Фридесвида

Поместье Аддерли

На карте Великобритании можно заметить маленький островок в виде жирной запятой — Остров Святого Генриха. Что примечательно, его всегда изображают по-разному, иногда и вовсе забывая его нарисовать — и никто, разумеется, не замечает этого. Среди жителей Острова бытует легенда о том, что из Ирландского моря, что омывает Великобританию с запада, каждую тысячу лет вылезает неописуемо уродливое существо, пожирающее людей, находящихся на берегу. Если чудовище не найдёт ни одного человека, оно непременно разозлится и пошлёт тёплые воды Северно-Атлантического течения на расправу с Островом Святого Генриха. В результате борьбы от него отколется кусок; затем, через тысячу лет — ещё один. Именно поэтому рисуют его по-разному.

Разумеется, это всё — не подтверждённые научными исследованиями мифы. На самом деле Остров Святого Генриха действительно много лет назад сыпался по частям из-за опытов, проводимых на его земле. Тысячу лет назад один из жителей Эндерли — центрального города Острова — набрался долгов и решил найти золото на неизведанных ранее землях. До сих пор его светящееся лицо, описанное по рассказам подозрительных, но убедительно повествующих очевидцев, украшает герб Эндерли, потому что золото он-таки нашёл. Правда, посмертно. Никто не знает наверняка, действительно ли это был он, или, может быть, кто-то другой навсегда остался под завалами шахты Острова. Известно одно — он происходил из древнейшего рода Аддерли, славящегося огромными богатствами и владениями в Эндерли.

По крайней мере, так говорят.

Бенедикт Барни Аддерли и его младшая сестра, София Ширли, оставались единственными наследниками заметно обедневшего рода Аддерли. Если раньше с уст членов самого уважаемого рода подтверждались судебные иски, исследования молодых учёных, решившихся заглянуть на волшебный Остров, и официальные рекомендации для всех жителей Эндерли, то сейчас Аддерли являлись, пожалуй, просто богатыми людьми.

Софию Ширли называли "неприкосновенным цветком Эндерли" за её красоту и острый ум, которыми она отличалась от остальных членов своей семьи. Однако девушка никогда не позволяла себе ничего лишнего, хотя и ходила по краю — за что была горячо нелюбима своими родителями. Ей не нравились женихи, которых предлагала ей её мать, Августа Маргарэт Аддерли, не нравилось образование, которое давали ей домашние учителя. София была обучена лишь шитью и молитвам, однако ей хотелось знать то же, чему учили её брата. Бенедикт никогда не отличался умом и сообразительностью, но пересчитывать казну умел — правда то, что попадало к нему в руки, часто бесследно и быстро исчезало. В этом винили Софию — снова, видимо, потратила всё на свои книги. Однако Ширли с малолетства была приучена к труду, и воровать ей было совершенно незачем. С семейных обедов она сбегала на рынок с целью помочь одной пожилой даме, которую называла своим самым родным человеком — и не спроста.

После каждой ссоры София бежала к своей названной бабушке и утешалась только её речами. Миссис Барлоу гладила её по щекам, прижимала к своей груди и отправляла работать, говоря о том, что вся грусть оттого, что тебе нечем себя занять. А после работы обязательно поила облепиховым чаем до тех пор, пока в животе не оставалось места. Миссис Барлоу говорила так: "Заполни себя! Пусть это будет не труд: пусть это будет душевный разговор с твоим духовным наставником или кружка хорошего чая. Преимущественно, конечно, облепихового". И смеялась. Звонко, задорно смеялась.

После смерти своей родственной души Ширли с три недели пропадала на рынке, нагружая себя работой до отказа чувств.

— София!

— София, — раздался повторный возглас. Ширли вернулась с работы несколько часов тому назад. Миссис Барлоу была неправа — не всякую боль можно заглушить, не всякую пустоту можно заполнить, пучина чувств всё равно тебя поглотит, сожрёт заживо, придушит внутри.

— Да, — несмотря на слабость, София приподнялась со своей кровати. В комнату вошла очень высокая женщина с чёрными, как ноябрьская ночь волосами и чересчур угловатыми, будто режущими чертами лица, добавляющими её виду суровой болезненности.

— Заканчивай этот цирк! Не позорь имя Аддерли, — закричала Августа. — На тебя невозможно смотреть, как ты поникла и лицом, и гордостью, как расслабила корсет. Какие грязные у тебя руки! Разве дозволено члену Аддерли иметь такие грязные руки? Где видано, чтоб у женщин Аддерли были рваные одежды? Немедленно приведи себя в достойный вид, ты выглядишь, как дворняжка на выставке породистых собак!

— Извините, мама, но кто уж тут собака? Точно не я. Собаки, пожалуй, не работают. А породу ещё доказать нужно.

— Тьфу! — женщина сняла чёрную кружевную перчатку со своей руки и злобно посмотрела на дочь. — Ты сейчас договоришься, София!

— Породистых собак учат помалкивать, когда с ними говорят хозяева, так?

— Да, так!.. — сгоряча выпалила мать. — Наши доберманы поумнее тебя будут.

— Кажется, Вы забыли, мама, кто такие Аддерли. Не наш ли родственник был известным исследователем и с честью почил в золотых шахтах Эндерли?

— Точно: с честью! Он и не работал никогда. И не был он никаким исследователем; удача за руку взяла — показала место на карте, где нужно копать. А копал уж не он, другие копали. А смерть его — случайность... Но пал он с честью! Будто в яму упал. Падал — а плечи держал. До конца держал.

— Да уж, мама, падать красиво Вы умеете, — съязвила София.

— Кончай заговаривать мне зубы! — задумавшись буквально на мгновение, Августа вновь разозлилась пуще прежнего. — Ты пропустила службу. Век молись, а грехов ты своих не отмоешь, как рук. Не руки грязны, а совесть твоя, замыслы дурные! Уж не хочешь ли ты в могилу меня свести?

— Верно, мама. Нет во мне ничего святого. Только в могилу Вам помогать сходить не буду; сами, пожалуй, справитесь. Главное ведь — держать плечи.

— Как!.. — женщина резко взмахнула руками, будто падая в обморок. — Мы ведь с детства водили тебя в церковь. Ты же с детства была приучена к послушанию и святости. Что же вышло? Всё это... — мать упала в кресло. — За недосмотр мой до конца своих веков не расплачусь.

— Попробуйте найти золото, мама. Может, расплатитесь.

— Язвишь! А у меня сердце.. сердце на куски разрывается, знала бы ты, София! Всё твоя миссис Барлоу, рыночная нищенка... К цыганке ребёнка пустила! Вот моя расплата! Горю в мучениях, а дочери плевать вовсе... Нет ни грамма святости у твоей миссис Барлоу, уж не знаю, куда она денется после смерти...

— Святости в ней больше, чем в ваших золотых иконах на шее, мама! С меня хватит слушать Ваши бредни — если уж я и дворняжка, значит, так и будет. Не нашлось мне места в нашем огромном поместье Аддерли; значит, найдётся где-то ещё.

Сказав это, София взяла своё церковное платье и вышла из комнаты, оставив мать в раздумьях. Кто-то из горожан говорил, будто видел её в церкви; кто-то — что София в тот же день была в порту, и, по всей видимости, уплыла на первом же судне, потратив все сбережения или вообще прокравшись на борт незаметно. Кто-то говорил, что в Данию, кто-то — что в Германию. Лишь через полгода София прислала на Остров Святого Генриха письмо, предназначавшееся внучке Миссис Барлоу. Девушка писала, что уже несколько месяцев проживает в Ирландии и собирается отречься от рода Аддерли, чтобы забыть своё прошлое. За первым письмом последовало ещё около сорока в течение семи лет, но до адресата они не доходили: отец Софии, а после его смерти — её мать постоянно перехватывали почту из Ирландии. Они знали точный адрес Ширли, но не спешили её искать и передавать письма.

Так Аддерли узнали о том, что у Софии есть законный муж, выходец небольшого ирландского рода и трое детей. Живёт семья в достатке и собирается когда-нибудь приехать в Великобританию. Последние письма перенимал уже сам Бенедикт Барни. Августа скончалась, её сын остался единственным действующим наследником рода. Ещё при жизни мать нашла для Бенедикта невесту — первую красавицу Эндерли Марлей Де Тодд, которую, несмотря на её очаровательность, Барни никогда не любил.

За несколько недель до свадьбы Августа скончалась, однако это не стало причиной для отмены торжества. Вскоре после бракосочетания род Де Тодд совершенно обнищал, и Марлей отреклась от своей семьи в пользу Аддерли.

В молодости миссис Аддерли обладала волшебной, притягательной красотой, вдохновляющей мужчин (и не только мужчин) со всего Острова на самые неожиданные поступки. Однажды к дверям дворца какой-то отчаявшийся юноша бросил окровавленную лошадиную голову — как позже оказалось, искусственную — с запиской, несущей в себе лаконичное содержание: "К ногам Марлей Де Тодд — всё!"

Марлей смеялась: она была превесёлой и презабавной девушкой, расцветающей вместе с каждым рассветом, с каждым закатом — наполняющейся чем-то небесным и магическим. Бенедикт изменял ей. Не только со знатными леди, но и с обыкновенными служанками и кухарками. Предательства сковывали Марлей, били её острыми ножами ревности прямо в сердце, с каждым ударом вскрывая грудь ещё больше. В скором времени в крови миссис Аддерли совсем не осталось места привычной страстной любви — и роза Эндерли завяла. Марлей мечтала о детях. Жизнь отвела ей судьбу их не иметь. Четыре года Аддерли провели в несчастливом браке — Бенедикт скончался, оставив Марлей одинокой вдовой. Всё, что осталось у неё — это поместье Аддерли.

Тёмное, мрачное поместье с пугающей историей. Все дороги вели к поместью, но все обходили его стороной, чуть завидев на горизонте заржавевшие башенки на колокольнях. Старые часы, разбивающие воздух своими хлопками, гремели на весь Остров Святого Генриха лишь дважды в день, поскольку давно нуждались в ремонте. В садах цвели сорняки, по дому разросся мох. Марлей окончательно обнищала после смерти своего мужа, и единственным её способом заработать являлся цирк уродов. А уродов в доме Аддерли всегда хватало.

Так было и сейчас. Зайдёшь в дом — увидишь старые кирпичные стены, украшенные маленькими сорняковыми цветами, громадную железную дверь, скрипящую звонче, чем старые часы, и множество больших полупустых комнат. Марлей была не так уж и одинока, если говорить честно. Заработка с цирка хватало на содержание множества слуг и кухарок. Сначала может показаться, что дома вовсе никого нет — но стоит хлопнуть дверью три раза с особой грубостью — это был отличительный сигнал — как изо всех комнат выпрыснут, как голодные крысы, почувствовавшие запах гнилой плоти, женщины и девушки в изорванных платках и фартуках, мужчины и мальчики в потрёпанной, грязной одежде. Если к Аддерли, а случалось это редко, кто-то наведывался в гости, то слуги Марлей тихонько сидели в своих комнатах, разглядывая путника. Служанкам выходить за ворота не разрешалось. Они могли работать в мастерских, свиду казавшихся заброшенными, ухаживать за скотом или убираться в доме, выполняя приказы своей хозяйки. Покидали поместье только мужчины и одна из кухарок — Фридесвида Меррик.

Слуг миссис Аддерли набирала неслучайно. Она выбирала самых уродливых, отвратительнейших людей с отклонениями и особенностями. Работали у неё, конечно, и люди, которые жили в поместье ещё при жизни Бенедикта. Например, Бренна Парсон — безграмотная работница дома Аддерли, попавшая сюда ещё восемь лет назад с шестимесячной дочерью, ныне златовласой, волшебной красоты девочкой, озаряющей мрак поместья — Адель. Адель знала всё и обо всех в доме, любила шить, плясать, хорошо готовила для своих восьми лет и знала немного по-французски, как её учила мать, не умеющая толком изъясняться по-английски. Особенно младшая Парсон сдружилась с Амфибрахием Порсифеевичем — старым русским смотрителем дома Аддерли, заставшим ещё саму Софию Ширли пятилетней девчонкой. Он почти всегда говорил по-русски: вовсе было непонятно, откуда он взялся в поместье Аддерли. Амфибрахий понимал английский и даже разговаривал с Адель на французском, но своим родным языком гордился и чужеродной "веры и гордости" не перенимал. Ходили слухи, что он вовсе не русский, а обыкновенный поляк, но он, услышав такую глупость, сердито фыркал и уходил в комнату курить — а трубка у него была, пожалуй, самая русская. И борода — седая, длинная, будто он Николай Святой — или ещё какой-нибудь святой, но непременно святой, иначе было никак. И глаза — грустные, русские глаза, с суровым, строгим взглядом, но полные такого вселенского добра, что Адель готова была реветь каждый раз, как Амфибрахий взглянет на неё.

Остальные же жители красотой не отличались. Была здесь и Эми, чьей фамилии никто не знал, да и имя не всегда помнил, у которой зубы росли в два ряда — как у акулы. Бывает, миссис Аддерли запирается у себя в комнате, ревёт и воёт; зовёт к себе Эми — и тут же расцветает в злой улыбке. Нет, не так улыбалась юная Марлей, но никто из поместья уже и не помнил её молодой и красивой. За несколько лет она постарела на всё тысячелетие. Глаза её потускнели и будто поплыли вниз, пустив неровными, отвратительными волнами по лицу глубокие морщины, уголки губ доставали до шлейфа её платья, брови выцвели, как и сад Аддерли, а подбородок покрылся бородавками — да ещё и с волосами, которые Марлей заставляла выдёргивать в качестве наказания за непослушание. А непослушанием она считала всё, что ей не нравилось; даже то, что нравилось — если она просто была зла.

Была здесь юная, но будто старая Клара, на лице которой морщин было втрое больше, чем ей было лет; а ей было слегка меньше восемнадцати, но она уже рожала трижды — и всегда здоровых детей, которых миссис Аддерли отдавала в знатные семьи, дамы в которых не могли родить. Марлей могла бы забрать ребёнка и себе, но больше всего на свете ей хотелось, чтобы её дети были похожи на Бенедикта, а не на пьяницу-механика. Тот, к слову, тоже был не красавцем: тело его было всё в кровавых запёкшихся ранах-полосках, будто его рвали тигры — слишком нежная кожа. Однако за него в цирке уродов деньги давать перестали, как только выяснили, что у какого-то знатного графа родился ребёнок с таким же заболеванием.

Катарина была местной достопримечательностью: у неё на спине было огромное чёрное родимое пятно, которое меняло свою форму так же часто, как Остров Святого Генриха. Впрочем, иногда оно болело, но никто, кроме Адель, особо её не жалел: у Катарины кроме родимого пятна был ещё и прескверный характер, поэтому миссис Аддерли часто запирала её в подвале и била. Много била, про запас — и не только Катарину, а всех слуг и кухарок. По ногам, по телу и по лицу. Была лишь одна женщина, которой по лицу никогда не доставалось; о ней мы уже говорили — Фридесвида.

Фридесвида Меррик родилась в небольшом селении на окраине Острова Святого Генриха, находящимся под владением рода Кокрил, члены которого враждовали с Аддерли. Её родители как работали всю жизнь, так и скончались за тяжёлой работой с разницей в несколько недель. Фридесвида порой не видела их месяцами: они отправляли ей посылки с пропитанием, но никогда не писали писем, потому что совершенно не умели писать и читать. Девушка учила библейские писания и молилась целыми днями, шила, готовила, ухаживала за скотом и помогала старшим в селении, однако подстроенный членами Аддерли пожар ещё при жизни Августы оставил Фридесвиду без дома. Из сожжённого селения её и двух её младших сестёр — Жаклин и Джорджину Меррик — вывезли в пригород Эндерли. Жаклин и Джорджину сразу же пристроили на службу в знатные дома. Фридесвиде же оставили самую грязную работу: никто не хотел забирать уродину в свой дом. Раньше старшая Меррик могла похвастаться красотой: кудрявые, каштановые локоны кокетливо падали на аристократически покатые, загорелые плечи; глаза — полностью синие, без примесей и намёков на другие оттенки, сияли на свету солнца и берегли свой блеск даже в самую смуглую ночь. Изящные, несколько пухлые, полные губы Фридесвиды лишь добавляли её внешности некой романтичности. Однако всё это было сожжено, сожжено без конца и без памяти: ради своих младших сестёр, доставая их из пылающего огня, девушка пожертвовала своей красотой, своим лицом — единственной ценностью, что у неё была.

После смерти Бенедикта миссис Аддерли, конечно, отыскала несчастную Фридесвиду и привезла её в своё поместье, устроив её главной кухаркой. Казалось, будто иногда Марлей проникалась особенным чувством по отношению к храброй девушке, лишённой лица. Она не смеялась над ней и не трогала её лицо, однако запрещала ей ходить без особого головного убора, закрывающего всё, кроме глаз. Странно: глаза Фридесвиды оставались такими же чистыми, синими озёрцами, но желающих в них заглянуть значительно поубавилось. Значило ли это, что ради того, чтобы кто-то заглянул в твои глаза, нужно иметь неплохие остальные черты лица? Фридесвида давно не говорила ни с кем о красоте. Она свыклась со своей травмой, срослась с этой тканевой завесой, через которую видела весь мир, но никогда бы и не могла подумать, что за её ожогами будет наблюдать толпа зрителей. Все они, подобно тем самым оголодавшим крысам — безмолвным, запуганным слугам Аддерли, унюхавшим добычу, наблюдали за обезображенным лицом девушки. Так было с каждым жителем поместья Аддерли.