Натянутые струны

До свидания, дорогие мои москвичи

Громыхнул далёкий рокот.

По сухим улицам прокатился дождь, на карнизы окон полетели утренние громкие капли, а по радио началось регулярное приветствие и последние новости из внешнего мира, который будто никак не затрагивал Москву, эту маленькую квартирку, жизнь того, кто здесь находился. Казалось, никогда и не затронул бы.

Раннее утро весны 1941 года.

Шум приятного голоса диктора пробивался сквозь полусон, намереваясь пробудить всякого слушателя. Вот и один из них, сидящий на постели в потрёпанном состоянии уже как пару минут до начала приветствия — Роман. Раннее утро, а дел от этого не убавлялось — надобно было спешить на работу, в московскую филармонию, в любимый симфонический оркестр. Вопрос: а не был ли он слишком молод для этого? Не скучно ли было скрипачу, что выпустился из консерватории около двух лет назад? Нет. Он всецело горел музыкой, горел желанием к чему-то стремиться и получать новый опыт. Это была не просто профессия, а что-то большее. Особенное.

Да и на работе всегда что-то случалось, и оттого Рома любил её ещё больше: то волнительный концерт, то разногласия, то ироничный смех, а то и самое главное — радость долгожданной встречи со знакомыми и с «ним». С дирижёром. Он, пожалуй, был самой главной причиной, почему сердце так рвалось в филармонию по утрам.

Необычно было, что простой оркестрант приходился закадычным другом такому важному звену. Как ни странно, этот дирижёр был очень молод для своей профессии. Он говорил в одной из многочисленных дискуссий, что был одна тысяча девятьсот пятнадцатого года рождения, а стало быть, старше скрипача лишь на год, которому не так давно стукнуло двадцать пять. Вдобавок, этот столь развитой человек был вовсе не русским. Приехал из самой Германии лишь для того, чтобы отучиться в консерватории имени Чайковского, куда попасть и пройти отбор — та ещё задачка таланта и бесконечного труда.

Стефан Трей — пример, на который стоит равняться.

И именно из-за него каждый день делался не таким душным и тяжёлым, например, как у какого-нибудь бухгалтера.

Роман стал ходить по комнате с невесомой улыбкой, которая невзначай возникала на лице каждый раз, когда он думал о «нём». И он не мог понять, отчего же его сердце билось так часто при виде товарища, ведь тот считал это мимолётной нелепостью, неправильностью, думал, мол, пройдёт. Тогда отчего же было порою так больно, словно его обжигали железкой, каким-то клеймо со словом «чудак»?.. Может, ум за разум зашёл? Нет, пожалуй, это было всего лишь самое сильное проявление привязанности, сформировавшейся за два года непрерывного контакта — самая искренняя дружба.