Stages

Глава 11. Like His Constant

    Ремус Люпин любит Гермиону Грейнджер.

— Я ухожу, — в один из холодных вечеров, говорит Сириус, когда Ремус вернулся домой из школы.

Двое мужчин сидят в гостиной, Сириус потягивает магловский виски и смотрит, как полыхает огонь в камине; Ремус работает над бумагами по финансовым проблемам. Это заявление застало его врасплох, отчего у Ремуса дрогнула рука и его перо поставило жирную кляксу. Он, будто в замедленной съёмке следит, как капля чернила скатывается вниз, не желая продолжать этот разговор. Ремус поворачивает голову в сторону дивана, глядя на друга с холодным любопытством.

— Ты уходишь? — повторяет он спокойно. Сириус смотрит на него с непроницаемым лицом и кивает.

— Я должен, Лунатик. Неразбериха с Гарри и его шрамом, да ещё и Элла – мне всё это не нравится. Гарри нуждается во мне, и я должен быть с ним. — Вспышка тревоги просочилась через глубины холодного равнодушия, которое, будто навсегда застыло в глазах Сириуса, принося жизнь им. — Ты же это понимаешь? — риторически спрашивает он, наклоняясь вперёд, язык его тела, словно кричит "умоляю, пойми меня!". — Тем более, что я не смогу вечно сидеть здесь. Там идет война, и мне нужно сыграть в ней свою роль.

Без меня? Подумал про себя Ремус, но не сказал это вслух. Люпин знает, что его друг думает, что он ничего больше не значит. Но сейчас не так много чего можно сделать на данный момент, и Сириус прекрасно это понимает. А у Ремуса была работа: следить, чтобы его лучший друг был в безопасности и пытаться помочь ему оправиться после Азкабана.

Уход Сириуса, конечно, не означает, что он его бросит. Просто Ремус уже привык к тому, что у него есть сосед, и сейчас оборотень раздражен сам на себя от таких эгоистичных мыслей. Он прикусил щёку и запихал все эти чувства куда подальше.

— Я не собираюсь останавливать тебя, Бродяга, — говорит он, когда тревожное выражение на лице Сириуса не сдвинулось ни на йоту. — Гарри нужен кто-то. Но ради Мерлина, пожалуйста, будь осторожен, чтобы тебя не поймали на следующий же день. Потому что Гарри этого не вынесет.

Плечи Сириуса опустились.

— Постараюсь, — откидываясь и потирая своё лицо, прежде чем подмигнуть Ремусу, говорит он, — Я буду странствовать по миру как Бродяга, и никто не узнает обо мне, — Натяжение опять появилось на его лице.— А как насчет тебя? У тебя всё будет нормально?

— Меня? — удивлённо переспрашивает Ремус, — Конечно же, всё будет нормально. Это будет даже хорошо, потому что теперь у меня будет своё место в доме, а ещё не будет собачьей слюны повсюду.

Сириус фыркает, но всё-таки тревога так и осталась в его глазах.

— Ты знаешь, что я не об этом говорю, Лунатик.

Ремус нахмурился, и специально опускает глаза, чтобы скрыть в них беспокойство. Да, он знает. Когда здесь Сириус, ему спокойнее. Впервые за годы, у него была компания во время полнолуния, и это даже не компания. Сириус — это его стая. И хотя до сих пор, Ремус получает аконит, на этом настоял Дамблдор, но с Блэком ему было лучше.

Те дни были радостные. Шепчет ему разум. Теперь Сириус не тот человек, каким он был, когда он, Джеймс и Питер присоединялись к Ремусу ночью во время полнолуния в школе. Но, когда Сириус трансформируется в Бродягу, то он похож на того Сириуса, каким был раньше. Вначале было больно вспоминать об этом, и что изменилось с тех пор. Поэтому энтузиазм, который был в Бродяге получал и Ремус, и хотя второй не мог сказать, что в те ночи ему было весело, но он чувствовал...

Дом. Он чувствовал себя как дома. И сейчас ему опять придётся чувствовать себя в одиночестве. Снова.

Тяжело дыша, он поднял голову.

— Со мной всё будет в порядке. Обязательно, - уверяет он, когда брови Сириуса недвусмысленно приподнялись. — Тебе незачем беспокоиться обо мне. Я уже привык ко всему. Лунатик справиться сам.

— Он мог бы, но ты — другая история, — бормочет Сириус, уныло глядя в свой стакан, гоняя янтарную жидкость по краям. — Я не хочу, чтобы ты..., — голова резко поднимается, каа когда кое-какая мысль приходит к нему, — Гермиона!

Глаза Ремуса сузились.

— Ты это о чем?

— Она может помочь тебе! — взволнованно восклицает Сириус, возбужденно глядя на него, — Она, конечно, не может быть с тобой это очевидно, но она может...

— Она не здесь, Сириус. Она уехала на прошлой неделе, чтобы сделать что-то для Дамблдора, помнишь? Кроме того, даже если бы она была здесь, кто сказал, что она этого захочет?

— Черт, я забыл об этом. Люпин, ну ты и дубина, конечно же, она бы согласилась! — Сириус картинно раздражается, как будто Ремус сказал что-то идиотское. — Она стала анимагом ради тебя, неправда ли? Где именно находится твоя голова, Лунатик?

Ремус не ответил. Сириус вздохнул, бормоча что-то о справедливости под нос. Ни Ремусу, ни Сириусу Гермиона не рассказала о том, что она теперь анимаг. Они были в шоке после того, как она упомянула об этом впервые, тогда двое мужчин долго глазели на неё и просили, чтобы та им всё рассказала.

— Ты же не думаешь, что я настолько идиот, и забыл об этом? — спросил он, хотя на самом деле и в правду чувствовал себя идиотом, потому что не узнал тогда запах Гермионы, когда она была совой. Его чувства были введены в заблуждения. И когда он поделился с ней, Гермиона стрельнула в него взглядом, а потом ещё долго ворчала что-то о психологических блоках.

— Когда ты уезжаешь?

Сириус посмотрел на него.

— Завтра утром. Туда, куда я хочу придётся долго добираться, - Сириус ненадолго задумался, будто решаясь сказать что-то важное, — Слушай, Рем... у тебя мои вещи?

Нахмурившись, оборотень покачал головой.

— Твои вещи? Ты имеешь в виду твою палочку? Сириус, ты же знаешь, что она в Министерстве.

Сириус поджал губы.

— Нет, ты меня неправильно понял, хотя хорошо бы получить её обратно. Чувствую, что нужно как-нибудь проникнуть к ним, — старался подшутить он, но потом вздохнул, когда Ремус строго посмотрел на него, — Ах, Лунатик, помнишь, как раньше всё было здорово? Ладно, не бери в голову. Я имел в виду какие-нибудь вещи, которые сохранились ещё со школы. Ну, то, что Джеймс мне... Сохатый оставил. Просто некоторые личные вещи. У тебя есть что-нибудь?

Ремус откашлялся.

— Э-э, да, - немного грубо сказал Ремус, глядя вниз и теребя в руках перо. Он не знает, почему он не подумал об этом раньше. Хотя Сириус не должен был просить эту дрянь, — Да, Бродяга, я должен был отдать тебе раньше. Я сейчас.

Он встал и направился в свою комнату. Из глубины шкафа он достал коробку и воспоминания сразу же ударили в голову, заставляя качнуться назад. Он не открывал этот ящик на протяжение многих лет, и он понял, что не хочет этого делать и сейчас.

— Возьми это, мой мальчик, — сказал ему Дамблдор через неделю после смерти Лили и Джеймса, и лишение свободы Сириуса. Рему сделал два больших шага вперёд, но ближе не смог подойти. Сцепив руки за спиной, он смотрел на коробку, как на что-то отвратительное в руках бывшего директора. Но к его сожалению, Дамблдор настоял на том, чтобы он забрал это к себе. После всего того, что произошло, у него не было никакого желания открывать и смотреть внутрь. Каждый раз он говорил себе, что должен, хотя бы краем глаза увидеть, но так и не решался заглянуть на дно ящика.

Он посмотрел на крышку изношенного картона и протёр свои больные глаза, чувствуя себя при этом намного старше своих лет, а потом он повернулся и пошёл из комнаты.

— Вот, — тихо говорит он, поставив коробку на пол рядом с диваном Сириуса.

Теперь на месте, где раньше стоял особняк в Годриковой впадине — совсем ничего не осталось. Так что эти вещи, которые сохранились — это было последнее, что осталось им на память о том месте и о том, что они раньше имели.

Сириус сделал тоже самое, что и Ремус. Он без слов посмотрел в окно, и не говоря ни слова встал и пошёл вверх в свою комнату. Дверь мягко закрылась, и Ремус обратно сел за стол, пытаясь вернуться к работе, но после получасового мучения, он сдаётся, потому что не в состоянии сосредоточиться на документах.

Он не смог уснуть в ту ночь, и когда он встал рано утром, то понял, что Сириус уже ушёл. Дом будто опустел без него.

Прощания переоценивают, Лунатик, Ремус нашёл записку на кухонном столе, не знаю, когда вернусь и даже не знаю вернусь ли я. Береги себя, приятель, скоро увидимся, так или иначе. И перестать быть невежественной задницей и поговори уже с Гермионой. Вы, может быть, узнаете что-то новенькое.

Почти весь день оборотень просидел за кухонным столом, не в состоянии поверить, что дом пуст.

***

Ремус проходит через три полнолуния по-своему. После первого полнолуния, проведённого в одиночестве и с чудовищем один на один, он на следующий день ходил вялым. Потом ещё Ремус узнал, что работы пока нет, и ему приказали ждать дальнейших указаний. А ему было интересно и страшно за Гермиону и её миссию, но он не спрашивал Дамблдора, где она находится, потому что знал, что не получит ответа. И хотя иногда он получал сову от неё, содержания писем давало понять, что с ней всё хорошо и что она знает, что Сириус с ним больше не живёт.

Но он не говорил ей этого.

Тем временем, Сириус присылал много писем, Ремус, если честно, не ожидал от него этого. Его послания были полны информации о Гарри, что удивляло, а также были редкие комментарии об Элле. За все годы дружбы, Ремус понял, что Сириусу нелегко кого-то полюбить. Он не может. Ему это трудно сделать, но если всё-таки он полюбит, то будет самым верным и искренним.

Элла, возможно, пока этого не знает, но у неё есть сила, которая сможет заставить полюбить её. Эта мысль заставляет Ремуса улыбаться.

Проходит второе испытание в Турнире Трёх Волшебников. Приближается третье. Ремус охотно получает письма от Сириуса и слегка паникует, когда тот рассказывает, что было во втором испытании. Это не правильно. Это слишком сложно для четырнадцатилетнего мальчика, не каждый взрослый смог бы справиться с этим. Когда он немного успокоился, ему пришла сова от Минервы МакГонагалл. Его брови дотянулись, наверное, до волос, когда он читал письмо, а потом широкая улыбка растянулась от уха до уха, от облегчения и предвкушения.

Вы и Мисс Грейнджер являетесь частью его семьи, Ремус. Вы должны быть здесь, чтобы увидеть всё, через что проходит Гарри.

В тот же день он отправил обратное письмо, где согласился приехать в Хогвартс. Два следующих дня он провёл в хорошем настроении, несмотря на протесты своего тела на Луну.

А потом наступил день перед полнолунием. За час до восхода Луны, он снял всю одежду и пошёл вниз, в подвал. Ремус присел в углу, где уже заранее разложил много подушек и стал ждать. Он тяжело вздохнул, когда почувствовал, как холод и жар начали закрадываться в его мозг. Он плотно зажмурил глаза.

А потом глаза резко распахнулись, когда подвал залил прекрасный запах календулы.

Что?!

— Нет, — бормочет он, пытаясь рукой отогнать это наваждение. Часть его мозга, который до сих пор соображает и понимает, что её здесь быть не могло. Но он чувствует её запах. Его будто коконом обвивает этот аромат. Кто-то силой выломал дверь и зашёл в одинокую комнату. Когда Луна взошла, Ремус открыл рот и начал кричать.

Он горел. Трещал, разламывался и растекался. Холодно. Его крик отчаяния и ужаса перешёл в вой. Спустя вечность он упал на пол и затрясся. Он перевоплащался. Ноги увеличивались, а вместе с ними туловище и челюсть.

А потом кто-то резко задел его нос чем-то мягким. Он услышал трель, и попытался открыть хотя бы один глаз, чтобы увидеть мордочку маленькой коричневой совы с ярко-жёлтыми глазами, которые уставились прямо на него.

Гермиона.

Что она здесь делает? Мысленно спрашивает он её, вдыхая её аромат. Она словно ухмыльнулась в его голове, а потом ущипнула его за нос клювом и соскочила с него. Её голова наклонилась, а потом сова решительно прыгнула, двигаясь вокруг него, щёлкая клювом.

Рем повернул голову и посмотрел на неё. Затем, с помощью её поддержки, он медленно встал на лапы.

Такого полнолуния у него ещё, пожалуй, никогда не было. По словам Сириуса, который всякий раз делился своими впечатлениями от полнолуний, говорил, что тот был активным или игривым. С Гермионой, однако, он был наблюдательным. Забыл о всех вопросах, которые плавали в его человеческом разуме. Он постоянно наблюдал за ней стоя или сидя, ему было не важно — как она облетала, осматривая помещение или крича на него. Наблюдал за ней всю ночь, и тепло внутри разливалось по всему телу. А потом ночь закончилась.

Он не мог придумать, как блять, он благодарен её за всё, что она делает для него. Наверное, была бы его воля, и он бы не отрываясь смотрел на неё, впитывая каждый её взгляд, жест, шаг. Всё.

Несколько часов спустя, луна и боль уходят из него. Ремус слабо скулит и ломается, вой переходит в крик, отчего срывается голос. Однако боль не продлилась долго, и вскоре после всего того, что он пережил, он просыпается и чувствует лёгкое одеяло, которое кто-то накинул на него, и чья-то рука скользит по его волосам. Потягиваясь и морщась, когда его мышцы кричит в знак протеста, он стонет.

— Гермиона?

Рука останавливается и покидает его голову. Ремус мигает, осторожно приоткрывая глаза, смотря на её бледное и беспокойное лицо.

— Эй, как ты себя чувствуешь?

Он ничего не может сделать, кроме как смотреть на неё. Он прислонился спиной к стене, одеяло прикрывало его ноги, а женщина присела рядом с ним, с неуверенной улыбкой на лице. Она в норме. Она совершенно нормальная, те же волосы, которые постоянно выходили из-под контроля, забота в глазах и стабильность в её жизни, даже когда её там не было. И теперь она здесь.

Она здесь. Она здесь.

Она всегда здесь тогда, когда ему нужна.

Грудь стянуло так сильно, отчего стало трудно дышать. Его душат собственные эмоции.

Гермиона замирает, когда его пальцы касаются её щеки. Её кожа мягкая, настолько мягкая, и немного прохладная от того, что она провела в неотапливаемом подвале в течение двенадцати или более часов. Глаза широко раскрыты, и она всё ещё не двигалась, когда он провёл кончиками пальцев аккуратно вдоль носа, вниз по её подбородку, а затем возле её рта. Он останавливается и сглатывает. Они остановились во времени, его пальцы едва касаются её полуоткрытых губ. Тишина такая резкая, что аж больно.

Он никогда не хотел её поцеловать так, как хочет сейчас.

— Не делай этого со мной, Ремус.

Он заворожённо смотрит на то, как шевелятся её губы, произнося эти слова. Его пальцы соскользнули с её лица, но ощущение того, что он прикасался к ней, остались с ним. Её тепло разнеслось по всему его телу, опаляя живот и быстро проходя через вены. Он не мог ей ничего сказать ни физически или эмоционально, но её тон и её глаза толкают отпустить её. Он выглядит, как лань, попавшая в ловушку на свет фар. Боль, смятение, страх... и что-то ещё было в её взгляде, заставляя его отстраниться.

Почти.

— Что ты имеешь в виду? — тихо спросил он, слова тяжело давались ему. Они не говорили, как привыкли, например, о важных вещах или о какой-нибудь ерунде. Нет, и он понимает, что сейчас тревожный момент ясности. Она его лучший друг. Помимо всего остального, она всегда была его лучшим другом. Они вернулись за последние пару лет. Так почему они не говорят?

Между ними всегда была стена. И было ужасно разрушать её, потому что он не достоин. Он никогда не был достоин, кого угодно, а особенно её.

Никогда. Никогда не был достоин её.

Почему людей, которые так важны, всегда пугаются тебя, блять?

— Ты не можете сделать это со мной, — шепчет Гермиона. Ремус хмурится в замешательстве, и она издает странный звук и вдруг карабкается подальше от него, поднимаясь на ноги. Рука Ремуса парит в воздухе на мгновение, а затем падает на колени. Его глаза смотрят на неё, в тот момент, когда она решает сбежать от него.

— Не убегай! — проговаривает он. Она поднимает голову, останавливаясь, но её тело говорит ему, что она готова убежать отсюда в любую секунду. В груди Ремуса опять защемило.

— Пожалуйста, не убегай. Пожалуйста. Я-я бежал всю свою жизнь. Я не... я не... ты для меня всё. Пожалуйста, Г-гермиона, не убегай. Мы можем просто поговорить?

Её руки обхватили живот. Глаза опустились в пол. Она буквально трепетала от мысли покинуть помещение, и Ремус молится, чтобы она осталась. Она не трусиха. Он всегда знал это. Это он трус, и он даже не представляет откуда у него взялась эта смелость сказать ей это всё.

Он прислонился к холодной каменной стене, прикрывая одеялом свою наготу, хотя сейчас было всё равно, потому что она была в тот момент, когда тащила его в комнату и укладывала его на кровать. Это не самое достойное положение, и он был бы на ногах, если бы нашёл в себе силы подняться. Он быстро приходит в себя от боли в костях, которые ломались сегодня два раза, выворачивая его наизнанку. Он голоден и истощен, а ещё и слабость, которой, наверное, нет подходящего времени, чем сейчас. Он даже не знает, зачем он это делает. Это инстинктивное.

Она отвернулась от него тогда. И если бы она сделала это снова, это уничтожило бы его.

Вздох вырвался из него, произнося её имя.

Её рот напрягся, когда он сказал её имя. Затем, все ещё не глядя, она говорит так тихо, что он едва слышит ее:

— Ты разбил моё сердце.

Ремус резко поднимает голову.

— Что? Нет.

— Да, — громче говорит она, наконец, гляля в шокированные глаза Ремуса с выражением такой лютой злобой, что его сердце разгоняется до невыносимых ритмов, — Сделал. Я положилась на тебя, обнажая всю себя, Ремус, а ты не сделал ничего. Ничего. Как будто мои чувства ничего для тебя не стоят вообще. Ты их проигнорировал. Я не могу сделать это снова. Ты разорвал меня на куски в первый раз, и я не знаю, есть ли у меня такая сила, чтобы собрать себя обратно вместе. Я не хочу, чтобы ты опять причинил мне боль, чтобы в конце я осталась одинокой, потому что ты вдруг передумаешь. Ты мой друг и я дорожу этим, но это всё. Я... блять, нет, я не жалею. Не жалею.

Изумлённый, от её слов, Ремус говорит:

— Гермиона, я не понимаю. О чём ты говоришь? — спрашивает он, моргая, когда она горько смеётся, этот звук разрывает дыру в его сердце. Она качает головой и проводит рукой по своим волосам.

— Я не думала, что говорила. Думаю, я была неправа. Ты можешь встать или тебе помочь?
Клубок страданий вторгся в его нутро, но гордость заставила схватить одеяло и очень медленно, толкая себя идти по стенке. Пот каскадом стекает по щеке. Он всё ещё смотрит на неё, и его мозг быстро работает над тем, что она только что сказала, а потом забрала обратно. По его мнению, он не сделал и в половину того, о чём она говорила про него. Но глядя на неё сейчас, он знает, что он не сможет об этом сказать ей в лицо.

Он не может копнуть глубже, потому что она закрыта. Он видит её язык тела, её лице. Её глаза. Она слишком упряма, чтобы разъяснить себе; слишком упряма, чтобы верить ему, даже если он постарается всё ей объяснить. Она не захочет поверить ему. Ремус морщится и глотает, сбивают тошноту.

Он очень сильно где-то обидел её. И он понятия не имел, ни малейшего представления, когда, где или как это случилось.

— Я справлюсь, — говорит он. Она кивнула, но когда он ставит ногу для очередного шажка, его тело подводит его. Десятилетнее привычное раздражение появляется на её лице.

— Нет, не справишься. Мерзавец. Позвольте мне помочь тебе.

Она приобнимает его за талию, прежде чем он что-либо ответил. Она отводит его обратно в постель, одеяло падает, когда он залазит на кровать.

— Спи. Я принесу тебе поесть немного, — потом она уходит, и Ремус хочет позвать её обратно, чтобы он смог выяснить, что именно он сделал и где облажался так сильно. Но сон — это наркотик. Слова исчезают, и в его голове образовалась пустота. Его глаза закрываются.

Она уже ушла, когда он проснулся. На прикроватной тумбочке на подносе стояла еда, зачарованная, чтобы она не остыла. Это было единственное доказательство того, что она была здесь. Как и его воспоминания. И десять дней спустя, когда мальчик из Хаффлпаффа погибает, Волан-де-Морт возвращается, и мир превращается в бушующую клоаку из ужаса и паники, он смотрит на Гермиону, которая наблюдает за Гарри, как тот душераздирающе рыдает и не знает, что делать.

Сириус прав. Там идет война и это сейчас самое главное.