Февральский Ветер Утихнет

2. Она

Когда я просыпаюсь, то вновь и вновь вижу белый натянутый потолок и пару ламп в форме граненых шотов, как будто стол перевернули и зачем-то нацепили вверх ногами. На боку я не просыпаюсь обычно, может, из-за неприятного чувства, что открою глаза, а там только подушка. И никого.

Когда я просыпаюсь, то бывает уже обед. Но не сегодня. Какой-то заблудившийся доставщик пиццы решил испортить мне мой сон своим пронзительным звонком в дверь. Кому вообще захотелось пиццы в такую рань? Разве что тем, кто и не ложился спать.

И вот я раздраженно бросила подушку в стену и, шаркая ногами по полу, проклинала каждого, кто бы там не оказался. Да хоть сам президент, какого чёрта, в такую рань...

— Да заткнись ты, иду я! — выкрикнула я, подходя к двери, когда этот, извините, гость звонил  слишком настойчиво и уже надоедливо.

А вдруг там что-то классное, а я тут нервничаю? Не, чепуха, чтобы поправить мое ужасное утреннее настроение, нужно что-то прям такое, чтобы прям ух! И все же ко мне обычно никто не ходит без приглашения, поэтому было жутко интересно, кто же там. Стоит только подумать хорошенько — какая удивительная у нас жизнь. Прямо сейчас происходят миллионы всяких мелочей по жизни, но мы и не подозреваем, что одна из них может привести к таким последствиям, о которых нельзя было бы и представить. Именно такой мелочью была дверная ручка, повёрнутая и потянутая в сторону, как ключ к некому волшебному порталу, ведущему в неизвестность.

— Иеремия? — тихо прошептала я, вздрогнув, и замерла с таким выражением, каким бы не замер бывалый пианист, сыграв фальшиво целых три аккорда подряд перед большой светской публикой.

В моем сердце заиграла музыка, начинавшаяся именно с такого аккомпанемента. Взревели пищащие тонкие струнки, как наждачкой по стеклу разрезали в кровь и плоть мой чуткий слух, а трубач оглушительно поддавал, точно дерижер бил тарелками меня по голове. Вся эта какафония нотами воспоминаний пролетала по моей коже мурашками, втискиваясь в глаза страхом, въедаясь в нос отвратительным, едким смрадом. Они то возвышались октавами, то возвращались в припевы, заставляя меня переживать одно и то же кино в голове совершенно по-разному — то боязливо, то разочарованно, то, в конце концов, с ненавистью в сжатой трясущейся руке.

Так я увидела ее. Мою старшую сестру.

Я несколько раз проморгала и попыталась осмотреть ее, чтобы понять, не ошибка ли это какая. У сестры всегда были чёрные вьющиеся волосы, как у отца, они также завивались, образуя причудливые лекальные формы причёски, только вот были заточены пучок, и лишь пара прядей выбивалось, все же предательски показывая наследственные завитушки. Один глаз отсутствовал, только лишь веко, закрытое навеки... осталось. Лицо её было малость изуродовано рубцами, точно с края по линии челюсти тонким лезвием, именно с той стороны, где начинались страшные следы по шее, переходящие под ее постоянно невзрачную одежду. В рукаве можно было заметить пару торчащих черных пальцев — это был ее протез, заменявший ей потерянную давно руку. Ещё один отличительный признак.