Последние цветы

Победа без смысла

Виктория

Мое зрение значительно упало. Не помню в каком именно возрасте, но значительно. Достаточно, чтобы мне сейчас пришлось прищурится, чтобы разглядеть ярко-красную лаковую юбку. Она валяется среди другой разбросанной мужской одежды. Чуть правее от неё в трубочку скрутились мои белые капроновые колготки. Рядом с ними был мой чёрный лиф, а трусики валялись в противоположном конце комнаты рядом с мужскими боксерами. Мне даже не нужно поворачивать голову чтобы увидеть их спящего владельца, чья лапа и так плотно приковала меня к кровати, полностью обездвижив.

С ним вчера мы опрокинули три шота текилы и ещё пару коктейлей. С человеком, чьё имя я не знаю, хотя он и на «Блонди» откликается. Но имя я не забывала, я даже не спрашивала. Меня это не интересовало, в то время как Блонди каждые пять минут повторял моё имя.

Виктория, Виктория, Виктория. Победа.

Только с  позавчерашнего вечера, моя победа потеряла всякий смысл.

Мою бабушку звали Виттория. С позавчерашнего вечера уже в прошедшем времени. В честь неё меня назвали. Не потому что родители хотели увековечить её имя, а потому что она настояла.  Она любила искусство, театр и кино, музыку и моду. Но ещё больше она любила меня.

Пока я любила её.

Держу пари, мои кузины лишь возбужденно улыбнулись, когда им как и мне сказали эту новость. Они ждали этого. Ждали когда бабушкино завещание достанет юрист из толстой папки и прочтет в слух. Ждут когда двухкомнатная квартира в центре Рима достанется им. Как и машина, дом на берегу средиземного моря и старые картины, которые стоят целое состояние.

Большинство родственников тяжело воспринимали бабушку. В смысле не переваривали её. Она была тяжелым человеком для многих. Все считали её высокомерной и властной, гордивой и жадной. Но никто не знал её такой, как знала я.

Большинство своего детства я провела с ней. С её руками сжимающими мою ладонь, когда она вела меня в Музей Ветикана. Когда она вела меня в театр, на выставку, куда угодно, чтобы привить мне вкус в искусстве. И у неё это получилось. К четырнадцати годам я не была ей вровень, но уже тогда могла вести дискусси с ней.

Бабушка проверяла меня, словно испытывая, достойна ли я её имени, которое она сама мне и дала. Она бросала мне вызовы, задавала вопросы, на которые нельзя было ответить однозначно.

— Виктория, — именно с моего полного имени каждый раз всё начиналось. — скажи мне, почему «Мона Лиза» — шедевр?

Уже тогда я знала что просто фыркнуть и уйти от ответа не получится.

— Потому что ее написал Да Винчи. – более вопросительно, чем утвердительно ответила я.

— Это имя или причина?

Я закусила губу, не зная, что ответить.

— Ты думаешь, что «Мона Лиза» — это идеальная картина?– бабушка нагнулась ближе ко мне, выжидательно уставилась мне в глаза.

— Ну.. да?

Она улыбнулась.

— А ты знала, что её не считали величайшим произведением искусства, пока её не украли из Лувра? История любит мифы, Виктория. Настоящий гений тот, кто их создает.

Я тогда молчала, но мне потребовалось меньше четырёх часов чтобы прочитать все про эту кражу.

Она вдохновляла меня.

Поговорив с ней час, последующие три я читала, искала, изучала. Мне не хотелось просто слушать – мне хотелось знать. Хотелось впечатлить её, доказать, что я не только внимательная слушательница, но и достойный собеседник.

Она воспитала во мне это чувство жажды.

Я хотела чтобы она удивлялась.

И она удивлялась. Правда, только тогда, когда я чего-то не знала.

— Думай глубже, Виктория. Чем отличается мазок Ван Гога от мазка Рембрандта?

— Тем, что у Ван Гога всё импульсивно и эмоционально, а у Рембрандта – точно и выверено?

— А если я скажу, что Рембрандт тоже писал эмоциями? Только в его эмоциях тишина, а у Ван Гога крик.

Она вводила меня в тупик. Но это не раздражало — это заводило.

Я жаждала вопросов, которые загоняли меня в угол, потому что именно из угла приходилось искать выход.

Ещё больше, интереснее, глубже.

Я хотела знать ещё больше.

И сейчас я думаю: что бы она сказала, увидев меня сейчас? Лежащую обнаженной, когда какой-то пьяный парень прижимает меня к себе. Когда мои вещи разбросаны и вместе с ними вся моя честь. Когда моя юбка едва прикрывает зад, а из маленького топа вываливается грудь?

И ответ я знала: она бы промолчала. Её правая бровь бы поднялась вверх, а руки бы сложились на груди.

Молчание бабушки Виттории всегда было сильнее слов.

Молчание в её исполнении было холодным и острым, как острие ножа у горла. Ты никогда не знал, что она чувствует. Гордость или стыд. Осуждение или одобрение.

Ты мог лишь гадать.

А неведомое всегда страшнее самой жестокой правды.

Только теперь гадать не на что.

Теперь ее нет.

И этого молчания мне хватит на всю жизнь.