Натянутые струны

Начало конца

Рома был снова дома.

Рома был жив.

Он был там, в Москве. Был среди друзей, среди знакомых, и нарадоваться не мог, как же ему повезло... как же повезло попросту вернуться! Всё опять казалось весною. Ох, насколько же был ценен каждый вдох этим молодым маем, что проникал глубоко-глубоко в лёгкие, враз очищая их от всякой гари. Больше никакого шума. Никакой боли. Никакого страха. Только надежда на светлое будущее. Безграничное счастье того, что он жив.

Всё пестрило свежей зеленью и распускалось вновь, когда рядом наконец были родные, горячие руки, прикосновений которых он так желал. Они проникали сквозь светлые пряди волос, делали их новыми вьющимися кудрями и дарили бесконечное тепло, к которому хотелось жаться всё чаще и ближе. Почему?

Отчего мягкая улыбка и карие глаза, поблёскивающие на свету янтарём, казались такими уникальными? В них мерцала медь, летели осенние листья на слабом ветру. Казалось, в них находился весь безграничный мир: от бескрайних полей золотых колосьев, пустынь и каньонов, до ласкающего прибоя на берегу моря. От этого живого взгляда хотелось расплавиться, точно восковая свеча, будто они — суть живого, самая глубокая искренность и тепло души. Ни у кого больше такого он бы не сыскал. Никакие глаза не были так обожаемы и любимы. Исключительно перед ними Державин был полностью безоружен. И в эти зеницы хотелось смотреть часами, вглядываться в них бесконечностью собственных чувств и делиться каждым, вознося подобный момент к самому чудесному, что могло произойти с человеком.

А вожделенные уста, наверняка ласковые и нежные, до которых так хотелось тянуться своими, заставляли сердце быстро биться, выпрыгивать из груди и скакать галопом, а голову кружить в неописуемом стыде собственных побуждений. Но Рома не хотел ни приближаться, ни двигаться, ведь банально мог спугнуть всё то, что так хотелось почувствовать уже который месяц и год.

Но заставило вспорхнуть в воздух неуловимую птицу счастья совершенно другое.

Неожиданная тряска заставила желанные руки исчезнуть, а вместе с ними пропасть и тепло. Киноплёнку то ли больно прожгли, оставив после себя лишь пепел, то ли дёрнули назад — всё вернулось в тот момент, когда перед глазами была исключительно тьма.

Боль разом впилась в голову тысячами ножей, ударила дребезгом тарелок, а после вступили струнные своим волнительным тремоло, вынудив заныть каждый нерв. По коже прошлась мелкая дрожь, а тело резко дёрнуло. Протяжно, вязко и неприятно, будто с великим грохотом обрушились на тело последствия всех невзгод. Не когда-то потом, не в момент, когда следовало бы, а осыпали крупным градом, окатили ледяным дождём, удушили землёй... именно сейчас.