Исповедь "неполноценного" человека.

ТЕТРАДЬ ТРЕТЬЯ

Одно из пророчеств Такэичи сбылось, а другое - нет. Сбылось совсем непочетное предречение о том, что я буду нравиться женщинам, а ошибся он,предсказывая мне будущее великого художника. Максимум, чего я достиг - былникому не известным карикатуристом в низкопробном журнальчике. Конечно, после всего, что произошло в Кама-куре, из гимназии меняотчислили, дни и ночи я проводил в крохотной комнатушке у Палтуса.Ежемесячно из дома приходили очень маленькие деньги, и то не на мое имя, даи под секретом (их посылали братья, кажется втайне от отца), а во всемостальном связи были разорваны. Палтус был со мной несносен; сколько я ни угодничал - не мог от негодобиться даже ответной улыбки. "Вот ведь как легко человек можетизмениться!" - думал я, не столько пугаясь ситуации, сколько потешаясь надней. "Из дома не выходить!...То есть, я хочу сказать, будьте добры, непокидайте дом." - Это единственное, пожалуй, что я от него слышал. Вероятно,он боялся, что я все еще хочу покончить с собой, опасался, как бы я снова небросился в море вслед за женщиной. Во всяком случае, Палтус строго-настрогозапретил мне выходить за порог жилища. И напрасно: я жил в такой апатии, чтона самоубийство у меня духу не хватило бы. Дома ни сакэ, ни табака; с утрадо ночи греюсь у жаровни в своей клетке, листаю старые журналы. Дом Палтуса находился в районе Сокубо, недалеко от медицинскогоучилища. Половину дома занимал антикварный магазин, над входом которогокрасовалась вывеска "Сэйрюэн"; фасад магазина неказистый, и внутри он весьбыл пыльный, на полках громоздилась всякая дребедень. (Надо заметить, чтожил Палтус, конечно же, не на доходы от этой лавки, а на барыши отпосреднической деятельности: постоянно что-то кому-то перепродавал.) ОбычноПалтуса в магазине не бывало, с утра, предельно озабоченный, он второпяхкуда-то убегал, оставляя вместо себя приказчика лет 17-18, которому "посовместительству" вменялось в обязанности быть моим сторожем. Улучив момент,парнишка часто играл во дворе с ребятами в мяч; он, кажется, считал меняидиотом, пытался даже поучать, словно малое дитя, а я, будучи в общемчеловеком уживчивым, подчинялся ему, делая вид, что слушаться его доставляетмне удовольствие. Паренек был сыном Сибуты (Палтуса), но почему-то Сибута,старый холостяк, считал нужным это скрывать. В детстве я что-то слышал отдомашних на этот счет, но чужой личной жизнью никогда особенно неинтересовался, подробностей не знаю. Интересно, что во взгляде парня тожепроскальзывало что-то рыбье, так что он вполне мог быть сыном Палтуса. Еслиэто действительно так, то эта пара представляет собой довольно печальнуюсемью. Вспоминается, как время от времени втайне от меня они молча поглощалилапшу, которую им приносили из ближайшего ресторанчика. Пищу в доме Палтуса всегда готовил паренек. Аккуратно три раза в деньон приносил мне в комнату поднос с едой, а сам с Палтусом ел в закуточке подлестницей; судя по частому стуку палочек о посуду, ели они всегда оченьторопливо. В конце марта Палтус неожиданно пригласил меня вечером к столу - то лион напал на выгодное дело, то ли были тому другие причины (А может быть ито, и другое сразу, плюс и еще что-нибудь, что мне понять не дано), усадилза стол, на котором я заметил редкую в его доме бутылочку сакэ, сасими* изтунца, и, сам в восторге от своего гостеприимства, предложил мне, скучающемуиждивенцу, чашечку рисовой водки, сопроводив свой жест следующей фразой: - Ну? Как думаешь жить дальше? Я ничего не ответил. Выпил немного сакэ, закусил сушеной рыбкой и сталрассматривать серебристые глаза рыбешки. Хмель растекался по телу; явспомнил вдруг, как кутил в старые добрые времена, даже о Хорики подумал сгрустью. Страстно захотелось свободы, и я едва сдерживался, чтобы незаплакать. С первого дня, как я очутился в этом доме, я стал объектом презренияПалтусова сына. Сам Палтус, судя по всему, избегал откровенного разговора сомной, в свою очередь и мне не хотелось просить его участия; за все время яни разу не испытал желания разыграть фарс, все это время жил здесь, ну, какдебил. - Значит так... События развиваются таким образом, что судебное делооткладывается, суда, то есть, не будет. И если есть у тебя хоть чуть-чутьжелания, можешь, значит, как бы это сказать, снова возродиться. Так что,давай, если образумишься - обращайся ко мне за советом, что-нибудьпридумаем. В речах Палтуса - а, собственно, так говорят в этом мире все люди -была какая-то заумь - витиеватая, туманная, позволяющая в любой моментретироваться; такое осторожничанье, практически бессмысленное, а такжемелочные торги всегда ставили меня в тупик, я сводил такие разговоры кшутке, иначе говоря, отдавался воле других, признаваясь в собственномпоражении. Позднее я с грустью понял, что Палтус мог бы на том и остановиться,потому что не нужна никому пресловутая забота о ближнем, все это - присущаявсем и непонятная мне благопристойность, не более. Палтусу тогда достаточнобыло сказать так: "С апреля иди в гимназию - хоть в государственную, хоть вчастную. И тогда из дома будут присылать поболее денег на твое пропитание." Оказалось, и в самом деле в родительском доме так решили. Сказал бы мнеПалтус об этом прямо - я бы прислушался к его словам. Но он вел разговор ужизлишне деликатно и завуалированно, это только раздражало и привело вконечном счете к тому, что моя жизнь совсем перевернулась. - Ну, а ежели ты не посчитаешь нужным советоваться со мной - то какзнаешь. - О чем советоваться? - Я и в самом деле не мог взять в толк, о чемследует с ним говорить. - О том, что творится у тебя в душе. - То есть? - То есть, что ты сам собираешься делать дальше? - Мне идти работать? - Да нет, я говорю о твоем внутреннем настрое. Чего ты вообще хочешь? - Вы же говорите, надо продолжать учиться... - Для этого нужны деньги. Но дело не в деньгах, дело в твоемнастроении. Ну почему же он не сказал всего одну фразу: "будешь учиться - и из домастанут высылать деньги"? Сказал бы - и я внутренне моментально перестроилсябы... Так нет же, он не сказал. А я продолжал блуждать в потемках. - Ну что? У тебя хоть мечты какие-нибудь есть? О тебе заботятся,стараются, но ты, видать, никогда не поймешь, как это нелегко... - Виноват... - Ведь я действительно беспокоюсь о тебе. И мне, конечно, хочется,чтобы ты сам всерьез задумался. Чтобы ты доказал, что все понимаешь,начинаешь отныне новую красивую жизнь. Если бы ты подошел ко мне, поделилсяпланами на будущее, спросил совета - я бы с удовольствием обсудил с тобойтвои дела. Я человек бедный, потому, ежели ты намерен роскошествоватьдальше, то ошибся адресом. Но если ты возьмешься за ум, продумаешь своюжизненную программу, поделишься со мной планами, я - ну, насколько позволятмои возможности, буду рад помочь тебе выйти на твердую дорогу. Это тыпонимаешь? Так чего ж ты все-таки хочешь? - Если нельзя так оставаться в этой комнатке, пойду работать и... - Ты это говоришь серьезно? В наше время даже выпускники императорскогоуниверситета... - Я ведь не собираюсь стать служащим. - Кем же ты собираешься стать? - Художником, - решительно выпалил я. - Что?! Не забыть мелькнувшее в лице Палтуса ехидство, никогда не забуду, какон захохотал, услышав мое признание. Сколько презрения было в этом хохоте! Ине только презрение... Если этот наш мир сравнить с морем, то, как сквозьтолщу воды можно разглядеть фантастические колеблющиеся блики, так же сквозьсмех проглядывает запрятанная вглубь жизнь взрослых. "Так дело не пойдет... Ты нисколько не желаешь задуматься о своейжизни... Подумай хорошенько... Весь вечер сиди и как следует думай..." Яубежал наверх в свою комнату, лег, стал думать, но ничего хорошего непридумывалось. А как только рассвело, убежал из Палтусова дома. Огромнымииероглифами на листке почтовой бумаги я написал: "Вечером обязательновернусь. Только схожу к другу, посоветуюсь с ним, как жить дальше, ивернусь. Так что беспокоиться не надо." Ниже приписал адрес и имя MacaoХорики. Оставив записку, тихо вышел из дома. Я не потому ушел, что мне сталоневмоготу от проповедей Палтуса, ведь он совершенно прав - у меня абсолютнонет жизненной позиции, я деиствительно не имею понятия, как жить дальше;естественно, что я обуза в доме Палтуса, и что это ему не нравится. И если -а вдруг! - разгорится во мне горячее желание твердо встать на ноги, и мненужна будет для этого материальная поддержка, то ежемесячно получать деньгиот малообеспеченного человека было бы неловко, выше моих сил. И все же, если быть откровенным, я уходил вовсе не для того, чтобыобсуждать свой жизненный курс с таким субъектом, как Хорики. (Я решилоставить записку и удрать не только из желания подражать героямприключенческих романов, хотя и этот мотив, несомненно, присутствовал; здесьдело было скорее в том, что я не хотел эпатировать Палтуса, не хотелдоставлять ему хлопоты - этот мотив, пожалуй, вернее. Ясно, что когда-нибудьвсе выйдет наружу, и тем не менее, мне не хватало смелости говорить прямобез обиняков, без приукрашиваний, а приукрашивания - печальное свойство моейнатуры - в обществе именуется "ложью" и презирается. Но ведь я это делаюотнюдь не ради выгоды; просто, когда в той или иной ситуации атмосфераобщения "подмораживается", я, боясь задохнуться от этого холода, прибегаю ксвоим отчаянным дурачествам, которые - со временем это стало очевидным -были либо совсем ни к чему, либо даже шли мне во вред. Понимая, что моесловоблудие, мои дурачества проистекают от бессилия, я все же довольно частоприбегал к ним, и на этой моей черточке частенько играли так называемые"благоразумные" люди.) Тут-то в памяти неожиданно всплыл записанный наклочке бумаги адрес Хорики. Итак, я оставил позади дом Палтуса, пешком добрался до Синдзюку, тампродал несколько маленьких книжек... и остановился, не зная, что делатьдальше. При том, что сам я старался быть со всеми приветливым, ничьей"дружбы" никогда не удостаивался; Хорики и иже с ним - "друзья" поразвлечениям, они не в счет, а во всех остальных случаях от общенияоставалась только горечь, и чтобы избавиться от нее, я вынужденно разыгрывалфарсы, но все это только сильнее изматывало меня. И если случайно мнедоводилось встретить знакомого, да просто человека, обликом похожего накого-нибудь из моих немногочисленных знакомых, - меня кидало в дрожь,охватывал озноб. В общем, если я, бывало, и пользовался чьим-торасположением, то сам лишен был способности любить людей. (К слову, я вообщес большим сомнением отношусь к существованию в этом мире явления поднаименованием "любовь к ближнему".) Таким образом, "дружба" была для менянедоступной вещью в себе, и даже такой простой акт, как "дружеский визит", яне в состоянии был совершать. Ворота чужих домов вызывали у меня жуткуюассоциацию с вратами ада, за которыми меня подстерегает кровожадноечудище-дракон. Нет у меня друзей. Не к кому идти. Разве лишь все-таки Хорики. Так и получилось, как написал в записке Палтусу - решился пойти кХорики. Ни разу до сих пор не бывал у него; если надо было - телеграммойзвал к себе. Сейчас, конечно, и денег для этого нет, да и уверенности, чтоон придет ко мне, нуждающемуся в помощи. Ничего не поделаешь... Я горестновздохнул, сел в трамвай и покатил к нему. От сознания, что на всем беломсвете только у Хорики я вынужден просить помощь, холодный пот прошибал меня. Семья Хорики жила в двухэтажном домике в глубине грязного переулка. Самон обитал в маленькой (шесть татами**) комнатке на втором этаже, а внизужили старики родители, да еще молодой работник; там же они изготавливалиремешки для гэта***. Хорики оказался дома. В этот день он раскрыл передо мной еще однучерточку столичного прохвоста: расчетливость, такой холодный и хитрыйэгоизм, что у меня, деревенщины, глаза чуть из орбит не вылезли. О, мне,подхваченному волнами жизни, было далеко до него... - Ну, знаешь ли, твое поведение возмутительно. И что? Простили тебя?Нет еще? За такой "поддержкой" я бежал к нему?.. Как всегда, пришлось привирать. Опасался, правда, что он поймает меняна слове. - Да уладится все как-нибудь... - пробормотал я, улыбнувшись. - Ну-ну, тут не до смеха. Хочу дать тебе совет: бросай валять дурака.Извини, у меня сейчас дело, и вообще в последнее время я чрезвычайно занят. - Какое у тебя дело? - Эй-эй, не рви нитки на подушке! Разговаривая, я машинально дергал бахрому по углам подушки, на которойсидел. Эх, Хорики, как ты бережешь каждую свою вещичку, даже эту несчастнуюниточку на подушке! Без тени смущения он грозно, с укором уставился на меня.И я с полной ясностью осознал, что прежде он встречался со мнойисключительно потому, что изымал из этого какую-то выгоду. Между тем старуха, мать Хорики, принесла на подносе две чашки со-сируко****. - Ой, мамуля, спасибо, - стараясь выглядеть примерным сыном,неестественно вежливо и "сердечно" обратился Хорики к матери. - Этоо-сируко? Спасибо огромное! Прекрасно! Не стоило так беспокоиться... Мневедь надо сейчас уходить... Ну, раз уж принесла, съедим, тем более, что тыбольшая мастерица по этой части... Как вкусно! Ты тоже попробуй. Матушкаспециально приготовила. Ум, какая прелесть!.. Прекрасно!.. Он сыпал словами, радовался, с непередаваемым наслаждением ел - нупрямо спектакль. Я чуть попробовал. Юшка чем-то попахивала, клецки - вообщене рисовые, а что-то непонятное. Я ни в коем разе не корю бедность. (В тотмомент, кстати, я и не подумал, что угощение невкусно, меня очень тронуловнимание старой матери Хорики. А по поводу бедности, если я и испытываюкакие-то чувства, то это страх, но никак не презрение.) Угощение, то, какрадовался ему Хорики, многое сказали мне о холодной расчетливости столичныхжителей, дали почувствовать, как четко горожане Токио делят все на свое ичужое. Для меня такого деления не существовало. Описываю все это я для того, чтобы показать, какие унылые мыслиблуждали в моей дурацкой голове, пока обшарпанными палочками я ковырял вчашке. Все время бежавший суеты мирской, я и остался один. Даже Хорики от меняотвернулся. Полная растерянность сковала меня. - Прости, но у меня дело. - Хорики встал и начал натягивать пиджак. -Уж не обижайся. И тут появилась гостья. Надо было видеть, как моментально Хорикипреобразился, ожил. - Как славно, что вы пришли. Как раз собирался к вам, да вот появилсянеожиданный визитер. Нет-нет, ничего, не беспокойтесь... Садитесь,пожалуйста. Я поднялся, подушку, на которой сидел, перевернул на другую сторону ипредложил гостье, Хорики выхватил подушку из рук, снова перевернул ее и самподал женщине. В комнате было всего две подушки - одна для хозяина и однадля гостя. Гостья - высокая стройная женщина - положила подушку недалеко от дверии села. Я рассеянно слушал, о чем они говорят. Это оказалась сотрудницакакого-то журнала; давно еще она заказала Хорики то ли иллюстрации, то лиеще что-то и пришла взять работу. - Видите ли, нам срочно надо. - У меня готово. Давно уже. Вот, пожалуйста. В этот момент принесли телеграмму. Хорики принялся читать ее, и радостное оживление сменилось злобой: - Эй ты, как это понимать? Телеграмма была от Палтуса. - Ничего не хочу знать, немедленно отправляйся домой. Мне, конечно,надо бы проводить тебя до самых дверей твоего дома, да времени нет... Ну, знаешь ли, удрать из дома и ходить при этом с такой невиннойфизиономией!.. - Вы где живете? - спросила женщина. - В Оокубо, - неожиданно для самого себя ответил я. - Наша редакция в том же районе. Об этой женщине я узнал потом, что родом она из Кюсю***** (префектураЯманаси), ей 28 лет, живет в районе Коэндзи с пятилетней дочкой, муж умертри года назад. - Видно, нелегким было ваше детство, все так обостренновоспринимаете... Бедненький... ...Я стал жить у нее. С утра Сидзуко уходила в редакцию, а я оставалсядома с Сигэко. Прежде девочка игралась одна в комнате дежурногоадминистратора дома, а с тех пор, как появился у них "обостренночувствующий" дядя, с великой радостью оставалась со мной дома. Неделю я прожил в полузабытьи. Часто подходил к окну и смотрел, как напыльном весеннем ветру трепещет зацепившийся за электрический столбискусственный змей; остались от него одни лоскуты, но змей не падал, упорноцеплялся за столб; иногда казалось, что он согласно кивает мне, и тогда ягорько ухмылялся, чувствуя, как рдеет лицо. Воздушный змей мне снился даже вкошмарах. - Нужны деньги. - Сколько? - Много... Говорят, конец деньгам - конец дружбе. Это правда. - Глупости. У тебя устаревший взгляд на жизнь. - Думаешь? Тебе не понять... Но, знаешь, если и дальше все будет, какесть, я ведь могу и сбежать. - Что ты хочешь сказать? Это кто же так страдает от безденежья? И зачемкуда-то убегать? Странные вещи ты говоришь, честное слово. - Я хочу зарабатывать, чтобы мог сам покупать себе сакэ, ну не сакэ,так хоть сигареты. И, между прочим, рисовать я могу лучше какого-то Хорики. И сразу в памяти всплыли те несколько автопортретов, которые я сделалеще будучи гимназистом, и которых Такэичи назвал "призраками". Потерянные шедевры. Потерял их из-за частых переездов с места на место,а именно эти работы мне кажутся действительно стоящими. Потом я не раз писалвсякие вещи, но как далеки они были от тех, ранних!.. Пустота в душе,ощущение безысходности изматывали меня. Чаша недопитой полынной настойки -так представлялось мне мое состояние, во многом вызванное никогда и ничемуже не восполнимой потерей. Недопитая чаша абсента всегда появлялась у меняперед глазами, как только речь заходила о живописи, и одна мысль жгла меня:показать бы Сидзуко те утерянные картины! Заставить бы ее поверить в свойталант! - Ой, уморил! Все твое обаяние в том, что ты шутишь с ужасно серьезнойминой. Но я не шучу! Я говорю серьезно! Ох, если бы я только мог показать ейте картины... Мне невыносимо тяжело, и я меняю тему: - Во всяком случае шаржи, карикатуры у меня получаются лучше, чем уХорики. Но, кажется, на людей убедительнее действует фарс, надувательство. - Наверное. Когда я смотрела твои рисунки для Сигэко, не моглаудержаться, прыснула со смеху. А может ты попробуешь сделать что-нибудь длянашего журнала? Хочешь, поговорю с главным редактором? Ее фирма выпускала ежемесячный детский журнал, малоизвестный, впрочем. "Глядя на тебя любая женщина испытывает необузданное желание что-то длятебя сделать... Ты всегда дрожишь от страха, но при этом выставляешь себякомиком... Когда ты так одиноко хандришь, сострадание к тебе еще большебередит женские души..." Еще много другого, очень лестного говорила мнеСидзуко. Но, по мере того, как я осознавал свое отвратительное положениеальфонса, ее слова угнетали меня все более и более, просветление в душе и небрезжило. "Не столько женщины, сколько деньги - вот что мне нужно, - думаля. - Во всяком случае, надо убежать от Сидзуко и зажить самостоятельно..."Чем больше я размышлял об этом, чем больше строил планов, тем, наоборот,подпадал в зависимость от Сидзуко, которая, со свойственным женщинам из Кюсюмужеством, помогала мне решать проблемы, связанные с исчезновением из домаПалтуса, многие другие. Так или иначе, в конечном счете я оказалсясовершенно безвольным перед Сидзуко. Она устроила встречу с Палтусом и Хорики, во время которойподтвердилось, что с родным домом все связи оборваны, и, так сказать,официальный статус приобрело наше сожительство. Опять же благодаря хлопотамСидзуко я смог зарабатывать рисованием, чтобы на эти деньги покупать себесакэ и курево, но... Но хандра и подавленность только усиливались. Мне надобыло рисовать комиксы для журнала Сидзуко (там из номера в номер онипечатались под заголовком "Приключения мистера Кинта и мистера Ота"), но яне мог заставить себя двигать пером. Вспоминался родной дом, становилось такгрустно, что, бывало, часами сидел, опустив голову, не в силах сдержатьслез. Светлым лучиком была для меня в такие минуты Сигэко; она уже запростозвала меня "папочкой". - Папочка, а правда, если помолиться, Бог даст все, что попросишь? Вот чего бы я сам страстно пожелал! О Боже, ниспошли мне твердостьдуха! Научи меня, Боже, стать обычным человеком! Когда один человек пинаетдругого - это ведь не считается грехом... Так сделай злым и меня! А на вопрос девочки я отвечаю: - Правда... Тебе, детонька, Бог даст все, что попросишь, а вот папочкеможет и не будет Божьей милости. А ведь я боялся Бога. В его любовь не верил, но неизбежности карыБожьей боялся. Вера, казалось мне, существует для того, чтобы человек всмирении представал пред судом Господним и принимал наказание Божьимиплетьми. Я мог поверить в ад, но в существование рая не верил. - А почему папочке не будет Божьей милости? - Потому что я не слушался родителей. - Да? А все говорят, что ты очень хороший человек. Так ведь это потому, что я всех обманываю. Да, я знал, что в этом домевсе хорошо ко мне относятся. Но как я сам всех боялся! И чем более боялся,тем лучше ко мне относились, однако от этого мне становилось толькострашней. Я должен от всех удалиться! Ну как мне объяснить Сигэко эти моинесчастные болезненные наклонности?! - Детка, а о чем ты хочешь просить Бога? - Я попытался изменитьнаправление разговора. - Я... я хочу настоящего папу. Сердце чуть не разорвалось. Кружится голова. Враги... Я - враг Сигэко?Она - мой враг? И здесь кто-то страшный стоит на моем пути - чужой,неведомый, неразгаданный... Я сразу прочел это на лице девочки. Радовался, что у меня по крайней мере есть Сигэко, и вот... Значит, и уСигэко, оказывается, есть "хвост, которым можно удавить овода". С тех пор ипри виде девочки я чувствовал, что страх сжимает меня. - Эй, ловелас, ты дома? - услышал я однажды. Хорики. Он решил сновазайти. А ведь так обидел меня, когда, убежав от Палтуса, я пришел к нему - ичто ж? - я, безвольный, встречаю его, смущенно улыбаясь. - Знаешь, а твои комиксы пользуются успехом. Только это еще ничего незначит, дилетанты нередко удивляют бесстрашной удалью. Имей в виду, твоинаброски далеко-далеко не совершенны. Он и тон взял с самого начала менторский. "Что бы он сказал, если б япоказал ему "привидения"?" - снова пронеслось в голове. - Помолчи лучше, а то начну плакаться... - пробормотал я. Хорики заметил еще более важно: Жить-то ты умеешь. Но гляди, чтобы король не оказался голым. Жить умеешь... В ответ я мог только ухмыльнуться. Это я-то умеюжить?!.. Да не уж-то жить как я - бояться людей, бежать их, обманывать -равнозначно тому святому соблюдению хитроумной заповеди, выраженнойизвестной поговоркой "Не тронь Бога - и он не тронет тебя"? Ох, люди!.. Вы же совсем друг друга не понимаете; считаете кого-тосвоим лучшим товарищем, в то время как ваше представление о нем совершенноневерно; когда же умирает этот ваш друг, вы рыдаете над его гробом,произнося какие-то славословия. Эх, люди... Хорики, будучи свидетелем всех событий, связанных с побегом из дома,выступал то в роли великого благодетеля, направляющего меня на путь истинный(несомненно, шло это от настойчивой Сидзуко, против его собственной воли),то преподносил себя как сваху, но всегда, состроив благообразную гримасу,читал нравоучения. Стал пьяным приходить к нам поздно ночью и оставалсяночевать; не раз одалживал пять (всегда только пять!) йен. - Ты, парень, баловство с бабами прекращай. Общество тебе этого непростит. А что такое общество? Что это еще кроме скопления людей? Можно ли"общество" охватить взглядом, пощупать? До сих пор я жил и думал о нем, како чем-то определенном, наделенном силой, жестоком и страшном. Услышав, какоб обществе рассуждает Хорики, я еле утерпел, чтобы не сказать: "Уж не ты ли- общество? ", - но промолчал, не хотел злить его. Только позволил себемысленно поспорить с ним: "Не общество, ты не простишь." - Если не исправишься, много неприятного доставит тебе общество. "Необщество, ты." - Оно погребет тебя. "Не оно, ты погребешь меня." "О, если б ты только мог представить себе, какая ты страшная сволочь,подонок, гнусный старый лис, ведьма!.." - пронеслось в моем воспаленноммозгу, но вслух я сказал: - Уф, холодным потом прошибло. - И даже улыбнулся, вытирая платкомлицо. С тех пор я стал укрепляться во мнении, что общество и отдельныйиндивидуум в чем-то тождественны. И вот тогда же, начав смотреть на общество как на индивидуум, япочувствовал, что в значительной большей степени, чем прежде, приучаюсь житьпо своей воле. Или, как сказала Сидзуко, я стал самим собой, пересталбояться всего и всех. Ну а Хорики заявил, что я - ничтожество. Сигэкопоказалось, что я стал меньше ее любить. Отныне изо дня в день я работал - молча, сосредоточенно, не позволяясебе даже улыбнуться. И одновременно присматривал за девочкой. В то время ябыл занят работой над сериями комиксов с дурацкими бессмысленныминазваниями: "Приключения мистера Кинта и мистера Ота", "Беспечный монах" -явное подражание популярной серии "Беспечный папаша", "Вертлявый Пин-чян".Это были заказы разных фирм (кроме фирмы Сидзуко, несколько других,выпускавших еще более пошлую продукцию, время от времени давали мне заказы),работал в ужасном расположении духа, вяло (я вообще рисую медленно),работал, собственно, только ради сакэ, и когда Сидзуко возвращалась домой, ятут же бежал к станции Коэндзи и в первой попавшейся забегаловке пил дешевоекрепкое сакэ. После него на душе становилось легче, и я возвращался домой. - А знаешь, - говорил я Сидзуко, - смотрю на тебя и думаю: странная утебя физиономия. Лицо этого "беспечного монаха" - это ведь я с тебя взял,это твоя физиономия, когда ты спишь. - А у тебя, когда спишь, лицо совсем старое. Как у сороколетнего. - Из-за тебя. Ты из меня соки высосала. "Эх, течет река... Что ты, ива грустная На брегу речном..." - Тихо, не шуми. Ложись-ка спать. Есть не хочешь? - Сидзуко спокойна,старается избежать ссоры. - Вот сакэ бы еще выпил. "Эх, течет река... Что ты на брегу речном..." Не, не так. "Что ты, ива грустная На брегу речном..." Я пою, Сидзуко снимает с меня одежду, я кладу голову ей на грудь изасыпаю. И так каждый день. Каждый мой день. " И завтра живи так же. Не стоит жизни строй менять. Избегнешь радостных страстей - Не будет и печальных. Огромный камень на пути Мразь-жаба огибает." Это стихи французского поэта Ги Шарля Круэ в переводе Уэда Бин******.Когда прочел их, почувствовал, как пылает мое лицо. Жаба. Это ведь я. Неважно, простит меня общество, или не простит. Неважно,погребет оно меня, или нет. Важно, что я мерзостнее собаки и кошки. Я -жаба. Ползучая тварь. Я стал больше пить. Уже не только в забегаловках у ближайшей к домустанции Коэндзи, но и в центре Токио. Уезжал в Синдзюку, на Гиндзу, иногдадаже оставался там в дешевой гостинице до утра. Я старался сменить "стройжизни", вел себя в барах вызывающе, целовал всех подряд; я окунулся в запой- так же, как перед попыткой суицида (когда утонула Цунэко), да нет, ещесильнее, чем тогда. Горло не просыхало от сакэ и, будучи стеснен в деньгах,дошел до того, что стал уносить из дома одежду Сидзуко. С того времени, когда я, горько улыбаясь, глядел в окно на разодранныйв клочья воздушный змей, прошло больше года. Весенним днем (уже сталипоявляться листья, цвела сакура) я в очередной раз заложил в ломбарднарядный пояс и нижнее кимоно Сидзуко, деньги пропил в барах на Гиндзе, двеночи не ночевал дома, на третий день вечером с мыслями, соответствовавшимимрачному настроению, направился домой. Очень тихо прошел в квартиру иостановился перед комнатой Сидзуко. Оттуда доносился ее разговор с дочерью: - А зачем тогда он пьет? - Видишь ли, детка, папа пьет не оттого, что любит пить. Он очень,очень добрый человек, и именно поэтому... - А что, все добрые люди пьют? - Не совсем так, доченька... - Ой, как он удивится! Правда, мама? - Ему может и не понравиться... .Гляди, гляди, он выскочил из коробки. - Как "вертлявый Пин-чян", правда, мама? - Да, похож. Сидзуко засмеялась своим низким голосом, и столько неподдельной радостия услышал в нем! Чуть приоткрыл дверь и заглянул в щелку: по комнате прыгал зайчонок,мать и дочь гонялись за ним. "Они сейчас обе счастливые. Но стоит только мне, дураку, зайти - и ихрадость моментально развеется... До чего же они прекрасны - и мать, и дочь.О Боже, если ты можешь внять молитве такого, как я - прошу тебя, дай имсчастья! Один раз, раз только услышь глас мой! Умоляю тебя!" Я еле сдержал порыв сесть на колени и молитвенно сложить ладони. Тихоприкрыл дверь и ушел. Пошел на Гиндзу и более в этом доме не появлялся. Вот... Потом опять играл роль альфонса - нашел приют в маленьком баре,каких множество в районе Кебаси. Общество. Кажется, мне все же удалось, наконец, в какой-то мере постичьсмысл этого понятия. Всего-навсего соперничество индивидуумов, соперничествосиюминутное и конкретное, в котором каждый непременно стремится победить -вот что это такое. Человек никогда так просто не подчинится другомучеловеку; раб - и тот старается одержать победу, хотя бы ценой низкогораболепия. Вот почему люди, чтобы выжить, не могли придумать ничего лучше,кроме как перегрызать друг другу горло. На словах ратуют за что-то великое,но цель усилий каждого - "я" и снова "я". Проблемы общества - это проблемыкаждого "я", океан людей - не общество, это множество "я". Придя к таким выводам, я несколько освободился от страха перед этимиллюзорным океаном, прежняя тревога больше не глодала меня, бесконечно и повсякому поводу я в какой-то степени научился хитрить, так сказать, всоответствии с нуждами текущего момента. Итак, у меня больше нет дома около станции Коэндзи, теперь я перешелжить к хозяйке бара в Кебаси. - К тебе пришел от нее. Этих слов было достаточно, раунд завершился, и с той ночи я оставалсяспать у "мадам" на втором этаже ее бара. Но общество, казавшееся мне преждетаким страшным, не обрушилось на меня с нареканиями, и не возникало необходимости в чем-либо передкем-либо оправдываться. "Мадам" хочет так - и ладно. Я был вроде и клиентом этого заведения, и его хозяином, мальчиком напобегушках, и одновременно как бы родственником владелицы. Страннымсубъектом я должен был показаться со стороны - но нет, я оставался внеподозрения "общества", даже наоборот, постоянные клиенты бара относились комне очень тепло, часто ласково подзывали и предлагали выпить вместе. Постепенно настороженность к людям исчезала. Я стал думать, что онивовсе не так страшны. Дело состояло, видимо, в том, что мучавший меня до сихпор страх был сродни, так сказать, "научным суевериям". В весеннем воздухемиллионы микробов коклюша, в банях миллионы бактерий, вызывающих слепоту,миллионы их, вызывающих облысение, в парикмахерских; кишат чесоточнымиклещами кожаные поручни в электричках; в рыбе, когда едим ее сырой, внепрожаренной говядине или свинине обязательно есть личинки солитера,дитомы, яйца других паразитов; никто не застрахован от того, что в ногумогут попасть осколки стекла, которые, пройдя через все тело, окажутся вглазном яблоке и вызовут потерю зрения, и так далее, и тому подобное... Иведь действительно, то, что мириады самых разных бактерий, микробов, вирусовкишат вокруг нас, научно вполне достоверно. В то же время ясно, что если ихсуществования просто не замечать, то и дела нет до этих микроорганизмов, ивсе сказанное - не более, чем "научный мираж", то есть ничто. А как угнеталименя некоторые превратные представления, как я томился из-за них! Например:в чашке остаются недоеденными три рисинки, и так у миллиарда людей - этозначит, выбрасываются мешки риса! Или еще: если бы каждый человек экономил вдень по бумажному платку - сколько бы сохранилось древесины! Эта "научнаястатистика" так пугала меня, что, оставляя крупинку риса или высмаркиваясь вбумажный платок, я каждый раз чувствовал себя великим преступником, напраснопереводящим горы риса и древесины. Оставим в стороне эту "теорию трехрисинок", эту ложь, закрепленную наукой, статистикой, математикой; взглянемна вещи с точки зрения теории вероятностей. Вот примеры совершеннопримитивные, даже идиотские: Как часто в неосвещенной уборной человек можетоступиться и упасть в очко? На сколько человек выпадает случай, когдапассажир у края платформы на железнодорожных станциях делает неверный шаг ипопадает на рельсы? Дурацкие расчеты, но ведь теоретически все это возможно.И все же ни разу не доводилось мне слышать о том, чтобы кто-то повредился,сидя над очком. Так вот я, который вчера еще всю эту дребедень со страхомвоспринимал как "научно-гипотетическую", более того, как реальную, - сегодняя жалею себя, вчерашнего, я сам себе смешон. Так или иначе, мои мысли обэтом мире и людях стали приобретать какую-то стройность. И тем не менее, я продолжал опасаться людей, без чашечки сакэ не смелприблизиться к клиентам бара. Было страшно, но это-то мне и требовалось. Какдети, бывает, трепеща от страха, крепко прижимают к себе щенка, так и явходил робко в бар, выпивал чашечку-другую сакэ, постепенно смелел и начиналразглагольствовать перед посетителями об искусстве. Художник, рисую комиксы. Притом художник абсолютно без имени. Великихрадостей не знаю, как, впрочем, и великих печалей. Конечно, душа моя жаждалабуйных радостей, пусть даже ценой страшных печалей, но было только то, чтобыло: сиюминутная "лжерадость", пустая болтовня с клиентами бара, сакэ за ихсчет. Такая пошлая жизнь тянулась почти год. Мои рисунки печатались не тольков детских журналах; под хитрым псевдонимом Дзеси Икита******* в низкопробныхжурналах, продававшихся на вокзалах, помещались мои непристойные рисунки,иногда рядом печатались рубайи. В вине я вижу алый дух огня И блеск иголок. Чаша для меня Хрустальная - живой осколок неба. "А что же Ночь?" - "А Ночь - ресницы Дня., Будь мягче к людям! Хочешь быть мудрей? - Не делай больно мудрости своей. С обидчицей-Судьбой воюй, будь дерзок, Но сам клянись не обижать людей! Проходит жизнь - летучий караван. Привал недолог... Полон ли стакан? Красавица, ко мне! Опустит полог Над сонным счастьем дремлющий туман. Добро и зло враждуют: мир в огне. А что же небо? Небо в стороне. Проклятия и яростные гимны Не долетают к синей вышине. "Мир громоздит такие горы зол! Их вечный гнет над сердцем так тяжел!" Но если б ты разрыл их! Сколько чудных Сияющих алмазов ты б нашел! Мир я сравнил бы с шахматной доской: Тот день, ту ночь... А пешки? - Мы с тобой. Подвигают, притиснут - и побили. И в темный ящик сунут на покой. Ты обойден наградой? Позабудь. Дни вереницей мчатся? Позабудь. Небрежен ветер: вечной Книги Жизни Мог и не той страницей шевельнуть... Подвижники изнемогли от дум. А тайны те же сушат мудрый ум. Нам, неучам, сок винограда свежий, А им, великим, - высохший изюм! Ночь на земле. Ковер земли и сон. Ночь под землей. Навес земли и сон. Мелькнули тени, где-то зароились - И скрылись вновь. Пустыня... тайна... сон. Один припев у Мудрости моей: "Жизнь коротка, - так дай же волю ей! Умно бывает подстригать деревья, Но обкорнать себя - куда глупей!" Все радости желанные - срывай! Пошире кубок Счастья подставляй! Твоих лишений Небо не оценит. Так лейтесь, вина, песни, через край!******** В это время в моей жизни появилась молодая девушка, которая всепыталась уговорить меня бросить пить. Семнадцати-восемнадцатилетняя E-чян (так ласково ее звали все вокруг)торговала табаком в киоске напротив бара. Она была не лишенапривлекательности, отличалась белизной кожи, лишь кривые зубы портили еелицо. Каждый раз, когда я приходил за сигаретами, она говорила: - Нехорошо это, каждый день прямо с утра выпивши. - Почему нехорошо? Что тут дурного? Дитя человеческое, пей сакэ, выпейвсе, что есть, и погаси в себе ненависть!.. А вот древние персы говорили,что... Ну ладно, шут с ними... Вот так вот... А еще, знаешь, так говорят:дабы вселить надежду в измученную истосковавшуюся душу, надо выпить хорошуючарку и захмелеть... Поняла? - Не-а. - Ну и черт с тобой. Сейчас поцелую тебя. - Пожалуйста, - она нисколько не засмущалась. Наоборот, в ожиданиипоцелуя выпятила нижнюю губу. - Дура... Нетронутая же... От нее и в самом деле веялонезапятнанностью, целомудрием. Как-то январским морозным вечером, конечно же, будучи во хмелю, ясвалился в люк рядом с киоском. Позвал на помощь E-чян, она пришла, помоглавыбраться, забинтовала изрядно пораненную правую руку и как-то оченьпроникновенно сказала: - Слишком много пьете... Я и сам, пока она промывала и бинтовала рану, подумал, что пора салкоголем кончать; я ведь не переношу ран, крови, по мне лучше умереть, чемстать калекой. - Не буду, - пообещал я. - С завтрашнего дня ни капли. - Правда? - Сказал же: брошу... А тогда замуж пойдешь за меня? - спросил я вшутку. - А то нет, - совершенно серьезно ответила она. - Ну тогда все. Теперь уж как не бросить... И, конечно же, на следующий день я опять чуть ли не с утра был подхмельком. Вечером вышел прогуляться. У киоска остановился. - E-чян, извини, опять пил... - Ой, как не стыдно! Зачем притворяться пьяным? В груди что-то сжалось, и хмель моментально прошел. - Я не притворяюсь. Я в самом деле пил. - Не надо смеяться надо мной. - Она нисколько не сомневалась, что ятрезв и шучу. - Да ты взгляни хорошенько, полдня сегодня пил. Простишь меня, а? - Ну вы прямо настоящий артист. - Какой артист, дурочка. Дай я тебя поцелую. - Поцелуйте. - Нет, не имею права. Да и о женитьбе не буду думать. Посмотри на меня.Лицо красное? Это потому что выпил. - Нет, это вы на солнце стоите. Нечего врать мне, ведь сами вчерапообещали не пить. Врете вы все, неправда, что пили. Неправда, неправда,неправда! В полутьме киоска белеет улыбающееся лицо E-чян. Бог мой, ну развеможно не преклоняться перед ее чистотой, девственностью! До сих пор у меняни разу не было женщины моложе меня. Женюсь. Будь что будет. Самые страшныенесчастья вынесу, но хоть раз испытаю величайшую радость. А я-то думал, чтослова о красоте, чистоте - сантименты глупых поэтов... Нет, жива красота.Она существует в этом мире! Мы поженимся, весной на велосипедах поедемлюбоваться водопадом Аоба - водопадом Молодой Листвы. Я решился. В этомраунде я не колебался, отважился сорвать для себя цветок. И, действительно, вскоре мы поженились. И хотя радость моя тогда небыла чрезвычайной, последовавшие за ней горести иначе как чудовищножестокими не назовешь. То, что приключилось далее, даже вообразитьневозможно. Воистину этот мир был для меня непостижим и страшен. Следующиймой раунд оказался далеко не банальным... Хорики и я. Мы презирали друг друга, без конца огрызались, но встречинаши продолжались; если общество такие отношения называет "дружбой", то,следовательно, мы "дружили". "Мадам" из бара на Кебаси в данном случае проявила рыцарскоеблагородство (по отношению к женщине словосочетание "рыцарское благородство"звучит довольно непривычно, но я из собственного опыта знаю, что женщинынаделены такого рода благородством куда чаще, чем мужчины, столичные, вовсяком случае. Мужчины щитом рыцарского благородства обычно прикрываюттрусливость и жадность): не без поддержки "мадам" я смог зажить сEсико*********, снять комнату на первом этаже деревянного двухэтажногодомика в Цунэдзи, на берегу реки Сумида. Я бросил пить и всецело отдалсяделу, которое стало моей профессией - рисовал комиксы. После ужина мы частоходили в кино, по пути домой заглядывали в кафе, бары, покупали и разводилив доме комнатные цветы. Самое же главное - я наслаждался тем, что говориламоя маленькая жена, тем, что и как она делала, во всем ощущал ее огромноедоверие ко мне. Мне казалось, что я стою на пороге новой жизни - постепенностановился человеком "как все", душу согревала сладкая мысль о том, что впереди нормальная жизнь, что не придется подыхать скотской смертью. Но тут снова появился Хорики. - Здорово, потаскун. Да ты, никак, брезгуешь со мной разговаривать? А як тебе с приветом. От дамы с Коэндзи. - Он внезапно понизил голос ивопросительно посмотрел на Eсико, готовившую чай: мол, можно ли говорить приней? - Ничего, говори, говори, - успокоил я его. Eсико была, если так можно выразиться, гениально доверчива. Про "мадам"с Кебаси я ей, конечно, говорил, рассказывал даже о том, что произошло вКамакуре, и она ничуть не ревновала меня к Цунэко. И не в том дело, что ямастер затуманивать мозги; даже в тех случаях, когда я откровенничал передней, она все принимала за шутку. - Ну что, по-прежнему задираешь нос? А дама, между прочим, просилапередать, что мог бы и навещать ее изредка, ничего предосудительного в этомнет. Я ведь уже стал забывать прошлое, ан нет - прилетело чудовище, крыльямизахлопало, острым клювом разбередило рану. И во всей жуткой правде предсталиперед моими глазами позор и преступления прошлого, меня словно ледяной водойокатило; снова стало так жутко, что я чуть не застонал, так тошно, что немог себе места найти. - Давай выпьем, - сказал я. - Давай, - ответил Хорики. Я и Хорики. Да ведь мы одного поля ягоды. Мне и раньше казалось, что мыпохожи как две капли воды. Я имею в виду, конечно, те времена, когда яболтался с ним по забегаловкам, пил дешевое сакэ. В самом деле, находясьрядом, мы очень походили на двух собак одной породы, и, опять же, каксобаки, слонялись по заснеженным улицам. Наши встречи возобновились, снова мы вместе стали захаживать в памятныймаленький бар на Кебаси, а потом две пьяные собаки стали посещать Сидзуко, аиногда и останавливались у нее на ночь, вместе уходили оттуда... Никогда не забуду одну душную летнюю ночь. Когда еще только смеркалось, появился Хорики в потрепанном летнемкимоно и стал рассказывать, что попал сегодня в какую-то особую ситуацию,был вынужден снести в ломбард свой костюм, и если об этом узнает мать, будетплохо, поэтому он хочет поскорее выкупить его... Короче, он просил денег.Как назло, у нас их тоже не было, я велел Eсико заложить ее одежду (это былонам не впервой). Часть денег дали Хорики, а на оставшиеся медяки послалиEсико за сивухой. Потом вдвоем с Хорики поднялись на крышу и устроили тампосиделки на свежем, если так можно его назвать, воздухе; время от времениего еле заметное движение доносило зловоние со стороны реки Сумида. В то время мы увлекались игрой в трагикомические слова. Это моеизобретение и суть его в том, что, подобно делению существительных на именамужского, женского и среднего рода, возможно их деление на комические итрагические. Так, пароход и поезд - трагические, трамвай и автобус -комические имена существительные. Как это понимать? Кто этого не чувствует,тот не способен рассуждать об искусстве, а ежели драматург в комедию вставитхоть одно трагическое слово, в трагедию, наоборот, комическое - он недостоин имени писателя. - Ну что, начнем? Табак, - говорю я. - Трагедия (то есть трагическое слово), - моментально отвечает Хорики. - Лекарство? - Порошок или таблетки? - Инъекция. - Трагедия. - Ты думаешь? Бывают инъекции гормонов. - Нет-нет, без сомнения, трагедия. Ты подумай: во-первых предполагаетсяналичие иглы... Да ну, что говорить, это прекрасное трагическоесуществительное. - Ладно, будь по-твоему. И все равно, лекарства и врачи - это, как нистранно, комедия (то есть комические слова). Так. Пойдем дальше. Смерть? - Комедия. Пастор, буддийский монах - все одно, все комедия. Что, нетак? - Браво! Тогда, значит, жизнь - трагедия? - Нет, тоже комедия. - Ну, так не пойдет. Тогда все будет комедией. - Ну ладно... А вот такое слово: карикатурист. Это уже не комедия, а? - Трагедия! Великая трагедия! - Ну, великая - это про тебя. Как ни печально, такими дешевыми остротами обычно заканчивалась нашаигра. Но, я гордился своим изобретением, самодовольно полагая, что ни водном престижном салоне никогда не знали столь изящного развлечения. Я придумал в то время еще одну игру, похожую - в антонимы. Антонимслова "черный" - "белый", но антоним "белого" - "красный", а для "красного"- "черный". - Антоним к слову "цветок". - предлагал я Хорики. Он кривил губы, думал вслух: - М-мм... Есть такой ресторан: "Цветок и луна"... "Луна", может быть? - Нет, не пойдет. Это синонимы. "Звезда" и "фиалка" тоже синонимы. Что,не согласен? Явные синонимы, никак не антонимы. - А, нашел! "Пчела"! - "Пчела"? - А к слову "пион", например, - "муравей". - Э, ты уже мыслишь сюжетами. Нечестно. - Придумал, придумал! "Облака" - вот антоним к "цветку". - "Облака" - антоним к "луне", а не к "цветку". - А, ну да, точно. "Цветок сдувается ветром"**********. Значит, "ветер"- антоним к "цветку". - Неинтересно. Это из старинных осакских сказов. Отсюда, кстати, ясно,где ты родился. - Нет, моя родина - Бива. - Ну, тем более... Антоним к слову "цветок" - это... Ну, в общем, надонайти то, что дальше всего отстоит от цветка. - Вот поэтому я и... Стой-ка, погоди... - А "Женщина"! - Ладно. А синоним к "женщине"? - "Потроха". - Ну-у, ты, брат, не поэт... Ладно. Антоним к "потрохам"? - "Коровье молоко". - Это уже любопытно. Так, давай еще в том же духе. "Позор". Антоним ксловам "позор", "стыд"? - "Бесстыдство". "Модный художник-карикатурист, автор комиксов ДзесиИкита". - A Macao Хорики - что? Стоп. Дальше уже не до шуток. Подступил хмель - тот, особый, отдешевого низкосортного сакэ, когда кажется, что голова набита осколкамистекла и на душе противно. - Болтай, да знай меру. Меня хоть не сажали в кутузку, уж этого позора,в отличие от тебя, я не знаю. Я обомлел. Значит, в душе Хорики не считает меня человеком, видит вомне только жалкого самоубийцу, которому не удалось умереть, значит, он видитво мне кретина, не ведающего стыда, я в его глазах - живой труп?! И нужен яему исключительно для его собственных удовольствий? На этом, значит,зиждется наша "дружба"? Само собой разумеется, мысли далеко не радостные...Но ведь в том, каким он видит меня, есть свой резон: всю жизнь я жил какребенок, недостойный дорасти до человека, так что презрение Хорикисправедливо... Помолчав немного, я невинным тоном спросил: - А "вина", "преступление", "грех" -какие к этим словам антонимы?Непростая задача... - Разумеется, "закон", - очень спокойно ответил Хорики. Я внимательно взглянул на него. Мигавшая на доме напротив неоноваяреклама бросала крас- ный отсвет на лицо Хорики, и может быть поэтому оно казалосьвоплощением самоуверенного достоинства; такие лица характерны для сыщиков,милосердием не отличающихся. В сильном возбуждении я сказал: - Нет, погоди. Я имею в виду "преступление" в широком смысле. Общепринято думать, что преступлению противостоит закон. Неужели,действительтельно, для всех все так просто? Все верят в свою непричастностьк злу и полагают, что преступники кишмя кишат там только, где в лице полицииотсутствует дух законности? - Ну ладно, - сказал Хорики. - А вот такое слово: "Бог". В тебе,кстати, есть что-то от распятого... или от монаха... - Нет, погоди. Давай подумаем еще немного над "преступлением". Ведьинтересная тема, а? Мне кажется, мнение на этот счет полностью раскрываетчеловека. - Ну, скажешь... Антоним к "преступлению" - "добро". "Добропорядочныйгражданин". Как я. - Шутки в сторону. "Добро" - антоним к "злу", а не к "преступлению","прегрешению". - А что, "зло" и "преступление" - не равноценные понятия? - Думаю, нет. Понятия добра и зла - выдумка людей. Как и понятие"нравственность". - Надоел... Тогда... Не, давай все-таки про Бога. Все упирается в Бога,и здесь двусмысленностей быть не может... Жрать хочется. - Eсико внизу готовит конские бобы. - А-а. Хорошо, я их люблю. Хорики лежал на спине, положив под головуруки. - Тебя, видно, тема "преступления" совсем не волнует, - не удержался я. - Само собой. Я ведь, в отличие от тебя, не преступник. Хоть иразвратничаю, но женщин не гублю и денег у них не вымогаю. Но ведь и я не губил никого! И денег не вымогал! Слабое и одновременно отчаянное сопротивление начало было разрастатьсяво мне, но - о, мой скверный характер! - я моментально перестроился: да,действительно, я подлый человек. Почему-то я совершенно лишен способности открыто сопротивляться...Паршивое сакэ подействовало на меня угнетающе, и я ощущал, как с каждыммгновением подавленность растет; тогда, пытаясь совладать с собой, язаговорил, обращаясь больше к самому себе, чем к собеседнику: - Но ведь быть посаженным в тюрьму еще не значит быть преступником...Мне кажется, если знаешь антоним к слову "преступление", то сумеешьухватиться и за сущность самого понятия. Бог... Спасение... Любовь...Свет... Есть "Бог" и к нему есть "сатана", для "спасения" антоним -"мучения", возможны пары: "любовь" - "ненависть", "свет" - "тьма", "добро" -"зло"... Но: "преступление", "прегрешение" - "молитва", "преступление" -"раскаяние", "преступление" - "самопризнание", "преступление" -... Хотянет... Все это - синонимы. А что же антоним? - Противоположным словом к "преступлению" будет "мед"***********. Ведьоно еще и сладостно, как мед... Ну ладно, закончим. Жрать хочется. Принесичего-нибудь. - Можешь и сам пойти взять! - Наверное впервые в жизни в моем голосеоткрыто прозвучала злость. - Ладно, пойду. И совершим внизу вместе с Eси-чян "преступление".Говорить - хорошо, а действовать - лучше. Значит так, антоним к слову"преступление" - "медовые бобы", ой нет, " конские бобы "... Хорики был пьян настолько, что еле ворочал языком. - Делай что хочешь, только убирайся. - "Преступление" и "голод", "голод" и... "конские бобы"... А, нет, этосинонимы... - Лопоча какую-то белиберду, Хорики пошел вниз. "Преступление и наказание", Достоевский. В подсознании молниеносновсплыло название романа. А что, если господин Достоевский поставил эти словане в синонимическом ряду, а в антонимическом? Это понятия абсолютно разные,они несовместимы, как лед и пламень. Не иначе, Достоевский воспринимал этислова как антонимы... Словно спутанные зеленые водоросли, словно затянутыйтиной пруд, хаотичен он в своей глубине... Да, кажется, я начинаю что-топонимать... А впрочем... Как картинки в калейдоскопе, мелькали в головеразные мысли. И вдруг появляется Хорики, взбудораженный, не своим голосомкричит: - Ну-ка, иди погляди! Погляди на конские бобы! Ну, скорее! Хорики только что, минуты еще не прошло, спустился вниз, но тут жеприбежал назад. - Ну что там? - спросил я. Мы ошалело бросились с крыши на второй этаж, оттуда вниз, к моейкомнате, и по дороге, на лестнице Хорики приостановился и прошептал,указывая на комнату: - Гляди туда. Через открытую форточку просматривалась вся комната. В ней, даже светане погасив, копошились двое... животных. В глазах почернело, закружилась голова. "Вот они, люди... Вот оникаковы, люди... Надо ли чему-нибудь удивляться?" - тяжело дыша, без концаповторял я мысленно, не в силах сдвинуться с места, забыв, что долженвыручать Eсико. Хорики громко кашлянул. Мне не хотелось никого видеть, я побежал на крышу, бросился навзничь,уперся взглядом в дождливое ночное небо. Мною овладели не гнев, неотвращение, не тоска даже, а жуткий, невыразимый страх - ужасней, чем тот,что навевают на кладбище мысли о привидениях; обуявший меня ужас напоминалбезрассудный трепет предков, когда перед их глазами под храмовымикриптомериями появлялись синтоистские божества в белом. С той поры я начал седеть, во мне не осталось ни толики уверенности всебе, мнительность становилась все более острой, несбыточными представлялиськакие-либо надежды, радости, сочувствие. Это событие стало роковым, я был ранен настолько, что отныне каждаявстреча с кем бы то ни было отзывалась мучительной болью. - Я тебе, конечно, сочувствую, но ты получил хороший урок. Все, большеноги моей здесь не будет. Ад какой-то... Ну, а Eси-чян ты уж прости, сам-токаков... Ну, пока. И это - болван Хорики, который имел обыкновение подолгу торчать там,где ему делать нечего? Я выпил еще, потом заплакал - горько, навзрыд; плакал долго и хотелосьплакать бесконечно. Спустя какое-то время я почувствовал, что сзади стоит Eсико. Онадержала блюдо с бобами, вид у нее был совершенно отрешенный. - Он обещал, что ничего не будет делать со мной... - Ладно. Молчи. Ты никогда не могла подумать о ком-либо плохо. Садись,ешь бобы.. Мы сидели рядом и молча ели. О-о! Неужели и доверчивость - преступление? Изнасиловавший Eсико тридцатилетний коротыш уже бывал у нас прежде,заказывал комиксы; гадкий коммерсант! С каким высокомерием он швырял заработу жалкие гроши!.. Как и следовало ожидать, с того дня он больше непоявлялся в нашем доме. Не могу объяснить почему, но в ту бессонную ночь, да и потом я яростностонал, будучи зол не столько на этого самца, сколько на Хорики, который неудосужился кашлянуть сразу в тот момент, когда увидел эту гнусную картину,зато не поленился специально подняться за мной на крышу, дабы и мне показатьее. Прощать, не прощать - какая разница? Eсико - доверчивый зверек,просто-таки талант в своем роде. Она всегда всем безоговорочно доверялась. Ив этом ее трагедия. Бога вопрошаю: доверие - преступно?! Долго мою душу терзало не само надругательство над Eсико, а то, чтопоругана ее доверчивость, терзало так, что жить было тошно. Меня, безобразнопугливого, заглядывающего в глаза каждого встречного, чтобы уловить егонастроение, меня, напрочь потерявшего способность верить людям - менянезамутненная доверчивость Eсико освежала как брызги водопада "Молодыелистья". И вот одна ночь превратила ее в помойку. С того вечера Eсикоболезненно стала следить за моим настроением. Стоило мне окликнуть ее, какона вздрагивала и не знала куда девать глаза. Я пытался ее рассмешить,паясничал перед ней, но она только трепетала от страха и старалась быть какможно предупредительнее. Да неужели же светлая доверчивость - источник прегрешений? Я начал копаться в книгах, повествовавших о надругательствах надзамужними женщинами, но нигде не вычитал о происшествии более диком, чем то,что произошло с Eсико. Если бы хоть какое-то чувство связывало ее и тогокоммерсанта, что-то вроде влюбленности - я, как это ни парадоксально, легчеперенес бы беду; но была только летняя ночь и была доверчивость Eсико. И вот- такой удар в самое чувствительное место. Я выплакал голос, поседел; Eсикоотныне всю жизнь была вынуждена бояться меня. Во всех книгах главное - простит муж измену жены, или нет; мне же этосовсем не казалось важным. Ах, как счастливы мужья, обладающие правомпрощать или не прощать! Не можешь простить - не велика беда, тихо оставьжену и найди другую; а не то - можно и притерпеться, простить. Во всякомслучае такой муж способен найти кучу вариантов, чтобы все полюбовно уладить.Хотя, безусловно, для любого мужчины это страшный шок, но он не бесконечен,как морские приливы и отливы. Муж, имеющий права, какое-то время пребудет вгневе праведном, но в конце концов справится с бедой. Да не так в моемслучае: у меня ведь нет никаких прав, как ни рассуждай - виноват преждевсего я сам. Так вправе ли я гневаться на Eсико? Даже упрека высказать немогу; поругана она лишь потому, что обладает редким прекрасным качеством, окотором я сам всю жизнь страстно мечтал, которого с детских лет жаждал -кристально чистой доверчивостью к людям... Так неужели кристальная доверчивость преступна?! Если ценность того единственного, к чему я стремился, сомнительна - чтоже я могу понять в этом мире? Чего желать? Или нет ничего, кроме алкоголя? Сутра я наливался дешевым сакэ, выглядеть стал жалко, зубы попортились ипоредели; работа тоже шла плохо: мои комиксы походили более на непристойныерисунки. А если быть откровеннее - я просто стал делать копиипорнографических рисунков и тайком сбывать их: нужны были деньги на сакэ.Когда передо мной оказывалась Eсико, когда она виновато отводила глаза, мозгсверлила одна мысль, которую я не мог прогнать: эта баба ведь совсем неспособна за себя постоять, может коммерсант насиловал ее не однажды? А можети Хорики тоже? И еще кто-нибудь, кого я совсем не знаю? Одно сомнениерождало другое, но смелости разрешить их, прямо поговорив с Eсико, тоже небыло. Опять беспокойство и страх замучили меня, и я, чтобы забыться, пил.Порой робко, замирая от ужаса, пытался выведать какие-нибудь подробности. Вдуше одни переживания сменялись другими, но внешне я, как когда-то,дурачился, ласкал Eсико (то были отвратительные, адовы ласки), после чегопогружался в сон, как в грязь. В конце того же года, вернувшись домой однажды очень поздно и, конечноже, мертвецки пьяным, я захотел попить подслащенной воды и стал искать сахар(Eсико уже спала). Найдя сахарницу, открыл крышку и обнаружил, что сахаранет, но внутри увидел продолговатый бумажный пакетик. Прочитав этикетку,оцепенел. Половина ее была отцарапана, но на уцелевшей латинскими буквамизначилось: DIAL. Диал - снотворное; я в то время, несмотря на бессоницу, снотворных ещене пил, ограничиваясь алкоголем, но представление о них имел. В этомпакетике находилась смертельная доза, даже больше. Он еще не был распечатан,но на всякий случай имелся... Бедная дурочка. Сама она не знала латинскихбукв и наивно полагала, что если отдерет надпись по-японски, никто ничего непоймет. (Грех неведом тебе, Eсико!) Стараясь не шуметь, я тихонько налил встакан воды, разом отправил все таблетки в рот и спокойно запил их, послечего выключил свет и лег в постель... Трое суток я был ни жив ни мертв. Доктор, полагая, что я неумышленновыпил много снотворного, сообщать в полицию не торопился. Когда я сталприходить в себя, первое, что я произнес в бреду, было, якобы: "хочу домой".Что за дом я имел в виду, неясно мне самому. Во всяком случае, все слышалиименно эти слова, да еще горькие рыдания. Постепенно пелена спала с глаз, и я увидел у изголовья Палтуса; лицо унего было очень недоброе. - И раньше тоже - именно в конце года, когда голова кругом идет отвсяких дел, - именно в конце года он устраивает такие фокусы. Сил никакихуже нет... - говорил Палтус сидевшей тут же "мадам" из бара в Кебаси. - Мадам! - позвал я. - Ну что, пришел в себя?! - Она радостно засмеялась и прижалась лицом кмоим щекам. Слезы невольно потекли у меня из глаз. - Дайте мне уйти от Eсико. - Эти слова вырвались у меня неожиданно длясебя самого. "Мадам" приподнялась и чуть слышно вздохнула. А дальше я... - Бог знает, что это было: невольный фарс ли, простоглупость или нечто другое, не поддающееся определению, - но только с языкасорвалось: - Хочу туда, где не будет женщин. Сначала Палтус.громко загоготал, потом захихикала "мадам" и, наконец,я, глотая слезы, конфузливо улыбнулся. - Это ты молодец! Это лучше всего, - не переставая гоготать, говорилПалтус. - Это прекрасно - отправиться туда, где нет женщин. С женщинамижизнь - не жизнь. Это ты хорошо придумал: "туда, где не будет женщин"!.. Самым чудовищным образом мои глупые слова стали вскоре явью. Eсико считала, что я пытался отравиться из-за нее, и более, чем преждетрепетала передо мной, не смела улыбнуться, что бы я ей ни говорил, вообщебоялась рот раскрыть. Валяться в комнате было тошно. Наконец, я смогвыходить на улицу и опять стал хлестать дешевое сакэ. После истории с диаломя заметно исхудал, чувствовал страшную слабость в руках и ногах, не могзаставить себя прикоснуться к работе. Когда Палтус последний раз приходил комне, он оставил деньги. (Он все пытался внушить мне, что принес свои деньги,но, думаю, то были деньги из дома, от братьев. В отличие от того дня, когдая убежал из его дома, теперь пышные спектакли Палтуса не могли меняобмануть; будучи сам хитрым, я разыграл доверчивость, смиренно поблагодарилего за деньги. Однако для чего ему это надо было? - Вроде понимаю, и совсемне понимаю, все это мне кажется ужасно странным.) Так вот, на эти деньги ярешил поехать на южную часть полуострова Идзу на минеральные источники. Но разве могли мне чем-нибудь помочь эти целебные источники? Постоянновспоминалась Eсико, и безумная тоска мучила меня. Из окна номеpa я подолгуглядел на простиравшиеся вокруг горы; душевное спокойствие не приходило. Ятак и не надел ни разу ватное кимоно, чтобы побродить в горах, ни разу неискупался в источнике, если и выходил на улицу, то лишь затем, чтобызабежать куда-нибудь напиться сакэ. Мое состояние только ухудшалось, и ярешил вернуться в Токио. ...Ночью шел сильный снег. Я брел по улочке за Гиндзой, расшвыриваяснег носком ботинка, и бесконечное число раз пел вполголоса одну строкупопулярной военной песни "Родина за сотни миль отсюда". Неожиданно менявырвало. Я впервые харкал кровью. На снегу расползлось красное пятно - нидать ни взять флаг Японии. Я присел на корточки отдышался, потом обеимируками стал тереть снегом лицо. И не переставал плакать. "Куда ведет дорога?.. Куда ведет дорога?.. " Издалека доносится печальный девичий, почти детский голосок. А может,никто и не поет, может, это мне только кажется... Несчастная девочка...Сколько же в этом мире несчастных, по-разному несчастных людей... Хотя нет,можно смело сказать, что все несчастны на этом свете; правда, все могут сосвоим несчастьем как-то справиться, могут открыто пойти против мнения"общества", и оно, очень может быть, не осудит, возможно даже посочувствуетим; но мое несчастье проистекает от моей собственной греховности и всякоесопротивление обречено. Заговори я вразрез с мнением общества - не толькоПалтус, но и все люди крайне изумятся: глядите, у него еще языкповорачивается что-то требовать... Сам не пойму - то ли я очень уж, какговорится, "своенравный", или, наоборот, слабохарактерный, что ли, но однонесомненно: я - сгусток порока, и уже только в силу этого несчастье моестановится все глубже и безысходнее, и ничего с этим не поделаешь... Я постоял, подумал и решил, что прежде всего надо бы принятькакое-нибудь лекарство; зашел в первую попавшуюся аптеку. Войдя, встретилсявзглядом с хозяйкой, почему-то она буквально остолбенела, вперив в меняшироко раскрытые глаза. В них читался не испуг, не враждебность, а что-топохожее на мольбу о спасении, бездонная тоска была в них. "Бог мой, она тоженесчастна, а несчастные люди остро воспринимают чужое горе", - подумалосьмне, и в глаза бросилось, с каким трудом она встала, опираясь на костыль.Подавив в себе порыв подбежать и помочь ей, я стоял, не отрывая от неевзгляда, слезы навернулись на глаза. По щекам женщины тоже катились крупныеслезы. Оставаться здесь было невозможно, я вышел из аптеки. Добрел до дома.Eсико напоила меня подсоленной водой, и я сразу, ничего не говоря, свалилсяв постель. Провалялся весь следующий день, солгав Eсико, что, кажется,простыл, а вечером, не в силах отогнать беспокойную мысль о болезни,кровохаркании (это я держал в секрете), поднялся с постели и пошел в тусамую аптеку. Улыбаясь, без утайки рассказал хозяйке о том, что было ипочему меня беспокоит нынешнее состояние здоровья, попросил совета. - Вам следует воздерживаться от алкоголя. Меня не покидало чувство, чтонас связывает что-то родственное. - Наверное, я уже хронический алкоголик. Вот и сейчас тянет выпить. - Нельзя. Мой муж болел туберкулезом и считал, что надо пить, потомучто алкоголь, якобы, убивает бактерии... Так и пристрастился, сам жизнь своюукоротил... - Какая-то тревога постоянно гнетет меня, я все время чего-то боюсь...И нет сил вынести эти страдания... - Хотите, я подберу вам лекарства? Только обещайте бросить пить. Постукивая костылем, хозяйка аптечной лавки начала снимать с полок,вытаскивать из коробок разные лекарства. (Она вдова, единственный сын училсяв медицинском институте где-то в префектуре Чиба, но вскоре, как и отец,заболел туберкулезом и давно уже находится в больнице; с ней в доме живетразбитый параличом свекор; у нее самой в пятилетнем возрасте былполиомиелит, и с тех пор одна нога совсем не действует.) - Это кровообразующее средство. Вот для инъекций витамины в ампулах, авот шприц. Здесь кальций в таблетках. Это - диастаза, чтобы желудок неиспортить лекарствами. Она отобрала пять-шесть лекарств, объяснила назначение каждого. Меняочень тронула ласковость этой несчастной женщины. - А здесь, - она поспешно завернула в бумагу маленькую коробочку, -здесь лекарство, которое примете, если совершенно невтерпеж захочетсяалкоголя. В коробочке был морфий. Он, по словам хозяйки, менее вреден для меня,чем спиртное; так думал и я сам, тем более, что состояние опьянения казалосьмне тогда нестерпимо противным. И вот, радуясь, что наконец-то смогуизбавиться от этого сатанинского наваждения, я вколол себе в руку морфий.Тревога, раздражение, робость - все моментально исчезло, я почувствовал себявеселым человеком, ощутил прилив сил, способность искусно рассуждать налюбые темы... Уколы помогали мне забыть, что здоровье очень подорвано, я своодушевлением работал над комиксами, причем рождались сюжеты настолькоэксцентричные, что я сам, пока рисовал, время от времени прыскал со смеху. Я рассчитывал, что вполне достаточно будет впрыскивать по одной ампулев день, но вскоре дозу пришлось увеличить до двух, а потом и до четырехампул - иначе работа никак не двигалась. Хозяйка аптеки забеспокоилась: - Это очень плохо. Будет ужасно, если вы пристраститесь к морфию. И тут я понял, что это уже произошло. (Я очень легко поддаюсь внушению;когда мне говорят, например: эти деньги не трать, - говорят, зная, чтонаверняка истрачу их, - я начинаю думать, что нехорошо не тратить, иначеобману чьи-то ожидания, короче, возникают какие-то превратные толкования и,в результате, я, конечно, трачу все деньги.) Так вот, опасение статьнаркоманом, наоборот, подталкивало меня к тому, что я все больше и большепринимал морфий. - Ну пожалуйста, только одну упаковку! В конце месяца я за все уплачу. - Да не в оплате дело, уплатить можно в любое время... А если полицияузнает... О Господи, а и вправду вокруг меня постоянно вертелись подозрительныетемные личности. - Ничего, от полиции как-нибудь отверчусь. Ну прошу вас, хозяюшка!Дайте я вас поцелую. Лицо женщины залилось румянцем. Пользуясь моментом, я повел наступление решительнее: - Работа без лекарства совсем не идет. Понимаете? Оно действует какстимулирующее. - Тогда лучше гормональные инъекции. - Не-не, не надо делать из меня дурака. Или сакэ, или то лекарство,иначе работать не могу. - Сакэ ни в коем случае. - Ну вот! Кстати, как начал принимать то лекарство - ни капли алкоголяв рот не брал. И, слава Богу, чувствую себя отлично. Я, к слову сказать, несобираюсь всю жизнь рисовать дурацкие комиксы. Решил не пить. Вот поправлюздоровье, буду учиться и стану приличным художником. Так что нынче - оченьважный период в моей жизни. Уж не отказывайте, дайте лекарство, а я вас заэто расцелую. Хозяйка засмеялась: - Ну что с тобой поделаешь... Смотри только, не втягивайся в это дело. Гремя костылями, она подошла к полке, сняла коробку. - Целую упаковку не дам, а то сразу все вколешь. Только половину. - Ну-у... Целую жалко, что ли?... Ладно, и на том спасибо. Вернувшись домой, я сразу вколол себе одну ампулу. Eсико спросила: - Не больно? - Больно, конечно. Но приходится терпеть. Ради того, чтобы повыситьработоспособность. Кстати, тебе не кажется, что в последнее время я сталгораздо лучше выглядеть? Итак, за работу, за работу, за работу! - Я был всильном возбуждении. Однажды я отправился в эту аптечную лавку глубокой ночью. Стучусь.Вышла хозяйка, как всегда, гремя костылями. Хватаю ее в объятья, целую,делаю вид, что плачу навзрыд. Она молча протягивает мне коробочку. Я стал уже законченным наркоманом, когда убедился, что морфий - такаяже как и сакэ, нет, более, чем сакэ зловещая и грязная штука. В бесстыдстведошел до предела. Ради морфия опять занялся изготовлением и продажейпорнографии, а с калекой-аптекаршей даже вступил в любовную связь. Хочу умереть. Умереть хочу. Назад пути отрезаны. Теперь уже что ниделай, как ни старайся - все напрасно, только больше стыда оберешься. Не довелосипедных прогулок. Не до любования водопадом "Молодые листья". Впередитолько позор да презрение, грязь да мерзость - мучения все болеетягостные... Как хочется умереть! Это единственный выход. Надо умереть; жить- только дальше сеять семена греха... Мысли теснились, они почти довели менядо безумия, пока я ходил в аптеку и обратно. Работал я и тогда немало, но морфия со временем потреблял все больше ибольше, долг за него вырос в огромную сумму. Хозяйка аптеки при моемпоявлении уже не могла удержаться от слез. Лил слезы и я. Ад. Выход из него виделся в том, чтобы написать отцу покаянное подробноеписьмо (естественно, умолчав о женщинах), изложить свое состояние. Этопоследний шанс, на карту ставится все: жить или не жить Божьему творению.Если эта последняя попытка окончится ничем - остается только повеситься... Однако ничего хорошего из этого предприятия не выходило. Ужасно долгоожидая ответ из дома, я только нервничал, места себе не находил, и день отодня увеличивал дозу морфия. Вколов однажды ночью сразу десять ампул, я решил завтра же тихо уйти изжизни, бросившись в реку Оогава. Но тут, каким-то сатанинским нюхом учуявзамышляемое, появился Палтус, да еще привел с собой Хорики. - Ты, я слышал, кровью стал харкать? - начал, усаживаясь передо мной,Хорики; лицо его сияло невиданной мною доселе доброй улыбкой, заставившейменя растаять, почувствовать нечто вроде благодарности. Глаза наполнилисьслезами, и я отвернулся. Одна эта добрая улыбка совершенно сломала меня,лишила воли и похоронила. Меня усадили в машину. - Сейчас тебе следует лечь в больницу, а дальше - положись на нас, -увещевал меня Палтус. (Он говорил со мной очень мягко, несомненно, онсострадал.) И я, как безвольное и бездумное существо, покорно поддакивая ивремя от времени всхлипывая, делал, что мне велят. Вчетвером (Eсико тоже поехала с нами) мы долго тряслись в машине и,когда начало смеркаться, подъехали к большому зданию больницы, одинокостоявшему в лесу. "Санаторий" - вертелось у меня в голове. Поразительно ласковый молодой врач очень любезно побеседовал со мной и,смущенно улыбаясь, заключил: - Ну что ж, поживите у нас, отдохните как следует. Палтус, Хорики и Eсико собрались возвращаться. И тут Eсико, передаваямне сверток с одеждой, молча вытащила из своего широкого пояса шприц,остатки того самого моего "лекарства" и протянула мне. Она навернякасчитала, что это не более чем стимулирующий препарат. - Нет, больше не потребуется, - сказал я. Потрясающе, правда? Единственный раз в жизни мне предложили морфий, а яотказался. Это при том, что мои несчастья проистекают от неспособностиотказываться. Меня всегда мучил страх, что если я откажусь от чего-то,предложенного кем-то, то и у этого человека, и у меня в душе навсегдаостанется тень обиды. Но в тот момент я совершенно естественно отказался отморфия, которого с таким нетерпением всегда требовал. Вероятно, потрясенныйангельским неведением Eсико я перестал быть наркоманом? Все уехали. Деликатный доктор отвел меня в палату. Щелкнул замок. Вот яи в психбольнице. Самым удивительным образом осуществилось мое нелепое, высказанное вбреду пожелание - наконец-то я в таком месте, где нет женщин. В этом корпусебольницы только сумасшедшие мужчины, весь медперсонал тоже исключительномужской. Какой я теперь преступник, теперь я сумасшедший... Но нет, с ума я несошел, я ни на мгновение не терял рассудок. Но ведь - о, Боже, - так думаюто себе все сумасшедшие. Что же полу- чается? Те, кого насильственно поместили в больницу - все умалишенные,а кто за ее воротами - все нормальные? К Богу обращаю вопрощающий взор свой: непротивление - греховно? При виде необычайно доброй, даже красивой улыбки Хорики я прослезился,без слов и всякого сопротивления сел в машину, меня привезли сюда - ипоэтому я сумасшедший? Теперь уже, если и выйду отсюда когда-нибудь, на лбумоем всегда будет клеймо: "умалишенный". Нет, "неполноценный". Я утратил лицо человеческое. Я уже совершенно не человек. Меня привезли в больницу для душевнобольных в начале лета; в то времяцвели кувшинки, и из зарешеченного окна я любовался красными цветами, плавноскользившими по пруду. Через три месяца в больничном дворе зацвели космеи. Вэто время неожиданно за мной приехали старший брат и Хорики. Они сообщили,что у отца была язва желудка и в прошлом месяце он скончался; уверяли, чтоне будут вспоминать прошлое, не доставят мне никаких беспокойств, берут насвое попечение, и от меня ничего не требуется, кроме одного: пусть это меняочень не устраивает, но я немедленно должен уехать из Токио, жить ипоправляться в деревне; что же касается всех токийских дел, которые янатворил - об этом, сказали они, позаботится Палтус. Все говорилосьрассудительно и сухо. Перед взором пронеслись родные места - горы, реки, - и я согласнокивнул. "Неполноценный человек"... Воистину так... Новость об отце подействовала на меня ошеломляюще. Нет отца, не сталотого близкого и одновременно очень страшного человека, о котором я никогдане забывал ни на миг; я ощутил, что сосуд моих страданий опустел. И такаямысль пришла в голову: не из-за отца ли столь тяжел был этот сосудстраданий? Мною овладела полнейшая апатия. Я потерял способность дажестрадать. Брат аккуратно выполнил все, что обещал: в четырех-пяти часах езды напоезде к югу от городка, где я родился и провел детство, вблизи моря естьминеральные источники, кстати, удивительно горячие для северо-востокастраны; там, за деревней брат купил и передал в мое пользованиепятикомнатный старый дом с облупившимися стенами. Столбы, которыеподдерживают дом, подточили жуки, так что ремонтировать его не имело смысла.Вместе с этой хижиной брат предоставил впридачу служанку - уродливуюрыжеволосую шестидесятилетнюю бабу. Живу здесь уже три с лишним года. Неведомым образом случалось, чтонесколько раз спал с этой старухой (ее зовут Тэцу); иногда между нами бывают"семейные" ссоры. Болезнь то обостряется, то отпускает меня. Я то худею, тотолстею. Порой бывает мокрота с кровью. Вчера послал Тэцу в аптеку за"карумочином" (снотворным), она принесла лекарство, только коробочка быладругая; я не обратил на это внимания и перед сном выпил аж десять таблеток,но глаз так и не сомкнул. Удивился тем более, что почувствовал что-тонеладное с желудком, побежал в уборную - оказался страшный понос; бегал ещетри раза подряд, потом не вытерпел, посмотрел, что за лекарство принесла мнеТэцу - слабительное "хэномочин". Лег, положив на живот грелку с горячей водой. Хотел было всыпать Тэцу:почему вместо одного лекарство купило другое, да только засмеялся."Неполноценный" - это слово, несомненно, комическое. Комедия, не правда ли,пить слабительное, чтобы заснуть? Я теперь не бываю ни счастлив, ни несчастен. Все просто проходит мимо. В так называемом "человеческом обществе", где я жил до сих пор, как впреисподней, если и есть бесспорная истина, то только одна: все проходит. В этом году мне исполнится двадцать семь лет. Голова почти белая, иобычно люди считают, что мне за сорок. * Сасими - ломтики сырой рыбы, другие морепродукты, которые едят ссоевым соусом. ** Татами - соломенный мат, площадью примерно 1,5 кв.м, ими настилаютсяполы в японском доме. *** Гзта - деревянные сандалии с ремешком для большого пальца. **** О-сируко - сладкое блюдо из фасоли и рисовых клецок, подается надесерт. ***** Кюсю - самый южный из четырех крупных островов Японскогоархипелага. ****** Здесь стихи даны в переводе с японского. ******* Псевдоним, придуманный героем по звучанию означает "Выжившийсамоубийца". ******** Стихи Омара Хайяма в переводе И. Тхоржевского. (В книге:Георгий Гулиа "Сказание об Омаре Хайяме", Москва, 1976) ********* Встречавшееся ранее имя E-чян - уменьшительно-ласкательнаяформа имени Eсико. ********** У японцев есть поговорка: "Луну затмевают облака, цветысдуваются ветром". *********** Игра слов, основанная на слоговом характере японскогописьма: "преступление" - цуми, "мед" - мицу.