Белый щенок ищет хозяина В. П. Крапивин

Курилыч обижен.Угольку всё-таки не спится.Луна и ромашки

Была суббота, и мама пришла домой пораньше. Вслед за ней пришел Курилыч.Когда-то Курилыч был начальником склада в том же тресте, где мама работала машинисткой. Поэтому он был знаком с ней лучше, чем с другими соседями. И когда Курилыч шёл жаловаться, он прежде всего звонил в квартиру Угольковых.Он протолкнул в дверь живот и с порога жалобно и хрипло загудел:— Это что же такое, Марья Васильевна, выходит? Давеча козу на дерево вздрючили, а сегодня ешё делов натворили. Одно хулиганство на уме...Мама бросила на Уголька не совсем ласковый взгляд и поинтересогалась, каких именно "делов" натворил её дорогой сын.— Теща, значит, приходит ко мне денег взять взаймы, чтоб с плотниками рассчитаться, — гудел Курилыч, — и говорит мне: "Что за страхи, прости господи, у тебя на воротах нарисованы? Голова мертвечинная. слова всякие нехорошие написаны". Я, конечно, вышел. Гляжу, а там череп нарисованный. Изобразили же, будто с живого скелета рисовали. Кости всякие и, значит, надпись: "Смерть... этим, как его — браконьерам". Ага, зеленым браконьерам. А с какой я стороны браконьер? Я и ружьё племяннику продал ешё в запрошлом году...— Борис! — ледяным тоном спросила мама. — Ты?— При чем тут я? — тихо и так равнодушно сказал Уголёк, что сразу стало ясно: он и правда ни при чем.— Я своёму сыну верю, — сухо сказала мама. — Я своего ребенка знаю.— Я про их тоже все знаю, — мрачно изрек Курилыч. — Все говорят: не виноватые. Вот поймаю, уши пообкручиваю. — Он задом протиснулся в коридор и пошел жаловаться в другие квартиры.Угольку стало тоскливо: он сидел один, а лесной патруль начинал свои интересные дела...— Бориска, — очень серьезно спросила мама, — скажи-ка честно, сын. Ты правда не виноват?Уголёк поднял грустные глаза.— У меня даже в школе рисование еле-еле на "тройку". Знаешь сама.Она притянула его за плечи.— У-у! И настроение у тебя еле-еле на "тройку". Хочешь, обрадую?Уголёк пожал плечами. Чем теперь его обрадуешь?— Завтра утром поедем на пристань в Верхневольск. Папина самоходка придет на погрузку. Повидаемся с папкой. Рад?Конечно, он был рад! Так рад, что забыл про свои обиды и про патруль. И до вечера думал о завтрашней встрече.Он думал о встрече и в постели и от волнения ворочался на своём узком диванчике.Это будет чудесно. На пристани, уже у самого причала, он обгонит маму и по упругому трапу — гибкой доске с перекладинами — легко взойдет на крытую железными листами палубу. И зашагает навстречу отцу. Не побежит, а пойдёт неторопливо, сдерживая пружинистую радость. И, может быть, только когда останется несколько шагов, он не выдержит и помчится, стуча ботинками по гулкому железу, и прижмется щекой к рукаву потертого синего кителя. От кителя почему-то всегда немного пахнет соленой рыбой и сырым деревом.И можно будет рассказать про все: про пистоны в дверном замке, про таинственного щенка, про злополучное цирковое представление. И про изгнание... Папа поймет. Он же всегда понимал. Может быть, он даже скажет, что это совсем разные вещи: убежать с арены абсолютно ненастоящего цирка и бросить вахту у настоящего штурвала? Ведь это же, действительно, разные вещи...Был выключен свет, мама тоже легла спать.— Мама, откуда он приплывет? — спрашивал в темноте Уголёк.— С севера. Из Салехарда. Спи, пожалуйста. Завтра вставать раным-рано. Автобус в пять утра отходит.С севера папка приплывет, с большой реки Оби. Может быть, на этот раз он привезет щенка? Хорошего щенка — северную лайку. Раньше все говорил: "Трудно достать, времени нет, стоянки короткие". Может, достал наконец?Вырастет щенок в большого сильного пса... И однажды над громадными льдинами Арктики загудит, закружится яростный буран. И узнают на зимовках, что у Северного полюса затерялась в снегах экспедиция...Сквозь белые вихри мчится на лыжах человек. Что ему буран? Сильная собака тянет лыжника к поселку зимовщиков. Она, как компас, знает дорогу. С ней не страшно.Вдруг собака свернула в сторону.— Ты что, Снежок?Сквозь вихри бурана проступает темное пятно, это вездеход. Укрывшись от ветра за гусеницей, лежит в снегу обессилевший человек.— Вы кто?— Начальник экспедиции Селиванов, — шепчет он обмороженными губами.— Толик?!А помнишь, Толик, как ты сказал тогда на поляне, чтобы я уходил? Помнишь, как разрешил отобрать мой охотничий топор? Кто из нас был предатель?Может быть, за это не спасать его теперь? Нет, всё равно надо спасать. Пусть потом всю жизнь Толика Селиванова мучает совесть...— Пусть она тебя мучает, — шепчет Толик, подняв заиндевелые ресницы. — Ну и не спасай. Всё равно ты предатель. Из-за тебя Митька Шумихин разломал штаб патруля и разграбил его. Ты знал и молчал. А я-то думал, ты человек...— Боря, будешь ты спать?! Чего ты крутишься?Маму разбудил скрип диванных пружин.Конечно, он будет спать. Он считал, что не спят люди, у которых нечистая совесть. А у него совесть спокойная. Ну и пусть он сорвал весь цирк, он не нарочно. Просто не подумал сразу. А тут ешё эти сапоги. Сами подсунули Угольку эти сапоги, а потом кричат: предатель. Ничего, он всё равно будет спать. А не спит пусть Курилыч. У него на совести много загубленных берёзок. Он откручивал ветки, и лопалась тонкая кожица коры, и белые волокна рвались, как нитки. Ничего, теперь он узнает! Дадут ему жизни!.. А как ему дадут, если у ребят разломают шалаш? Где они будут штаб устраивать? А разве можно лесному патрулю без штаба?.. Всё равно сами виноваты.— Мама, что такое совесть?— О-О! Наказание мое! Это то, чего у тебя ни капельки нет. Заснешь ты, бессовестное чудище? Или я встану сейчас...— Мне здесь не спится. Я в кухне на раскладушке лягу.— Ради бога. Хоть на чердаке.Но и на кухне ему не спалось. Где ни ложись, а всё равно завтра шалаш разрушат. А в шалаше копья и каменные топоры — оружие. Может быть, какие-нибудь документы их тайные, планы, как ловить всяких, вроде Курилыча. А вдруг там и Витькин фотоаппарат хранится? Мать Мушкетёра аппарат все время от него прячет, говорит: вещь дорогая, сломается. Мушкетёр вполне может его заранее из дома утащить в штаб. А если Митька Шумихин доберется, от аппарата отдельные детальки останутся! А Уголёк все знает и молчит. Толик, конечно, сказал бы, что это предательство.Ну, а что делать? Завтра утром рано-рано он уедет, а днем Митька нападет на штаб патруля. А сейчас уже все спят. Всё равно ничего никому не скажешь, ничего не сделаешь. Ничего.Ну, уж это ты врешь, Уголёк. Сам знаешь, что прешь. Ну, вставай. Раз уж появилась такая мысль, всё равно встанешь. Ты же упрямый. Прикусишь губу и встанешь. Вот так...Он встал. В кухне было светло от луны. Он натянул штаны и ковбойку. Хорошо, что догадался прихватить их из комнаты. В кармане отыскался карандашик. Он был синий, по это не беда. А в шкафу Уголёк нашёл бумажную салфетку...Уголёк взял в руки сандалии. Потом вытащил из-за шкафа каменный топор.Луна светила, как прожектор, но лес оставался темным. Он поднимался на склоне туманной стеной.Неужели туда надо идти?! Уголёк передернул плечами.Ночь была свежей. Уголёк вздрагивал и шёл вверх по склону. На открытом месте он ешё не очень боялся.Выступили из сумрака отдельные берёзки, смутно белели их тоненькие стволы. И вот уже опушка. А дальше темнота.Уголёк тихо постоял и хотел уйти. Домой. Он боялся. Ну и что? Он не взрослый. Это взрослые не боятся ночных дорог... Да и то не все.Но он глубоко вздохнул и раздвинул ветки. Вверху было светлое зеленое не6о, а кругом обступила темнота. В ней жили черные лохматые кусты.Они угрожающе шептались. Подбирались вплотную. Листья, как холодные пальцы, прикасались к лицу. Шуршала под ногами трава. Уголёк шёл медленно, чтобы не нарушить покой того страшного, кто мог скрываться во мраке.— Ты дурак, — шептал он себе. — Ведь нет никого кругом. Кого бояться?Но страх не проходил. В Угольке все напряглось. Будто сотни струнок натянули до отказа. Если бы сейчас затрещали ветки или кто-нибудь вышел бы навстречу, Уголёк рванулся бы куда глаза глядят, ничего не помня от страха.Наконец он миновал березняк. И теперь кусты, которые остались позади, показались ему не страшными и уютными.А впереди поднимался корабельный лес. Он был просвечен кое-где лунным зеленым светом. Звенела тишина.Уголёк перехватил покрепче топор и съежился. И шагнул от кустов. Рваные светлые полосы падали на траву от луны. Уголёк шагал поперек этих полос. Он смотрел только на них. По сторонам не решался смотрёть. вдруг что-нибудь черное и мохнатое шевельнется среди стволов? И протянет длинную лапу! Разве убежишь от этой лапы?Надо смотрёть только на лунные полосы. И чтобы не думать о страшном, лучше считать шаги. Всё равно приходится высоко поднимать ноги, чтобы трава не шелестела на весь лес и не царапалась. Раз. Два. Три...Луна катилась над верхушками сосен, провожала Уголька. Он решился поднять глаза и взглянул на нее. Луна была такой же, как всегда. знакомой. Угольку даже показалось, что до неё ближе, чем до дома. Фигурка щенка темнела на лунном круге. Будто живой щенок. Вот бы вместе с ним пробежаться по тропинкам среди лунных скал! Только есть ли там тропинки?И вспомнилась хорошая песенка. Уголёк считал шаги, а песенка тихонько звенела в ушах.На пыльных тропинкахДалеких планетОстанутся наши следы...Когда Уголёк сделал триста пятнадцать шагов, он добрался до шалаша...На обратном пути он не очень боялся. Конечно, лес молчал все так же загадочно, и лунные полосы стелились по траве. Но большого страха не осталось. Осталась настороженность. А в голове крутилась песенка о далеких планетах. Уголёк даже напевать её начал, когда подошел к кустам.И черные кусты, наверно, решили отомстить мальчишке за дерзость.Уголёк вышел на поляну. И тут его будто ударило током!Низко у земли, из кустов, смотрели два тусклых белесых глаза!В первую секунду Уголёк не мог двинуться. А потом почувствовал: если бежать, оно обязательно кинется следом.Боком, тихо-тихо, Уголёк начал отступать к кустам. Глаза не двигались. Не шевелились, не моргали, но и не гасли.Уголёк остановился. Было страшно стоять. Но уйти и не узнать, чьи там глаза, было тоже страшно.В голове прыгали коротенькие перепутанные мысли. А сквозь них всё равно пробивалась песенка о тропинках на дальних планетах. Пробивалась сама по себе, как ручеек сквозь снег. Ведь бывает, что какие-то слова или мотив привяжутся и вертятся в голове в самые неподходящие моменты.Вдруг далеко протрубил паровоз, а потом Уголёк услышал, что кругом очень тихо. Только песенка звенела в ушах. Хорошая песенка про смелых людей и звезды.А кусты перестали шептаться. Наверно, ждали, что же будет.И они дождались. Мальчишка крикнул и бросил каменный топор в страшные глаза. Бросил и не побежал, только пригнулся. Глаза шевельнулись и замерли.— Ладно! — звонко сказал Уголёк. — Значит, ты не живое! Ты бы убежало.И он пошел через поляну. Сердце беспорядочно прыгало, но он дошел до другого края поляны. И за два шага увидел, что никаких глаз нет. На высоких стеблях цвели две большие ромашки.Уголёк нашёл топор. Ромашки срывать он не стал. Сначала хотел сорвать, а потом не тронул. Он отдохнул немного, присев рядом с ними.Над головой спокойно шептались о своих делах листья...