Я хочу впитать своих друзей сердцем, словно они могут помочь мне заделать расколовшую его трещину. Они не перестают удивляться: как можно было дожить до такого? Это не пустые гадания, ребята знают, что все кончено. Они теперь как нагие парашютисты, которые ждут, когда их вытолкнут из самолета в бездонное небо. Так происходит и при рождении человека.
Теплый дымный ветер обдувает дамбу, его черное конфетти проносится сквозь меня. Я сверкаю, я – стена света.
– Ребята, воздух-то какой! – говорю я. – Ощутите его кожей. Как обсыпка для торта – такой сладкий. Зачерпните ветер полной грудью. Чувствуете, чем он пахнет? Да, концом света! Вставайте, идите сюда. Быстрее, шевелите оглоблями. Посмотрите на воду, несущуюся по сливу. На что она похожа? На растаявшее желе из лайма. Послушайте, как она ревет, – как ягуар в незакрытой клетке. А кто помнит, как мы тогда собрались у Линды Джермин? Помните, как мы нашли старый телевизор у них за домом, приволокли его сюда и швырнули вниз с плотины?
Ребята встают с колен и с заинтересованными физиономиями собираются вокруг меня.
– Эй, Джаред, вношу поправку, – заявляет Гамильтон. – Это я, лично, швырнул телик. А вы с Ричардом, если память мне не изменяет, трусливо смотрели на мой геройский поступок с берега.
– Подвела тебя память,– качает головой Ричард. – Я, между прочим, сумел, мило улыбаясь, убедить полицейских, что ты просто жахнул с плотины здоровенный кусок подтаявшего льда. Они ведь заметили, что ты что-то там бросил. А вот Джаред и Пэм действительно отсиделись в кустах у стоянки. И заблевали там все по колено.
– Да это все твоя домашняя брага, Джаред, – кивает Пэм. – Просто жидкая чума. Так хреново мне никогда не было. Хуже метадона, а? А уж ты, Джаред, тогда так наклюкался, что в кои-то веки даже не пытался приставать ко мне.
Раз, два… и внимание моих друзей мгновенно переключается на редчайшее зрелище – целый сноп падающих звезд рассекает небо; из какой-то точки купола они разлетаются во все стороны, оставляя за собой полосы света – стропила по всему кругу. Такого явления на земном небосводе не было с 1703 года, тогда его можно было наблюдать лишь в южной части Африки.
– Смотрите, что творится, – завороженно повторяет Лайнус. – Вот он какой – День Триффидов [32] .
– Что, все не терпится устроить нам световое шоу, подросток ты наш шестнадцатилетний? – улыбаясь, говорит мне Ричард.
Даже после недельного спектакля с грозовыми «спецэффектами» мои друзья не могут не поразиться этому зрелищу. Маленькая Джейн тянется ручкой к небу, словно это кто-то большой, добрый и одушевленный, а не пустота, частично заполненная светом. Джейн, последний гений планеты, считает звезды, но ее разум уже видит дальше и глубже, чем просто числа.
Дует ветер – он теплый, чем-то слегка пахнет, словно в метро, когда поезд гонит воздух по тоннелю впереди себя, – сладкий запах приключений.
– И вот мы снова здесь, – говорю я. – Нашего мира больше нет, наше время тоже кончилось.
– Какая тонкая ирония. Юморист хренов, – огрызается Гамильтон.
– Да хватит тебе ёрничать! – обрываю его я. – Почувствуй хоть каплю драматизма происходящего. Вы ведь все уже заметили, как странно жить, когда мир кончился. Когда нет отсчета часов, нет времен года, нет календаря, никакого ритма. И вы правы: время – это изобретение человека. Нет людей – нет времени. Ноль и бесконечность сливаются воедино.
– Ха-ха. – (Это Гамильтон.)
– Почему перед тем, как все это случилось, – для наглядности я показываю на озаренный светом прах, оставшийся от нашего района, – ни у кого из тех, кого мы знали, не было ни одной свободной минуты? Все время тратилось на эффективную работу, карьерный рост, повышение результативности любой деятельности. Любое достижение прогресса в качестве побочного явления уплотняло время, жизнь каждого из нас становилась напряженнее, короче и безумнее. И вот теперь… теперь времени нет.
– Эй!…– слышится голос Венди.
– Что? – спрашиваю я.
– Да я не тебе. Просто хотела остановить Гамильтона. Он, по-моему, собирался выдать очередной циничный комментарий.
– Да ладно, ничего страшного, – говорю я. – Хорошо вспомнить старые добрые времена и побыть со старыми друзьями. А еще я хочу сказать, что нам просто повезло в том, что мы жили, где жили и когда жили. В те годы не было никакого Вьетнама. Детство продолжалось целую вечность. Бензин, машины, чипсы – всего было навалом, все было дешево. Если кому-то хотелось сесть в самолет и рвануть на край земли – пожалуйста, вполне доступно. Нам разрешали верить во что угодно. Блин, да мы могли пройти по Марин-драйв в костюме цыпленка Сан-Диего, неся в руках здоровенную резиновую голову – маску Ричарда Никсона, – сколько угодно. В школу мы ходили все до единого, в тюрьму никто не загремел. Классно!
Звезды становятся розовыми. В Иокогаме давно уже взорвался завод лаков и красок, и вот набежало оттуда очередное облако.
– Я помню, как мог пробежаться по нашим улочкам разве что не в одних футбольных доспехах. Помню, как читал «Лайф» и имел собственное мнение по всем основным вопросам политики. Я помню, как, сидя в машине, представлял себе карту автомобильных дорог всей Северной Америки и прекрасно понимал, что могу поехать, куда мне только захочется. Главное, что осталось во мне от того времени, от того покоя, – это ощущение свободы и изобилия. Удивительно. Прекрасная ведь была идея – свобода и изобилие для всех. И вся история человечества – это свидетельство того, как оно двигалось к пониманию этой мысли. По-всякому выходило – войны, массовые безумия, гениальные всплески, горе и радости. И все ради того, чтобы понять что-то еще. Увидеть путь дальше. Потом – занять это новое место, освоить его и смотреть вперед, искать новую ступень. Дальше, дальше, дальше… еще дальше. Прогресс – он ведь реален. И судьба реальна.
Розовое облако проплывает дальше.
– Вот поэтому мы сегодня здесь. Неважно, какой это день, – вторник, полтора месяца спустя, тысяча девятьсот пятьдесят четвертый год, три дня назад, за миллион лет до нашей эры… Нам уже все равно. Я знаю, что каждый из вас мучается над вопросом: что же такого особенно неправильного было у вас в жизни, какой джимми-стюартовский кризис вас охватил и как так получилось, что последний год вам пришлось провести так, а не иначе? Вы говорите, что кризиса у вас никакого не было. А если поглубже в себя заглянуть? Я же был с вами, слышал, о чем вы говорили.
– Шакалил, стукач, – сквозь зубы цедит Меган, всегда готовая прицепиться к любому слову.
– Меган, перестань! – строго говорит ей Ричард.
Вода за дамбой светится зеленоватым светом, будто переливается электрогирляндами изнутри. Радиация.
– И вот мы здесь и жили, на самом краю самой последней черты. Остальные люди, которым приходилось в жизни не так сладко, смотрели на нас, на нашу, другими отвоеванную, свободу, и ждали, что мы, наделенные всеми этими преимуществами, выведем человечество на новый, более высокий и толковый уровень мышления и бытия в этом мире. Они смотрели на нас и надеялись, что мы сможем разобраться в том, что грядет .
Венди неожиданно раза три чихает. Звук – не хуже, чем пистолетный выстрел.
– Будь здорова, – говорю я ей. – И вы все – будьте здоровы тоже.
Небо яркое, как в полдень.
– Разве не был нам дарован истинный клад – право выбора? И разве не плевали мы на него с высокой колокольни? Точно он – неприглянувшиеся рождественские подарки, засунутые в темный чулан. К чему свелась жизнь ближе к концу света? Видеокассета «Смоки и бандит». Вместо вдохновения, творческого, интеллектуального импульса, – лоразепам. Сверхурочная работа. Виски «Джонни Уокер». А еще – молчание. Вы только вдумайтесь! Да, кстати, что касается меня, я был ничуть не лучше, дальше собственного члена почти ничего не видел.
– Слушай, давай к делу, – перебивает меня Ричард. Он явно чувствует, что ответ где-то совсем рядом.
– За последний год вы могли бы убедиться – если бы захотели, – в том, что бесполезно пытаться изменить мир в одиночку, без согласованных усилий всех остальных. Вы ощутили вкус и запах шести миллиардов катастроф, предотвратить которые или исправить их последствия могли бы только шесть миллиардов человек.
Тысячу лет назад в этом не было бы никакой беды. Исчезни человечество с лица Земли тысячу лет назад, все нанесенные планете раны затянулись бы быстро и безболезненно. Ну, остались бы горки небольшие, где пирамиды стояли, и все. Сто лет назад, даже пятьдесят – мир продолжил бы существовать без людей. Но теперь – нет. Мы перешли эту границу. Единственное, что может теперь удерживать нашу планету на ее орбите, – это свободная человеческая воля, воплощенная в волевом усилии. Это единственная формула. Вспомните, каким большим стал казаться мир в последние годы и как безумно стало нестись время. Все потому, что Земля стала полностью принадлежать нам.
– Пионеры-первопроходцы завоевали мир, – тихо произносит Лайнус.
– Так оно и было. Но теперь – Новый Свет больше не новый. Новый Свет, обе Америки кончились. Люди не покорили Природу. Они пошли дальше. Теперь люди и окружающий мир связаны воедино. Будущее и то, что будет с нами после смерти, – все перемешалось в едином сплаве. Смерть перестала быть аварийным выходом, которым служила людям тысячелетиями.
– Ё-моё, что ж за херня-то творится! – выдает Гамильтон.
– Вам теперь предстоит заново научиться чувствовать почтение к миру. Вам суждено нелегкое дело – попробовать вновь обрести Личностность.
Метеоритный дождь кончился, небо вмиг становится черным – словно кто-то повернул невидимый выключатель. Ричард перебивает меня:
– Погоди, Джаред. Стоп-стоп-стоп. Ты уж как-то больно резво рванул. Ты тут давеча обмолвился, что у нас есть шанс вернуть наш мир. Так мне интересно, что это ты имел в виду? Тот самый мир, каким он был?
– Именно так, Ричард. Вы можете вернуться в тот мир. В тот, каким он был утром первого ноября тысяча девятьсот девяносто седьмого года. В нем не будет эпидемии Вечного Сна, а ваша жизнь, по крайней мере поначалу, пойдет так, как она шла тогда.
– Бред, – говорит Венди.
– Гадом буду, – заверяю я ее.
– Джаред, а мы… мы всё забудем? Весь этот год? День конца света? – это спрашивает Лайнус. – А я – я забуду свет небес, который ты дал мне увидеть?
Я отвечаю:
– Лайнус, ты запомнишь все. Все, что было утрачено, и все, что было обретено.
– А Джейн? – спрашивает Меган. – Что будет с ней?
– Она будет здорова.
– А мой… наш… ребенок? – почти шепчет Венди.
– Он родится. И вы, Гамильтон, Пэм, вы будете здоровы.
Все смотрят на меня, широко раскрыв глаза. Все, кроме Карен. Она отошла чуть в сторону и грызет ногти, тяжело дыша, прикрыв глаза, притиснув локти к бокам и сжав ноги, чтобы стать совсем тоненькой и незаметной линией на фоне неба. Ребята не замечают этого. Мои слова пригвоздили их к месту.
– Ты сказал, что сначала наша жизнь пойдет как раньше, – говорит Венди. – По-моему, нам сейчас предстоит заключить какую-то сделку. Нам придется изрядно измениться. Вот в этом-то и загвоздка. Скажи, как именно изменятся наши судьбы? Что это такое – твой план «Б»?
