Натянутые струны

Здравствуй и прощай

Тень дней двигалась ужасно медленно, плавясь под высоким солнцем. Здесь не было так жарко, как на востоке, не было так холодно, как на севере, но эта неопределённость и переменчивость ясного неба на пасмурное, крытое кучерявыми тучами, заставляла постепенно осознавать, что они теперь... так далеко от дома. Здесь... непонятно где, в неизвестной точке мира, даже дышалось совершенно по-другому. Казалось, вот-вот сможешь свободно вдохнуть, и ты судорожно вдыхал в оной надежде, но лёгкие кололо так, будто чёрный едкий дым вгрызался в них, заставляя не иметь более желания вобрать воздух грудью, он заставлял просто-напросто задохнуться.

За эти пять дней, что походили на полные пять месяцев, а то и лет, капли дождя ни разу не касались земли. Лишь единожды был слышен рокот грома, бушующий в тучах, боязливо обходящих проволочный забор стороной. И каждый удар молнии сверкал, освещая малую часть неба, но до бараков доходил лишь его слабый отголосок — такой тихий, бархатный и вовсе не пугающий. Вправду хотелось дождя. Хотелось свободно почувствовать его запах, пропитанный сладкой влажностью, а не едкую пыль вытоптанных пустырей, хотелось закричать: «эй, гром, я здесь!». И нередко на душе возникало желание, чтобы этот свежий ветер, эти молнии и ливень разорвали в клочья каждый деревянный балаган и каждую постройку, даже если она и была из рыжего, прочного кирпича. Пусть шторм вырвал бы все стальные трубы, торчащие вместе с колким забором в этом подобии поля, пусть бы снёс смотровые башни так, чтоб их перевернуло вверх ногами! Порой и самому Державину хотелось стать этой бурей. Разметать на кусочки каждого, кто отнял у детей отцов, у матерей сыновей, а у жён мужей, перебить тех, кто изъял самое сокровенное — чувство индивидуальности и свою свободу. Но он прятал злость, прятал ярость, ведь это являлось совсем не тем, что он от себя ожидал. Неумение обращаться с негативными эмоциями могло привести к тому, что они бы обглодали его до кусочка, оставив лишь голые кости.

Эти чувства возрастали внутри, но пока не давали видимых ростков, и дали бы их совсем не скоро, если бы только что-то не произошло. Что-то плохое, несвоевременное. И это «плохое» происходило здесь каждый божий день — глаза отказывались смотреть на страдающих, а руки тянулись помочь, отобрать автомат у гогочущего фашиста, нажать на курок и «бабах»... как тогда, среди зари. «Бабах» — громогласный и страшный. Страшный для каждого во все времена вне зависимости от источника звука: будь то громоздкое пушечное ядро, дым мушкета или рокот винтовки, сверхбомбы, что могла стереть с лица земли каждого. Абсолютно каждого, хоть бездомного, хоть того, кто стоял за созданием этого бренного мира, где главным врагом человека стал сам человек. Не какой-то зверь, не летящий метеор, не катастрофа, нет, а именно род людской. И это безмерно пугало, пугало всегда. Сложность человеческого сознания, многогранность мысли, что могла освободить или загнать в клетку, похуже вольфрамовой — вот причина всех бед. Но если бы этого не существовало... не было бы ничего другого. Ни того же мушкета, ни винтовки, ни прогресса, ни любопытства, ни любви, ни сожаления, ни страха смерти — люди бы бессмысленно существовали лишь для того, чтобы выжить, а не чтобы внести свой маленький вклад. Они бы не боялись неизбежного, не задумывались бы о том, что у всего был, есть и будет конец. Род человеческий бы слепо боролся за свою жизнь только на инстинктивном уровне, он не страшился бы смерти. Не был бы единственным видом, кто полностью осознавал всю её суть, не размышлял бы о ней задолго до того, как она настигала.