Скучаю я по земной жизни. Там мне, например, нравилось, как мама готовит запеченную свинину. Я любил проснуться рано-рано, на рассвете, и пробежаться по округе в одном белье, зная, что все остальные еще спят. Было дело, летом семьдесят восьмого я как-то устроил себе пробежку нагишом. Если кто меня и видел, то, по крайней мере, полицию вызывать не стали. Пожалуй, эти одинокие пробежки по Рэббит-лейн остались у меня в памяти наиболее сильными телесными воспоминаниями, ярче даже, чем секс, – воздух, солнце и ощущение земли под ногами. Еще что? Сова еще была – жила на дереве сразу за нашим домом. Гнездо или там дупло было у нее прямо перед моим окном. Каждый вечер на закате она вылезала на ветку и хлопала для разминки крыльями – смешные такие, как уши у афганской борзой. Обычно она улетала вниз по склону в сторону дома Карен, ловила там мышей. Я еще смотрел, как миссис Мак-Нил подкармливала ее, оставляя мясные обрезки, – она меня, кстати, не видела. Зато она подсмотрела, когда я как-то раз косил траву на лужайке. Мне приспичило по нужде, и я, спустив красные спортивные штаны, помочился прямо на изгородь. А эта старая ведьма все видела!
О чем я жалею? Да ни о чем. Я не настолько долго прожил, чтобы говорить о каких-то серьезных ошибках. Зато и воспоминаний о взрослой жизни нет. Другое дело, доживи я до возраста моих друзей, у меня наверняка сейчас проблем было бы выше крыши, как у них.
Я слежу за ребятами уже с год или чуть больше – с тех пор, как Карен очнулась. Карен, конечно, не помнит, но большую часть времени, что она пролежала в коме, мы провели вместе. Она получила полагающуюся ей долю «дополнительных» знаний точно так же, как и я, – лоскутами, обрывками, которые до поры до времени кажутся просто бессмыслицей.
Условия моего с ними общения установлены очень строгие. Приходится быть кратким, особо не наговоришься. На каждую встречу мне выделяется «X» времени, и за этот промежуток я должен достичь определенного результата.
Результат – слово, которое больше подходит какому-нибудь старшему смены в «Макдоналдсе», который воспитывает своих подчиненных. Но, сами понимаете, жизнь – она ведь такая и есть. Мы все время добиваемся каких-то результатов. Каждую секунду мы пересекаем очередной финиш, забиваем очередной гол под рев трибун, приветствующих наше очередное достижение. Перешел улицу, почистил яблоко, поздоровался с девушкой «Мисс Январь» этого города – всякий раз мы будто рвем финишную ленточку на олимпийском стадионе под гром аплодисментов. Вселенная хочет, чтобы мы побеждали. Она делает так, что, даже проигрывая, мы побеждаем. Эх, жаль, что я не могу всю жизнь бежать себе нагишом по улицам рано утром, на рассвете!
Впрочем, чего это я? Разговорился. Мне ведь к Лайнусу пора. Вон он куда забрался – на самую высокую точку в окрестностях, откуда видно далеко вокруг: граница с Соединенными Штатами, Олимпийский полуостров. Небо чистое, прозрачное, как линза. На востоке, милях в ста, возвышается Маунт Бейкер – Фудзияма американского континента, прочная как свинец, белая как свет.
Лайнус думает обо мне и одновременно о времени – о смерти, бесконечности, о том, что есть выживание и жизнь, о том, что такое время. В общем, вернулся к тем же вопросам, на которые уже искал ответы в юности. Он вообще был единственным из нас, кому приходило в голову задавать себе вопросы более серьезные, чем «где мы собирались сегодня посидеть?». Я всегда с уважением относился ко всему, что он говорил.
Он сидит на еще теплом капоте машины, припаркованной на той самой площадке, где год назад они снимали кино. Фургоны и трейлеры так и стоят на улице. Перед ним раскинулся безмолвный неподвижный город, изуродованный ожогами, ссадинами и лишаями.
И вот посреди всей этой тишины слышится нарастающий шум, и вдруг: ба-бах! – в памяти Лайнуса мелькает: пьяный отец грохнул кулаком по столу. Земля гудит, на востоке видно, как Маунт Бейкер выбрасывает из своего жерла струю лавы, которая, клубясь, превращается в подобие атомного гриба над Нагасаки. Вскоре ударная волна проносится по окрестностям. Лайнуса валит на землю. В окнах ближайших домов лопаются стекла.
– Ни хрена себе!
Зрелище величественное, роскошное и
печальное. Печальное потому, что столь немногим дано созерцать его и сохранить о нем память. Лайнус даже не мог бы сказать наверняка, является ли это извержение новостью. «Новостей» больше как таковых не существует. Маунт Бейкер с таким же успехом мог извергаться где-нибудь на Юпитере. Тут-то я и появляюсь.
– Лайнус, привет.
– Джаред! Здорово, что пришел. Смотри, что творится! Блин, понимаю, конечно, что фигню говорю, но хоть с кем-то поделиться надо. Красиво ведь.
– Согласен. Красиво так, что даже жуть берет.
Маунт Бейкер прекращает извергать лаву, но из жерла по-прежнему поднимается столб дыма и пара. Этот столб ветер рвет на облака, которые не торопясь уносит на восток – в сторону Альберты, в Айдахо, Монтану, к обеим Дакотам. Лайнус разрывается между созерцанием этого зрелища и желанием пообщаться со мной.
– Знаешь, старик, я так по тебе скучал, – он пытается дружески обнять меня; его руки при этом проваливаются в пустоту.
Я парю над землей – светящийся, искрящийся – как обычно.
– Джаред, ты такой молодой, совсем мальчишка.
– Ты и сам был таким когда-то.
– Давно это было.
– И не говори.
Лайнус рассматривает меня повнимательней.
– Слушай, Джаред. Тут столько всего происходило, уже без тебя. Ты в курсе, что и как тут творилось?
– Да, в общих чертах. У меня, правда, и там дел хватало.
– Мы развеяли твой прах над океаном. Твой отец взял напрокат яхту. День был ясный – как сегодня. Там, на борту, мы и помолились.
– Я был там.
– Хорошо все прошло. Родители у тебя были замечательные. – Снова пауза, взгляд на вулкан. – А знаешь, мы ведь так и не свыклись с мыслью, что тебя с нами нет. В первую очередь Ричард. Потом Карен впала в кому, и это Ричарда просто добило. У него вся жизнь наперекосяк пошла. Сдается мне, что между тем, что случилось с тобой и с Карен, есть какая-то связь. Не просто так все это. По крайней мере, вы оба снова здесь, с нами.
– Ну, это ты правильно заметил.
– Объяснил бы, какая связь между всем этим? Между тобой, Карен и концом света?
– Вот ведь заладили все! Поймите вы, я вам еще много чего расскажу, и скоро. Но не сейчас, а когда придет время.
– О Господи! Хороши вы с Карен. К чему вся эта таинственность, намеки? Ты пойми, я ведь уже голову себе сломал, пытаясь разобраться в причинах того, что случилось за прошлый год. Но так ни черта и не понял.
– Скорее всего, разгадка окажется совсем не такой, какой ты ее себе представляешь. Да, кстати, если уж заговорили об этом, – сам-то ты как этот год пережил?
– Было страшно. Одиноко. И до боли пусто! Знаешь, я все время ловлю себя на том, что не перестаю ждать появления людей – или самолета в небе, или машины на шоссе. И все напрасно, как ты понимаешь. А привыкнуть к этому никак не получается.
– Как я посмотрю, ваша компания вполне достойно держится.
– Да это все благодаря наркотикам, в основном. Нет, ну еще видео – здорово помогает. Выпивка, жратва консервированная. Иллюзия того, что жизнь не изменилась. Поначалу мне казалось, что мы все просто ждем смерти. Теперь мне понятно, что мы просто ждем. Ждем – чего? Может, тебя? Столько всего не хватает. Я имею в виду, из той жизни. Знаешь, по чему я скучаю? По зареву, которое стояло над городом ночью. По подсвеченным снизу облакам, похожим на жидкий голубоватый жемчуг. Еще по тому, как суши пахнет, соскучился. По электричеству, холодильникам, хождению по магазинам. По новым идеям. Да, кстати, я ведь женился – на Венди. На телевидении работал, фильмы для них делал.
– Да, это я все знаю.
– Иногда мы себя чувствуем так, будто попали в очередную дурацкую пьесу Нила Саймона. Гамильтон долго репу чесал, как она должна называться. Остановились на его лучшем перле: «Пятеро лохов».
– Гамильтон всегда был юмористом.
– Да ну его, шут гороховый.
– И не говори. Редкий придурок.
– Достал он меня. Как он меня достал… – Лайнус задумчиво смотрит на вулкан, затем вздыхает и спрашивает: – Джаред, скажи честно, время – оно кончилось?
– А? Ты в каком смысле?
– Понимаешь, я много об этом думал. Под временем я имею в виду историю… Наверное, это вообще свойственно людям – путать время и историю.
– Это точно.
– Так вот, слушай. У других живых существ времени нет. Они просто часть мира, и все. Мы же – у нас есть
время и история. Вот представь: с миром ничего не случилось, все идет по-прежнему. Ты можешь себе представить, за что дают Нобелевскую премию в 3056 году? А марки почтовые – что на них к этому времени будет? Все уже печатали, осталась хреновина какая-нибудь вроде шпателя штукатурного. Вот его и будут на марках рисовать. А как тебе «Мисс Вселенная» 22788 года? Не представить? То-то же. Мозги зашкаливает. А получилось так, что людей совсем не осталось. Без человечества Вселенная – просто Вселенная. И на время ей глубоко наплевать.
– Лайнус, ты вроде как по свету помотался, всё ответы искал на свои вопросы. Было дело?
– А как же. Один Лас-Вегас чего стоил. Городишко мерзейший. Зато у меня там была уйма времени, чтобы пошевелить мозгами. А вот ты, старик, так на мои вопросы и не ответил.
– Отвечу, отвечу. Додумался ты там до чего-нибудь, в Лас-Вегасе?
– На самом деле – нет. Я думал, что мне удастся Бога узреть, пророчество какое-нибудь заполучить, левитацией овладеть, на худой конец. Ни фига. А я ведь так об этом просил. Может быть, я недостаточно смирился, не в полной мере отказался от себя. Все хотелось на двух стульях усидеть – от этого мира до конца не отрываться. Весь этот год я тоже ждал чего-нибудь этакого – величественного. И опять зря. Вот разве что ты объявился. Так ведь нет при этом ощущения величественного: сидим себе, болтаем, словно просто физкультуру прогуливаем. Нет, появился-то ты очень кстати, другое дело, что нет во мне перед этим фактом должного благоговения. Слушай, Джаред, оставался бы ты с нами, а? Тут у нас так одиноко.
Почва под ногами слегка вздрагивает, и по склону вулкана начинает сползать огромный алый язык лавы. Лайнусу нужно выговориться, и я его не перебиваю.
– Слушай, Джаред, я ведь знаю , что Бог – он может появиться в любой момент, в любом обличье. Я знаю, что этого нужно ждать, всегда. Я знаю, что день и ночь – они равны Богу. И я знаю, что Бог при всем этом неизменен. И все, что мне нужно, – это
ключ , подсказка. Джаред, когда мы умираем совсем?
– Во даешь! Не самый простой вопросик. Знаешь, Лайнус, я, пожалуй, тебе и ответить-то так сразу не смогу.
– Похоже, ответы на блюдечке мне ни от кого не светят.
Повисает неловкая пауза. Я пытаюсь сменить тему.
– Посмотри на Маунт Бейкер, – говорю я. – Помнишь, как мы поехали кататься на лыжах, а потом угробили коробку передач в машине Гордона Стрейта?
– А то! Я еще ручку переключения скоростей на память оставил.
Лава ползет по ледникам, и над горой поднимаются высоченные, до спутников достанут, фонтаны пара. Лайнус как-то успокаивается и задумчиво говорит:
– Наверное, так же выглядел этот континент, когда здесь появились первые европейцы. Что скажешь, Джаред? Земля, не тронутая ни временем, ни историей. Они, наверное, ощущали себя первопроходцами в толще вечности. Им не терпелось взрыхлить ее, прогрызть, сорвать с небес и обрушить на землю. У тебя нет такого ощущения?
– Ну да. Эти пионеры, первопроходцы, они хоть во что-то верили. Они знали, что эта земля – священна. Новый Свет – это последний подарок человечеству на нашей планете: два континента, от полюса до полюса. Континенты чистые, зеленые, молочно-голубые. Как в первый день Творения. Новый Свет был сотворен для того, чтобы заставить человечество смириться.
– А мы не смирились, – говорит Лайнус.
– Точно.
– Джаред, скажи все-таки: время кончилось? Ты ведь мне так и не ответил.
Лайнус нащупывает что-то, он уже на верном пути, но я не могу дать ему ответ.
– Нет. Не совсем.
– Ну вот, всё как всегда. Никто ничего прямо не скажет. Где, скажи мне, теперь все – те, кто уснул? Что мы должны теперь делать?
– Лайнус, пойми ты, я ведь не пытаюсь водить тебя за нос. Просто все в мире происходит не просто так.
– Ну конечно, опять эти секреты, намеки. Хотя, если подумать, вряд ли людям было уготовано знать о мире так много. Столько всего вокруг происходит, как ни обдумывай, как ни расценивай жизнь, – мудрость оказывается в кадре ой как редко. У нас в лучшем случае едва хватает времени, чтобы задуматься над тем, кто мы такие, а там, глядишь, уже и старость подбирается, пора черстветь и прятаться от мира.
– Подожди-ка, Лайнус.
Я подхожу и кладу ладони ему на затылок; его потряхивает, как старую койку в мотеле.
– Готово.
Лайнус замирает, затем обмякает, затем опускается на землю. Я показал ему сияние небес.
– Ты ослеп, – говорю я, – но это не навсегда. На неделю примерно.
Лайнус молчит, потом негромко произносит:
– Я видел все, что хотел видеть в этой жизни.
– Счастливо тебе, Лайнус.
С этими словами я взмываю в небо. Я взлетаю все выше, выше – и вот с земли меня уже видно как светящуюся точку, как звезду, которая почему-то зажглась средь бела дня.
– Знаешь, Хеф, что я тебе скажу: эти сиденья – они, конечно, удобные. Но им еще далеко-далеко до паланкина, который несут по пещерам Феса четыре нубийца, все как на подбор – по семь футов ростом.
– Ах ты ж, стерва такая! Хочешь, чтобы я умер от ревности?
– Тихо, Хеф, у меня международный звонок. Трансатлантический, вот. Соедините меня с «Пепперминт лаунж». Pardonnez-moi – est ce que je peut parle avec Monsieur Halston [28] ?
– Точно, позвони Хальстону. Пусть подгребает к нам. Я, кстати, на той неделе обедал с принцессой Евгенией, Джо Наматом и Олегом Кассини. Лобстер «Термадор», вишни «Юбилейные» и блинчики «Сюзет». Вот!
– Надоел ты мне. Слышь, Хеф, вали отсюда.
Гамильтон и Пэм сидят на переднем сиденье непроданного «мерседеса 450 SE» в пыльном автосалоне на Марин-драйв. Дверцы машины закрыты, шины спущены. Между пассажирами – всякие приспособления для приема наркотиков, бесчисленные блоки сигарет и завал еще не открытых бутылок текилы. Появляюсь я – снаружи, прямо перед их машиной, за стеклянной стеной витрины. Я сияю.
Пэм вздрагивает.
– Дорогой, а не взглянуть ли тебе в окошко.
Гамильтон занят развешиванием кучек белого порошка.
– Не видишь, у меня дел по горло. Этот героин – чистейший, кстати, – нужно спрятать от таможни под подкладку кожаных лыжных ботинок от Джанни Апелли.
– Эй, косяк ходячий, смотри сюда, – кричу я.
Гамильтон поднимает голову, я разбиваю витрину и вплываю с улицы в салон. Теперь я совсем рядом с их машиной.
– Ни хрена себе делишки, – говорит Пэм. – Блин, да это же Джаред.
Я опускаюсь на пол, пересекаю помещение и проникаю в двигатель машины. Теперь я лишь наполовину торчу из-под капота.
– Привет, Пэм. Привет, Гамильтон.
– Ну, привет, Джаред, – отвечает мне Пэм.
По-моему, они чувствуют себя несколько глуповато посреди этой груды всяческой контрабанды. Пэм виновато хихикает:
– Джаред, старина. Глюки, что ли?
– Нет, Пэм. Все по-настоящему. Чего вы в машину-то забрались?
– Захотелось салон понюхать, – говорит Пэм и снова хихикает. – Знаешь, как не хватает запаха новых вещей? Ничего же нового больше нет. Все только стареет, изнашивается, разваливается. Скоро в мире не останется ничего, что можно было бы понюхать и сказать: «Вот новая вещь!» Вот мы и пытаемся впитать в себя побольше новизны. – Она смотрит на приборную панель. – «Стареем, стареем, стареем».
Пэм напевает это на мотив какой-то старой детской песенки, к ней присоединяется Гамильтон:
– «Старше, старше – постарели». Все, к черту, старое. Чего бы я сейчас только не отдал за свежую газету, подстриженный газон или хоть какую-нибудь свежеокрашенную стенку, что ли. Да, кстати, классное ты устроил нам сегодня в магазине «световое шоу». Как в детстве: выворачиваешь из земли камень, и вся эта живность, что под ним жила, как бросится – кто бежать, кто в грязь закапываться!
Ребята явно уже «вмазались» и говорят невпопад.
– Где еще сегодня были? – спрашиваю я.
– Пойдем, посмотришь.
Гамильтон и Пэм вылезают из «мерседеса» и идут к своему пикапу, стоящему у дома. Его заднее сиденье завалено драгоценными камнями, золотыми монетами, старинным столовым серебром, всякой ювелирной мелочью и прочими сокровищами.
– Навестили отдел сейфовых ячеек в банке «Торонто Доминион», – докладывает Гамильтон.
– И знаешь, что интересно, – перебивает его Пэм. – Там вовсе не сплошь драгоценности. Полно всяких прядей волос, любовных писем, рыболовных трофеев, голубых ленточек, ключиков, поясов с резинками. В общем – всякого барахла. Такую фигню скорее можно подобрать в куче мусора после распродажи всякого старья.
– Вот – приколись.
Гамильтон сует мне в руки гипсовую фигурку – здоровенный фаллос. На его основании фломастером проставлена дата 4.11.1979. Все, больше никакой информации.
– Наверное, для кого-то это был неплохой денек, – говорю я.
Пэм пересыпает из ладони в ладонь горсть бриллиантов. Время от времени мелкие искорки проскальзывают между ее пальцев и падают на асфальт с таким звуком, словно сработал затвор фотоаппарата. Пэм начинает выкладывать камешки на крыло машины, один за другим.
– Капля, восходящее солнце, искорка, маркиза, багет – это все мои маленькие дружочки, – Пэм подозрительно смотрит на меня. – Джаред, признавайся честно – это ты? Это нам не после наркотиков чудится?
– Настоящий я, настоящий. Я, как кошмар, как контрольная по биологии, буду преследовать вас.
– Ой, блин! – вырывается у Гамильтона.
– «Ой, блин», говоришь? Я воскресаю из мертвых, и все, что ты мне можешь сказать, это «ой, блин»?
– Джаред, не гони волну, – возражает Гамильтон. – Не ты ли, помню, заставил четырнадцать душ впервые в жизни попробовать травки в тот вечер, когда умер Элвис?
– Указание на чужие пороки еще не делает самого тебя праведником.
– Чего-чего? – переспрашивает Пэм.
– Да ты-то всерьез все не воспринимай! – огрызается Гамильтон. – Понимаешь, Памела, у этого парня всегда было худо с чувством юмора. Как у всех быков-осеменителей. Ты вдумайся, что только наш Джаред мелет.
– А ты на меня не наезжай! Умник выискался. Забыл, кто сегодня сейф сумел подломить?
– Ну ударь, ударь же меня…
– Эй, ребята, кончайте валять дурака. Хотите, я вам покажу фокус, достойный настоящего, искреннего «ой, блин»?
– Давай, валяй, – кивает Гамильтон.
– Отлично.
Я подхожу к ним и кладу руки обоим на головы.
– Надо же, дотронулся! Джаред, это и есть твое чудо? Ну, тогда я…
Неожиданно Пэм перестает верещать, сжимает ладонями лицо и начинает осматривать себя. А Гамильтон зажимает уши руками и падает на колени.
– Нет, нет… О Господи, Джаред, это… это по-настоящему?
– Все по-настоящему.
Оба молчат. Гамильтон проползает пару шагов по асфальту и ложится ничком, изучая пыль перед своим носом.
Пэм начинает реветь. Подбежав к Гамильтону, она хватает его за плечи, пытается поднять. Гамильтон выглядит одновременно потерянным и нашедшим что-то важное.
– Это то, что я думаю? – уточняет он.
– Именно оно.
Он стонет.
– Ты хочешь сказать, что мы – вылечились!
– Да. У вас больше нет наркотической зависимости. Никаких ломок, срывов, ничего.
Они пытаются обнять меня, но, как это получилось и у Лайнуса, их руки лишь встречаются друг с другом. Потом они делают разминочку для застоявшихся мышц и принимаются бегать по парковке, глядя в целлофановое небо.
– Это чудо! Я могу думать! Я свободна, я свободна! Я не была такой свободной… никогда! Шесть жен короля Генриха Восьмого! Числа Фибоначчи! Как приготовить белый соус без комочков!…
– Я свободен! – вторит ей Гамильтон. – Моя голова чиста изнутри, как озеро! Водород, гелий, литий, бериллий, бор, углерод; август шестьдесят девятого – ведущий ток-шоу Мерв Гриффин запускает в прямом эфире на CBS свою полуночную передачу, пытаясь переплюнуть Джонни Карсона. На первую программу приглашены Вуди Аллен и Хедди Ламар. Заявленный в анонсе многоборец Джо Намат не явился в студию…
– Гамильтон, ты посмотри вокруг!
– Всё…
– Да…
Оба молчат, вид у них понурый, словно у детей, обнаруживших, что лучший друг обманул их. Чтобы присесть на откинутый задний борт пикапа, они смахивают с него вместе с пылью россыпь алмазов.
– Ну вот… вот и мы, – говорит Пэм.
– Выздоровевшие, – говорит Гамильтон. – И ширнуться меня совершенно не тянет. А тебя?
– Нет. – Пэм качает головой. – Мне нравится снова быть самой собой.
Где-то над нами кричит чайка, они поднимают головы.
– По крайней мере, птицы еще остались, – замечает Пэм.
– Людей нет.
– Людей нет. Конец света. Так, Джаред?
– Похоже на то.
– Но ты – настоящий, да?
– Да.
Там, где всегда было шумно – люди, машины, – висит тишина.
– Значит, это и есть жизнь. Вот это все, я имею в виду.
– Ну, в основном, да.
Гамильтон и Пэм берутся за руки. Пэм обращается ко мне:
– Джаред, что нам теперь делать? Эта тишина – она навсегда? Здесь так тихо, так пусто. Слушай, ты же привидение, ты все знаешь.
– Ваш разум сейчас свеж и нежен, как у птенцов. Идите домой. Радуйтесь обретенной свободе. Примите горячую ванну. Подумайте. Зачем-то вам было даровано право на существование. А я – я еще к вам загляну.
С этими словами я исчезаю.
