Клавиши старого фортепиано были желтоватыми, от си малой октавы до ля первой тянулся еле заметный след от кофе. В полумраке коморки не было ничего лишнего. И музыка, которая всегда безупречна, тоже не была лишней. Я перестала следить за своими пальцами, чему была безмерно рада. Потеря контроля в музыке – лучшее, что может случиться. Исчезает всё: кости, мышцы, кожа – остаются лишь звуки и нереальный экстаз. Я шумно выдохнула, переведя взгляд на учителя. Его руки были мощными. Широкие предплечья обрамляли тонкие вены, на смугловатой коже проступали капли пота. Мне казалось, будто я видела каждое мышечное волокно, каждую миофибриллу этих прекрасных рук.
В один момент всё остановилось. И для меня земля действительно остановилась, слетела с орбиты. Последний аккорд подобно вспышке сверхновой уничтожил всё вокруг.
– Недурно вышло, а, Фредерика?
– Весьма, – промямлила я.
Святослав Олегович резко встал, так резко, что мне показалось, будто несчастный стул ожидает кончина. Так резко, будто бы ничего не было.
666
Сцена – тяжкое бремя, и для такой слабачки, как я, оно непосильно. Стыд – чувство-момент. В этот момент я была поверить, что я опоссум и что спастись можно, упав замертво, и неважен тот факт, что с опоссумом меня роднит лишь ай кью. Но мне так хотелось убежать от упрёков, самообмана и боли.
– Ты молодец, – сказала Ангелина.
Я лишь горько улыбнулась блондинке: она просто жалела меня. Это девушка не была способна на дурные слова, на дурные поступки, и я не смела винить её за это: умения беречь чужие сердца – самый редкий и непостижимый дар.
– Так, мальчики, не расходимся, – раздался властный голос Ангелины. – Декорации и оборудование сами не вернутся!
Я тщетно пыталась отыскать брата. Неужели мы упустили момент, неужели он исчез в такую важную минуту? Домой совершенно не хотелось, да и дядюшкина хибара не мой дом. Опустошенная и обессиленная, я направилась в гардероб за пальто. Как-то безнадёжно выглядел вестибюль в полумраке, лишь несколько ламп освещали его мимолётным грязным светом. В гардеробе я была не одна: у высокого окна стояли двое – парень и девушка. Моё пальто висело как раз там, где целовались влюблённые, видимо, не судьба мне была в декабре возвращаться домой в верхней одежде. Прерывать любовь – бессовестное дело, потому мне следовало бы прогуляться, так как я была бы ещё большей дурой, если бы решила ждать, пока им не надоест.
Всегда хотела пройтись по коридорам лицея в такое время, когда вокруг ни души и даже свет не смеет нарушить покой. Я медленно шла, легонько постукивая каблучками любимых ботинок. Насколько всё-таки замечательная у меня мама. Кто бы мог подумать, что учитель может обладать настолько экстравагантным вкусом? Маме удавалось сделать так, чтобы брат проклинал всё на свете, а я чувствовала себя девочкой из другой эпохи, из другого мира. Костя всячески отвергал яркие куртки и футболки с неземными принтами, а вот мне нравился причудливый стиль, нравились длинные расклешенные юбочки, блузки в горошек и ботиночки в сочетании с белыми носочками. Конечно, я никогда не вздыхала по одежде, не делала из неё фетиша, а иногда даже бесилась от излишнего внимания к тряпочкам, но всё же. Пусть девчонки считают это чудачеством. Я счастлива.
Пройдя два этажа, я поняла, что на третьем кто-то есть. Кабинет номер 313. Кто бы сомневался в моей карме? Совесть и разум мои давно умчались в кругосветное путешествие, потому я направилась к химику. Святослав Олегович стоял у кафедры, скрестив ноги, учитель буравил взглядом несчастный пылесос, помещённый на парту. Господи, «Циклон»! Вы серьёзно что ли?
– Сколько ему лет? – тактично спросила я, зайдя в класс.
– Фредерика, – протянул учитель. – Этому агрегату в два раза больше, чем тебе, а он, в отличие от тебя, всё ещё работает. Что ты тут делаешь?
– У нас же спектакль был, а я... в общем, как это сказать, шла в гардероб и не хотела мешать... А...
– Проявляешь чудеса словесности, как спектакль?
– А разве вас не было?
Где-то в глубине души появилась надежда. Конечно, перед спектаклем мне очень хотелось, чтобы Святослав Олегович увидел всё. Но после... Никому не хочется, чтобы человек, который так или иначе что-то значит для тебя, видел, как ты проигрываешь. Да, всегда можно объяснить, что, мол, так и так. Но объяснение – это настолько глупо, ненужно, а со стороны, наверное, слабо.
– Нет, мать позвонила, сказала, что дома катастрофа. Оказалось, что вся суть катастрофы в этом раритете. О чём же был этот нашумевший спектакль?
– Об одной глупой кукле, влюблённой в человека. Она стояла себе на витрине, смотрела, как проходят люди, как проходит жизнь. Она была ёлочной игрушкой, красивой стройной балериной. И однажды в канун Рождества она увидела его, а он её. Парень зашёл в лавочку и купил балерину. Между ними был лишь мимолётный момент счастья, но зато какой! Один день настоящий любви стоит целой жизни. А затем она разбилась...
– Глубоко... но пафосно, - изрёк учитель.
Я всегда говорила, что не люблю пафос, ваниль, но при этом всегда проникалась милыми моментами. А ещё я говорила, что не собираюсь влюбляться. Ага, кажется, ясно, кто на самом деле глупая кукла.
– Маленькая Фредерика любит Рождество? – Святослав Олегович поставил локти на стол и принялся пробуравливать меня взглядом.
– Дома так невероятно сейчас. – Я вымеряла каждый шажок, направляясь в другой конец класса. – Мама не слишком любит ёлку, иголки ведь потом по всему дому, но эта такая мелочь. – Я вдохнула, будто почувствовав запах в доме. – Папе доверять ставить ёлку – гиблое дело: он вешает игрушки только с той стороны, где видно. А я так не могу, у нас, знаете ли, в стране всё по такому принципу делается: то, что видимо – недурно, а если начать рассматривать да вертеть...
– Ух ты, какая честная, вот только не говори теперь, что никогда не мечтала о каком-либо рождественском подарке? – Я спиной почувствовала, как он прищурился, как собралась паутинка в уголках карих глаз.
– Я не бревно!
– Ты апельсинка! – засмеялся учитель.
– Я всегда хотела лук...
– Репчатый?
Я, кажется, икнула от смеха.
– Зелёный, Господи. И вороного коня... Я люблю красивое оружие, а коня хотела с детства. Реальные мечты, не так ли? – саркастично усмехнулась я.
– На то они и мечты. А ты у нас воинственная девушка, однако, – хрипло протянул мужчина.
– А в детстве я очень хотела конвертировать World of Warcraft, но так, чтобы красиво, эстетично, чтобы не просто оплатить всё с электронного кошелька, а настоящий диск купить в яркой коробке. А такие только в крупных городах продаются да за нескромные денежки. Да и сейчас я уже не так хорошо играю. Как зайду, так все сразу подумают: что за Нуб?
– Знаешь, если так рассуждать... Каждому так или иначе приходится что-то начинать. Если полная девушка захочет похудеть, ей, по-твоему, не стоит ходить в спортзал, потому что она будет смотреться глупо. Даже игра на фортепиано. Ты же начинала, не боясь того, что сначала будешь играть что-то простое, без намёков на большее. Без начала и конца не будет...
– Философия-философия... – вздохнула я.
Вообще-то мне не нравилось большое количество слов, не всегда любила рассуждения, а уж тем более лицемерные высказывания, но слушать его... Его голос – мёд, горячий мёд, сладкий, вязкий. Начнёшь тонуть – не выберешься.
– А о чём же мечтал папочка-фюрер 10 «В»?
– Фредерика! – рыкнул учитель.
Я перестала замечать за собой подобные вольности. Да и всегда такое ударяет по самолюбию. Кажется, что можно смело сделать следующий шаг, а человек вытягивает руку, указывая на дистанцию. Хотя на что я смела надеяться? Слишком широким был мой шаг для роста метр шестьдесят.
– Я просто хотел получить письмо, простое бумажное письмо от хорошего человека.
Это было настолько странно и настолько понятно. Бумажное письмо почерком хорошего человека, настоящее, чтобы хрустела и сладко пахла желтоватая бумага.
– А я хороший человек, как думаете? Хотели бы получить письмо от меня?
– Фредерика, альтруизм не свойственен человеку. Альтруизм – редкая мутация, если говорить про людей, поэтому я завёл собаку. Учти, коня я тебе не собираюсь дарить.
– Боже упаси, какой альтруизм! Просто моя высокородная святейшая особа благоволит народным массам.
– О! Да юная Фредерика, оказывается, популизмом страдает, как интересно, – саркастично усмехнулся мужчина.
– Почему разговариваете со мной? – Я резко развернулась.
Этот вопрос не давал покоя моей любопытной натуре? Почему? Зрелый мужчина тратил прекрасный зимний вечер на разговоры с ученицей. Нет, я не страдала самолюбием и больше всего боялась надежды, которая подобно яду во все времена уничтожала людей. Хотя... чего врать? Я надеялась. Надеялась, что этому интересному человеку, сплошь окутанному тайнами, будет любопытно пообщаться с моей посредственной особой. Боже, как же губительна надежда! Она делает фиаско ещё более болезненным.
– А что, не должен? – Святослав Олегович прищурился. – Или ты видишь здесь ещё кого-то? А диалог с самим собой – это один из признаков одного нехорошего заболевания.
– Вы настолько экстраверт? Не можете обойтись без общения?
Гормоны окончательно ударили мне в голову. И что я, спрашивается, несла? Чего к нему прикопалась? Видимо, я интроверт на подсознательном уровне, потому машинально отталкиваю людей, причём тех, кто наиболее дорог.
– Хм, я предпочитаю разговоры тет-а-тет, когда люди делятся своими тайнами. – Учитель улыбнулся уголками губ, щетина заиграла на его лице серебристым и чёрным. – Поговорить по душам в большой компании сложнее. К примеру, ваш класс. Уникальное сборище австралопитеков, что ни особь – то великое наследие. Но о чём с вами можно говорить? Вот скажи, Фредерика.
Я рассматривала мраморный пол, голубые стены, таблицу Менделеева – всё, только чтобы не увидеть его отвратительные карие глаза.
– Я, наверное, пойду.
И снова последнее слово осталось за ним.
– Ты одна или с братом?
Кажется, я начала слышать своё сердце. Ту-дух, ту-дух.
– Костя пропал куда-то после мюзикла, не могу найти.
– Ладно, спускайся, провожу до остановки.
Истерически трясущиеся ноги понесли меня обратно в вестибюль. Я пыталась запомнить каждую деталь того зимнего вечера. На третьем этаже лицея было холодно, подошва моих ботинок громко скрипела. Внутренний двор лицея, куда выходили окна коридора, был чуток запущен, но и он тогда казался невероятным. А снег! Крупные хлопья виднелись в оранжевом свете уличного фонаря. Господи, ведь скоро Новый год!
Вестибюль совсем опустел, лишь скучающий охранник сидел на вахте, засыпая под звуки телевизора, висевшего напротив парадного входа. Я, легко шагая, взяла, наконец, свой плащ.
– До свидания! С Наступающим! – сказала я охраннику, преодолев турникет.
На улице было свежо. На душе – легко. Я и не заметила тех двоих из гардероба, они стояли в сторонке от входа. Я непроизвольно повернула голову и... Рост парня, профиль, манера стоять. Константин!
– Костя? – Моя нижняя челюсть укатилась далеко-далеко.
– Фике? – Видимо, у моего разнояйцевого друга была такая же реакция.
Рядом с братом стояла она. Худенькая, хрупкая черноволосая девушка, крыжовниковые глаза которой даже в полутьме невозможно было не отметить. Таня! Она робко придерживала Костю за рукав куртки. Я была просто космической дурой!
–А-а-а-а! Кость, извини меня! – Я напрыгнула на брата, обхватив его руками и ногами. – Я ведь думала... А тут любовь! Вай, как шикарно!
Да, будь там кто-либо, помимо нас с братом и Татьяны, за мной бы обязательно приехали дяденьки в белых халатах.
– Фике, вот сразу видно, что мы с тобой от разных яйцеклеток, но, поверь, если бы эти яйцеклетки не созрели в одно время, я бы давно от тебя сбежал, а так... Не имею права!
Я была безмерно счастлива! Мой братец влюбился, господи, влюбился! С тех пор, как я сама в это вляпалась, мне так хотелось поделиться с кем-то этой эйфорией, этим космосом, так хотелось, чтобы каждая бактерия ощутила это. Костя влюбился, мой брат мог ощущать это, и я была счастлива.
– Я смотрю, Фредерика, ты успела нарушить не только моё душевное спокойствие. – В спину буквально ударила хрипотца учителя. – Улучшаем демографию, Константин?
Таня конкретно покраснела, Костя как-то несвойственно себе усмехнулся, а у меня появилось желание запустить в учителя тяжёлым тупым предметом. За такие шутки уголовный срок давать надо.
– Что же, необходимость провожать вашу несамостоятельную сестру отпала...
Опять двадцать пять!
– Приятного вечера!
Святослав Олегович кивнул нам и удалился лёгкой походкой. Я только представить себе могла, насколько ностальгически-разочарованным был мой взгляд в тот момент.
По дороге домой мы молчали. В автобусе было почти пусто. С нами делили поездку лишь двое: кондуктор и немолодой мужчина со всеми признаками цирроза печени. Мы стояли у окна, сплошь покрытого инеем с внутренней стороны. Я прикладывала ладони к ледяному стеклу, и иней таял под ними. Автобус покачивался, гудел, трещало радио с песней ABBA. Мы снова пропустили остановку, снова вышли на пустыре.
Всё было покрыто снегом. И если с отоплением в учреждениях образования и квартирах государство не особо морочилось, то тут прямо перестаралось: снег бы так старательно раскинут у обочины, что шансов пройти там не было, а расчистить нашу аллею, видимо, посчитали лишним.
Романовы – умнейшее семейство, в нас высокий интеллект генетически определён. Потому мы променяли сухой, но скользковатый асфальт на сплошь заметённую аллею.
– Фике, давай вернёмся на дорогу, послушай меня хоть раз в жизни, неразумная Schwester.
– Да тут немного осталось, – упрямилась я, ступая по следам брата. – Скажи, а как так вышло?
– Я смотрю, Schwester, ты так и не научилась называть вещи своими именами, – усмехнулся Костя. – Твоя проблема состоит ещё и в том, что ты смотришь, но не видишь.
– Расскажи, как это...
– Тебе интересно? – Константин резко развернулся. – Хей, земля вызывает Фике! Давно же мы с тобой не говорили...
– Давно, – повторила я. – Так расскажешь?
– В пределах приличного. Но сначала ты расскажи, с чего это вдруг тебе стало интересно.
– В пределах приличного? Я смотрю ты превращаешься в маркиза де Сада*.
– Если бы я был маркизом, давно бы написал книгу о нашей системе образования. За две четверти в этом лицее я понял, что нет ничего извращённее нашей системы образования.
– И всё же?
Нельзя было представить, насколько мне было неловко. Для меня было проще построить Большой адронный коллайдер, чем поговорить с родными о делах сердечных. Щекочущее чувство поступательно накрывало мою трусливую душонку.
– Это... я не знаю, мне кажется, слова для этого не слишком подходят и вообще не стоит говорить...
Впервые видела робость в своём брате. Впервые! Высокий красивый парень, который в восемь лет не побоялся кинуть охапку каштанов в автомобиль одного нехорошего дяди, робел перед любовью. Неудивительно. Любовь непосильна даже для Геракла.
– Я не очень хочу всё в подробностях говорить. Мне просто хорошо с Таней. Даже молчать с ней лучше, чем одному, чем с другими.
– И чем со мной? – ревниво взвыла я.
– А с тобой молчать невозможно.
– Невозможно значит...
Резко присев, я соорудила снежок и кинула в любимого братца. Варежки в момент промокли, но как-то было наплевать. Костя не заставил долго ждать: оказавшись рядом спустя секунду, он принялся закидывать снег мне за шиворот. Ох, как бы злилась мама, проклинавшая зиму за то, что ни с одной прогулки мы не возвращались сухими. Да, нам по пятнадцать. И что с того? Сердце как орган изнашивается в любом случае, а вот у души есть выбор. Выбирайте детство – не прогадаете.
Оставшуюся часть пути мы пробежали с перерывами на особо жестокие военные действия. Подойдя к старому подъезду и увидев, что свет на кухне включён, мы дружно улыбнулись. Правда, дядя Владимир почему-то не разделил с нами зимнюю эйфорию.
– Мурзики! Вот вам веник и марш на лестничную клетку. С вас воды на Тихий океан хватит.
Как только входная дверь закрылась, мы громко засмеялись и принялись отряхивать друг друга. Я широко замахивалась, с недюжинной силой ударяя веником по брату, но не для стерильной чистоты, а из садистских побуждений. Мы же брат и сестра! Всё было как в детстве.
Нашу меланхолию нарушила соседка, милая женщина послебальзаковского возраста.
– Нет, ну совесть есть? Найдите другое место для смеха!
Да, всё-таки было в обители дяди одна маленькая деталь, возвращавшая меня в любимый дом на любимую улицу: эта мадам уж очень сильно напоминала сварливую тётю Веру.
В квартире было так хорошо. Дядя Владимир, несмотря на холостяцкую жизнь, был эстетом и предпочитал живую ель с её неповторимым запахом. Правда, ступив на ковёр, я сразу же почувствовала пятами маленькие иголочки. Я просто рухнула на мягкую кровать, напряжение для моего тела стало перманентным чувством с момента поступления в лицей. Эйфория, лёгкость перестали смущать меня. Хотя тяжело было смириться со своим положением. «Безнадёжно влюблённая дура». Я ведь всегда сторонилась любви, стыдилась внимания мальчиков, считала всё это постыдным. Видимо, чем дольше изоляция, тем сильнее крышу сносит. У меня снесло всё вплоть до фундамента. Влюбиться в химика! Да ему же чёрт знает сколько лет!
– Так, ты, неудачная разработка коммунистов, мутация в пролетарском классе, вставай страна огромная, вставай и собирай вещи! Мы ведь уже завтра едем домой! – На последних словах своей диктаторской тирады Константин кинулся ко мне с весьма дурными намерениями – пощекотать.
– Фике, скажи мне честно, ты влюбилась? – спросил брат по окончанию нашего баловства.
Я замерла. Мы молчали от силы секунд пять, бесконечные пять секунд.
– Фике, тебе пятнадцать лет, это нормально... Любая девчонка так или иначе в том или ином проявлении попадает в это.
– В «это». Какое точное определение, – попыталась пошутить я.
– Я волнуюсь...
– Ты правильно волнуешься. – Костя всё понял. – Что скажешь?
Захотелось разрыдаться, даже ком к горлу подступил. Мои чувства должны были оставаться латентными. Моя любовь не из того, чем делятся.
– Не думаю, что ты хочешь слышать упрёки. Да и упрекать влюблённого никто не имеет права. Тут мой блестящий интеллект бессилен. Человеческие чувства не поддаются логике и расчётам.
– Это плохо, - начала я свои размышления. – Мне нравится не тот человек...
– Так не бывает, Фике. Не бывает в этом деле не тех людей...
– Бывает. Людям свойственно ошибаться во всём, а я из тех, кто ошибается больше остальных, ты ведь знаешь... Косячу на каждом шагу, падаю на песке.
– Он тиран, узурпатор и наш учитель, но никто не в праве тебе тут указывать и никто не сможет заставить тебя разлюбить, хотя пока рано называть «это» таким громким словом. А действительно, будем называть просто «Это». В какой-то степени это прекрасно, - решил брат.
– Однажды ты станешь нужным кому-то как воздух, и кто-то станет как воздух нужен тебе, – процитировала я Маккалоу. – Для меня он как воздух, я же для него – угарный газ.
Пора было ложиться спать, а я так и не переоделась. Лишь тогда я осознала, что весь день проходила в рубашке Святослава. Тихонько проскользнув в ванную и закрыв за собой дверь, я сняла её. Приятная мягкая ткань, чёрные пуговички и парфюм. Я чихнула. У меня аллергия на его запах. Символично, ничего не скажешь. Рубашка была великолепной, хотя я в ней утопала. Тут мне в глаза бросилась одна деталь: с внутренней стороны у шва был прикреплён пакетик с тканью. Рубашка была новой и, просто находясь в его шкафу, она пропиталась его запахом. Почему-то я знала, что мне в голову обязательно даст. В последнее время мои большие полушария были залиты гормонами.
Я достала с полки коробочку с лентами и достала одну. Блестящий атлас нежно-оранжевого цвета навевал мысли об апельсине. Я аккуратно отрезала небольшой кусочек от ленты и вложила его в пакетик с тканью. Неадекватная выходка, однако, ну и пусть!
666
Следующее утро оказалось для нас не самым приятным. Проговорив с братом полночи, мы еле оторвали свои тушки от тёплых постелей. Дядя был необычайно разговорчив, а мы качались из стороны в стороны подобно маятнику. Вообще-то день обещал быть прекрасным. Лёгкий морозик и мелкие снежные хлопья заставляли прикрыть глаза и просто наслаждаться. Я уже предвкушала возвращение домой. Счастливая мама, бабушка с повышенным давлением, дед, тактично и предусмотрительно не выходящий из кабинета, папа, который задолбался по пятьсот раз на день бегать в магазин по новогодним поручениям мамы и вредная-превредная рыжая-прерыжая Алиска, с нетерпением ждущая, когда же под ёлкой появиться подарок. Семья бесценна.
Дорога домой всегда коротка. Я с трепетной любовью смотрела на встречающий нас пригород с его кленовыми аллеями и заправкой. Всего три минуты – и мы дома. Снег у ворот был расчищен. Папа всегда вставал рано для такого дела. Всё под ногами скрипело, искрилось. Я с глупейшей улыбкой до ушей распахнула калитку, забыв про брата и дядю, тащивших огромные сумки. Пёс в вольере принялся задорно лаять, так, чтобы вся округа услышала: Романовы приехали! Хлопнула входная дверь, на крыльце появилась мама. Я подбежала к ней, протянула руки.
– Фредерика, солнышко! – Раскрасневшаяся мама в розовом фартуке тяжело дышала.
Я отпустила маму и открыла дверь пристройки в полной уверенности, что там курит папа. Конечно! Я присела к нему на колени, похлопав по пивному животу. «Дом, милый дом! Рыбный вкус печали!» - вспомнила я фразу из мультика. В доме пахло запеченным мясом и мандаринами. На кухне сидела бабуля. Обычно совместная готовка мамы и бабушки добром не кончалась, но не о том тогда мысли были. Я не ошиблась, когда направилась в кабинет, дабы увидеть деда.
На втором этаже было всегда тепло, даже душно. Наша комната выглядела так, будто мы и не уезжали. Мои плакаты с «Игрой престолов», Киану Ривзом и Фредди Меркьюри, небрежно лежавшие на столе книги, диски с играми. Я села на стул, покрутилась на нём, взяла в руки книгу. «Птичка певчая». А почему бы и нет? Я сама сейчас чувствовала себя певчей птичкой, которая наконец вернулась домой, которая пела о счастье. Я готова была утонуть в этой зимней эйфории.
