"Фиеста(И восходит солнце)" Эрнест Хемингуэй

°•4 Глава•°

Машина поднялась в гору, пересекла освещенную площадь, потом еще поднялась, потом спустилась в темноту и мягко покатила по асфальту темной улицы позади церкви Сент-Этьен-дю-Мон, миновала деревья и стоянку автобусов на площади Контрэскарп, потом въехала на булыжную мостовую улицы Муфтар. По обеим сторонам улицы светились окна баров и витрины еще открытых лавок. Мы сидели врозь, а когда мы поехали по старой, тряской улице, нас тесно прижало друг к другу. Брет сняла шляпу. Откинула голову. Я видел ее лицо в свете, падающем из витрин, потом стало темно, потом, когда мы выехали на авеню Гобелен, я отчетливо увидел ее лицо. Мостовая была разворочена, и люди работали на трамвайных путях при свете ацетиленовых горелок. Белое лицо Брет и длинная линия ее шеи были ясно видны в ярком свете горелок. Когда опять стало темно, я поцеловал ее. Мои губы прижались к ее губам, а потом она отвернулась и забилась в угол, как можно дальше от меня. Голова ее была опущена.
- Не трогай меня, - сказала она. - Пожалуйста, не трогай меня.
- Что с тобой?
- Я не могу.
- Брет!
- Не надо. Ты же знаешь. Я не могу - вот и все. Милый, ну пойми же!
- Ты не любишь меня?
- Не люблю? Да я вся точно кисель, как только ты тронешь меня.
- Неужели ничего нельзя сделать?
Теперь она сидела выпрямившись. Я обнял ее, и она прислонилась ко мне, и мы были совсем спокойны. Она смотрела мне в глаза так, как она умела смотреть - пока не начинало казаться, что это уже не ее глаза. Они смотрели, и все еще смотрели, когда любые глаза на свете давно перестали бы смотреть. Она смотрела так, словно в мире не было ничего, на что она не посмела бы так смотреть, а на самом деле она очень многого в жизни боялась.
- И ничего, ничего нельзя сделать, - сказал я.
- Не знаю, - сказала она. - Я не хочу еще раз так мучиться.
- Лучше бы нам не встречаться.
- Но я не могу не видеть тебя. Ведь не только в этом дело.
- Нет, но сводится всегда к этому.
- Это я виновата. Разве мы не платим за все, что делаем?
Все время она смотрела мне в глаза. Ее глаза бывали разной глубины, иногда они казались совсем плоскими. Сейчас в них можно было глядеть до самого дна.
- Как подумаю, сколько все они от меня натерпелись... Теперь я расплачиваюсь за это.
- Глупости, - сказал я. - Кроме того, принято считать, что то, что случилось со мной, очень смешно. Я никогда об этом не думаю.
- Еще бы. Не сомневаюсь.
- Ну, довольно об этом.
- Я сама когда-то смеялась над этим. - Она не смотрела на меня. - Товарищ моего брата вернулся таким с Монса. Все принимали это как ужасно веселую шутку. Человек никогда ничего не знает, правда?
- Правда, - сказал я. - Никто никогда ничего не знает.
Я более или менее покончил с этим вопросом. В свое время я, вероятно, рассмотрел его со всех возможных точек зрения, включая и ту, согласно которой известного рода изъяны или увечья служат поводом для веселья, между тем как в них нет ничего смешного для пострадавшего.
- Это забавно, - сказал я. - Это очень забавно. И быть влюбленным тоже страшно забавно.
- Ты думаешь? - Глаза ее снова стали плоскими.
- То есть не в том смысле забавно. Это до некоторой степени приятное чувство.
- Нет, - сказала она. - По-моему, это сущий ад.
- Хорошо быть вместе.
- Нет. По-моему, ничего хорошего.
- Разве ты не хочешь меня видеть?
- Я не могу тебя не видеть.
Теперь мы сидели, как чужие. Справа был парк Монсури. Ресторан, где есть пруд с живыми форелями в где можно сидеть и смотреть в парк, был закрыт и не освещен. Шофер обернулся.
- Куда мы поедем? - спросил я.
Брет отвела глаза.
- Пусть едет в кафе «Селект».
- Кафе «Селект», - сказал я шоферу. - Бульвар Монпарнас.
Мы поехали дальше, обогнув Бельфорского льва, который сторожит Монружскую трамвайную линию. Брет смотрела прямо перед собой. На бульваре Распай, когда показались огни Монпарнаса, Брет сказала:
- У меня к тебе просьба. Только ты не рассердишься?
- Не говори глупости.
- Поцелуй меня еще раз, пока мы не приехали.
Когда такси остановилось, я вышел и расплатился. Брет вышла, на ходу надевая шляпу. Она оперлась на мою руку, когда сходила с подножки. Ее рука дрожала.
- У меня очень неприличный вид? - Она надвинула на глаза свою мужскую фетровую шляпу и вошла в кафе. У стойки и за столиками сидела почти вся компания, которая была в дансинге.
- Привет, друзья! - сказала Брет. - Выпить хочется.
- Брет! Брет! - Маленький грек-портретист, который называл себя герцогом и которого все звали Зизи, подбежал к ней. - Что я вам скажу!
- Привет, Зизи! - сказала Брет.
- Я познакомлю вас с моим другом, - сказал Зизи.
Подошел толстый мужчина.
- Граф Миппипопуло - мой друг леди Эшли.
- Здравствуйте, - сказала Брет.
- Ну как, миледи! Весело проводите время в Париже? - спросил граф Миппипопуло, у которого на цепочке от часов болтался клык лося.
- Ничего, - ответила Брет.
- Париж прекрасный город, - сказал граф. - Но вам, наверно, и в Лондоне достаточно весело?
- Еще бы, - сказала Брет. - Потрясающе.
Брэддокс подозвал меня к своему столику.
- Барнс, - сказал он, - выпейте с нами. С вашей дамой вышел ужасный скандал.
- Из-за чего?
- Дочь хозяина что-то сказала про нее. Получился форменный скандал. Но она - молодчина. Предъявила желтый билет и потребовала, чтобы та показала свой. Ужасный скандал.
- А чем кончилось?
- Кто-то увел ее. Очень недурна. Совершенно изумительно владеет парижским арго. Садитесь, выпьем.
- Нет, - сказал я. - Мне пора домой. Кона не видали?
- Они с Фрэнсис уехали домой, - вмешалась миссис Брэддокс.
- Бедняга, у него такой удрученный вид, - сказал Брэддокс.
- Да, да, - подтвердила миссис Брэддокс.
- Мне пора домой, - сказал я. - Спокойной ночи.
Я попрощался с Брет у стойки. Граф заказывал шампанское.
- Разрешите предложить вам стакан вина, сэр? - сказал он.
- Нет, премного благодарен. Мне пора идти.
- Вы правда уходите? - спросила Брет.
- Да, - сказал я. - Очень голова болит.
- Завтра увидимся?
- Приходите в редакцию.
- Вряд ли.
- Ну так где же?
- Где-нибудь, около пяти часов.
- Тогда давайте на том берегу.
- Ладно. Я в пять буду в «Крийоне».
- Только не обманите, - сказал я.
- Не беспокойтесь, - сказала Брет. - Разве я вас когда-нибудь обманывала?
- Что слышно о Майкле?
- Сегодня было письмо.
- Спокойной ночи, сэр, - сказал граф.
Я вышел на улицу и зашагал в сторону бульвара Сен-Мишель, мимо столиков кафе «Ротонда», все еще переполненного, посмотрел на кафе «Купол» напротив, где столики занимали весь тротуар. Кто-то оттуда помахал мне рукой, я не разглядел кто и пошел дальше. Мне хотелось домой. На бульваре Монпарнас было пусто. Ресторан Лавиня уже закрылся, а перед «Клозери де Лила» убирали столики. Я прошел мимо памятника Нею, стоявшего среди свежей листвы каштанов в свете дуговых фонарей. К цоколю был прислонен увядший темно-красный венок. Я остановился и прочел надпись на ленте: от бонапартистских групп и число, какое, не помню. Он был очень хорош, маршал Ней, в своих ботфортах, взмахивающий мечом среди свежей, зеленой листвы конских каштанов. Я жил как раз напротив, в самом начале бульвара Сен-Мишель.
В комнате консьержки горел свет, я постучал в дверь, и она дала мне мою почту. Я пожелал ей спокойной ночи и поднялся наверх. Было два письма и несколько газет. Я просмотрел их под газовой лампой в столовой. Письма были из Америки. Одно письмо оказалось банковским счетом. Остаток равнялся 2432 долларам и 60 центам. Я достал свою чековую книжку, вычел сумму четырех чеков, выписанных после первого числа текущего месяца, и подсчитал, что остаток равняется 1832 долларам и 60 центам. Эту сумму я записал на обороте письма. В другом конверте лежало извещение о бракосочетании. Мистер и миссис Алоизиус Кирби извещают о браке дочери их Кэтрин - я не знал ни девицы, ни того, за кого она выходила. Они, вероятно, разослали извещения по всему городу. Смешное имя. Я был уверен, что, знай я кого-нибудь по имени Алоизиус, я не забыл бы его: хорошее католическое имя. На извещении был герб. Как Зизи - греческий герцог. И граф. Граф смешной. У Брет тоже есть титул. Леди Эшли. Черт с ней, с Брет. Черт с вами, леди Эшли.
Я зажег лампу около кровати, потушил газ в столовой и распахнул широкие окна спальни. Кровать стояла далеко от окон, и я сидел при открытых окнах возле кровати и раздевался. Ночной поезд, развозивший овощи по рынкам, проехал по трамвайным рельсам. Поезда эти громыхали по ночам, когда не спалось. Раздеваясь, я смотрелся в зеркало платяного шкафа, стоявшего рядом с кроватью. Типично французская манера расставлять мебель. Удобно, пожалуй. И надо же - из всех возможных способов быть раненым... В самом деле смешно. Я надел пижаму и лег в постель. У меня было два спортивных журнала, и я снял с них бандероли. Один был оранжевый. Другой - желтый. В обоих будут одни и те же сообщения, поэтому, какой бы я ни прочел первым, мне не захочется читать другой. «Ле Ториль» лучше, и я начал с него. Я прочел его от корки до корки, вплоть до писем в редакцию и загадок-шуток. Я потушил лампу. Может быть, удастся заснуть.
Мысль моя заработала. Старая обида. Да, глупо было получить такое ранение, да еще во время бегства на таком липовом фронте, как итальянский. В итальянском госпитале мы хотели основать общество. По-итальянски название его звучало смешно. Интересно, что сталось с другими, с итальянцами. Это было в Милане, в Главном госпитале, в корпусе Понте. А рядом был корпус Зонде. Перед госпиталем стоял памятник Понте, а может быть, Зонде. Там меня навестил тот полковник. Смешно было. Тогда в первый раз стало смешно. Я был весь забинтован. Но ему сказали про меня. И тут-то он и произнес свою изумительную речь: «Вы - иностранец, англичанин (все иностранцы назывались англичанами), отдали больше чем жизнь». Какая речь! Хорошо бы написать ее светящимися буквами и повесить в редакции. Он и не думал шутить. Он, должно быть, представлял себя на моем месте. «Che mala fortuna! Che mala fortuna!»1

●●●●●●●

(1) Какое несчастье! (Ит.)