Звон апрельской капели и нежная лазурь весеннего неба не особо радовали мою уставшую душу, хотя солнце определённо согревало её. Потому, щурясь, я всё же устремляла взгляд к светилу. Носки кроссовок рассекали лужу, подошва безжалостно топтала ещё не успевшие растаять кусочки льда вперемешку с грязью. Недавнее происшествие с Камиллой Гробовой отразилось плохо, однако, не только на агрессоре, но и на мне. Конечно, в первые секунды мне хотелось так пнуть наглую девчонку, чтобы она улетела далеко за пределы Млечного Пути. Потом же, когда нервные клетки снова стали генерировать потенциал действия и мозг наконец-то заработал, я поняла, что себе дороже скандал устраивать. И какая из меня скандалистка? Неважная. Видимо, не проросло во мне на тот момент женское начало. И представьте себе такую ситуацию: на вас упал кирпич. Теперь подумайте: есть ли смысл пинать из-за этого целое здание. Не думаю. А если даже здание пошатнётся и рухнет, то ваш энтузиазм и ярость будут погребены в его развалинах. Так же и с Камиллой. Меньше всего хотелось разводить полемику и тратить своё время и нервные клетки на походы к социальным педагогам.
В тот чудесный-пречудесный день я пребывала в чудесном-пречудесном настроении, ибо путь мой лежал в сторону лицея. Направлялась я на замечательное мероприятие под названием «субботник». Можете упрекать меня в лени, но ненависть моя к сему мероприятию не знала границ. Чаще всего в тот самый день начинался дождь, соответственно к месту назначения доходили единицы. И, будь проклята почти безжизненная совесть, я тоже доходила, прихватывая с собой братца. Где-то в глубине нашей человеческой сущности жила заветная маленькая надежда. А вдруг субботник отменят из-за непогоды или мы станем единственными представителями класса и нас, погладив по головке, отпустят на все четыре. Или, по крайней мере, на трудовую акцию соизволят прийти хотя бы ещё человек пять. Моя маленькая надежда быстро скидывала маску и превращалась в большую такую наивность.
В тот день дождя не было. Но разве от этого легче?
— Фике, что с волосами делать будешь? — поинтересовался Константин.
Вот же чёрт. Даже не думала. В ответ я лишь провела граблями по тротуару, произведя при этом весьма неприятный звук.
— На следующих выходных домой. Волосы не ногти. Мама увидит...
— Ага, и была Фике — не станет Фике, — продолжила я, машинально заправив то и дело выбивающуюся обрезанную прядь за ухо.
Материнский инстинкт вездесущ. И не дай бог мать узнает про то, что прическу мне подправила одноклассница. Как ни парадоксально, но опять же мне дороже.
— Надо что-то думать. — Извечная фраза, символизировавшая безысходность. — Заколю «невидимкой» — и все дела!
— Schwester, ты забыла, что у деда в субботу юбилей?
— Мне конец.
На большие праздники всё наше семейство собиралось за одним столом. Мы покидали тесную кухню. Мама стелила красивую скатерть на огромном столе в гостиной, который я так старательно протирала накануне пиршества. Папа переносил телевизор, выдавая при этом трёхэтажные комбинации из нехороших слов, ибо по неизвестной причине ни с первого, ни со второго раза ничего не хотело работать. Мы садились за этот огромный стол. Одна большая семья. Но не это, конечно же, представляло проблему. Проблема состояла в том, что мама шла по жизни с цитатой Чехова: «В человеке всё должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли». Потому на праздники Косте и папе полагалось надеть чистые выглаженные рубашки, приличные брюки, незаштопанные носки и начищенные до блеска туфли. А меня поджидало платье и заботливые маменькины руки с расчёской, кучей шпилек и тонной лака.
— Мне конец, — повторила я. — Хотя... Чёрт! Мне пятнадцать лет!
— Ты так говоришь, будто все сорок, будто ты построила карьеру и трижды была замужем, — усмехнулся Костя.
— Не могу я что ли в пятнадцать лет сама принимать решение по поводу моей причёски?!
— Говорят, наше поколение страдает инфантилизмом, так что самостоятельное принятие любых решений до тридцати пяти лет — спорный вопрос. Ты ещё маме об этом скажи. Мне будет весьма интересно понаблюдать. Картина маслом: «Падение Помпеи».
Сарказм брата нельзя было считать необоснованным. Мама не просто думает, что знает, как лучше — мама уверена в этом. Будь то вопрос, касающийся профессионального будущего детей или длина волос: мама уверена на все сто двадцать процентов в своей компетентности.
— Ладно. Не дрейфь! Я тут кое-что придумал... — Брат задумчиво погладил двумя пальцами подбородок.
— Нет! Твоё «я тут кое-что придумал» в одиннадцати из десяти случаев имеет отрицательные последствия.
Мы подошли к парадному входу в лицей во всей красе: Константин в старой дядькиной куртке и драных джинсах, а я в трениках, ставших жертвой солярки, и ветровке в стиле «Бомжорджио Бомжани». Прелестно!
— И где народонаселение? — спросила я у самой себя.
— Если нас будет двое... — Костя начинал выходить из себя. — Я тебя закопаю!
— Чем? — ухмыльнулась я, облизав потрескавшиеся губы.
— Граблями!
— Так-так-так, — протянул Святослав Олегович, появившийся, как всегда, из ниоткуда. — Что за семейно-бытовое насилие у вас тут намечается?
— Женщины — вампиры ненасытные: они не просто кровь пьют — они выхлёбывают её вместе с нервными клетками. А у меня сестра.
— Феноменальная наблюдательность! — воскликнул учитель. — И где народонаселение?
Маленький дьяволёнок внутри меня истерично усмехнулся. Я брежу! Мало было бесконечных мыслей и снов о нём. Мало! Во мне теперь были выжжены его слова, его фразы. Видимо, каждое его слово жило во мне. Во мне будто выжгли всего его: его образ, его походку, этот размеренный твёрдый шаг, его взгляд, его глаза, в которых было всё от усмешки до серьёзности, от холода до теплоты, от ненависти до... Он пил крепкий кофе и крепкий чай, обхватывая кружку пальцами, он носил только однотонные рубашки, он любил минимализм во всём, кроме мыслей, а ещё он очень любил свою работу. Но он не был человеком по Чехову. Он был настолько безупречен, насколько невыносим.
— Нам объявят амнистию в случае неявки остальных? — поинтересовался Костя.
— Константин, где вы жили все эти пятнадцать лет? Точно в нашем государстве и при нашей системе? Arbeiten, arbeiten! Правда, верхов общества это не касается, их пирамида обязанностей несколько искажена.
Наше государство — тема извечная. На субботник обязаны были приходить все. Одни — трудиться, другие — создавать вид бурной деятельности, сканируя территорию на предмет наличия кем-то пропущенного листочка. Одни приходили в трениках, кроссовках и с граблями, другие — в пальтишко, в платьице или костюмчике и в туфельках. Человек, имеющий хотя бы один паскальчик* власти, считает, что, добившись своего положения, он избавляется от ноши под названием «обязанности и долг», и прощается с совестью.
— Здравствуйте. — Низкое бурчание ударило по слуховым клеткам.
Камилла Гробова на субботнике. Где-то исчез целый биоценоз. Эта девчонка продвигалась по высоким скользким ступенькам жизни с девизом: «Я никому ничего не должна, а вы, твари, обязаны мне всем!» И она пришла на субботник. Хотя накануне Гробова уверяла, что ни на один субботник она не ходила и не будет ходить, а если и приблизится в этот день к лицею, то непременно пройдёт мимо.
— Гробова! Нас уже четверо. Интересная компания намечается, господа учащиеся.
Камилла сжала губы, которые и без того напоминали бантик, тем самым девушка показала, что её Величество не довольно ни компанией, ни сказанным. Выглядела Гробова весьма интересно для случая, по которому мы собрались. При всей боевой раскраске: брови в стиле дедушки Брежнева, тональный крем в сто-пятьсот слоёв, туши и тёмных теней на пару вёдер и, конечно же, бордовая помада. На ногах красовались лакированные ботиночки, а чёрные джинсы и тоненькая чёрно-розовая курточка дополняли сей образ пролетария.
— Гробова, ты хоть бы веник принесла или щёточку от туши, — сказал химик.
Мы с Костей переглянулись, а Камилла, совсем не привыкшая к нападкам в свою сторону, злобно сверкнула холодными глазами.
— Так. Я, честно говоря, давно вышел из пубертатного возраста и растерял остатки глупости в виде надежды на лучшее и наивности, потому смею предположить, что больше никто не явится. Камилла, однако, меня удивила.
Этот мужчина — наиболее самодовольное существо. Нет предела совершенству и мужской самовлюблённости. Хотя и женское начало не исключает сию черту, что подтверждал экземпляр, стоящий рядом со мной. Человек в принципе весьма самовлюблённое животное.
— Что же, солнышки мои, — пропел Святослав. — Трудиться, трудиться и ещё раз трудиться.
— Под красным знаменем, — добавила я.
На самом деле Святослав оказался прав и в тот день больше никто не явился. Ангелина нянчилась с братьями-сёстрами, Женёк если и пришла, то опоздала чуток, часа на два. Мужская половина класса отмечала день рождения Юзика. Не без алкоголя, конечно, что не обязательно было знать химику, который после субботника дежурил в общежитии. Кстати, за день рождения Костя проклинал меня втройне, ибо, выбрав сестру и субботник, он пропускал добрую часть гулянки. Я же втройне любила его за такой выбор.
Администрация приказала нам выкорчёвывать кусты, росшие по обеим сторонам дорожек. Я в тот момент готова была причесать директора граблями. Хорошо руководству на субботнике: разоделись как бояре и ходили, за кропотливым трудом холопов наблюдали. Мы же спустя полчаса помчались в кабинет, дабы сделать хоть глоток воды и скинуть куртки. Потом ещё и Святослав бесследно исчез минут на пятнадцать, а без его тираничных наставлений работа ну никак не шла.
— Фредерика, — обратился ко мне химик. — Возьмёшь в лаборантской зелёный пакет. Он там один, надеюсь, не перепутаешь.
— Мне ещё пакета не хватало, — заняла я. — Что в нём?
— Бесценная макулатура. Хоть раз выполни мою просьбу без лишних слов.
— Ja, mein Fürer, — буркнула я себе под нос.
По окончанию экзекуции Костя был готов из меня котлету сделать: воцарившиеся на территории лицея чистота и порядок не могли умалить его боль от потерянного времени. Ну и меня боженька наказал: в шесть часов приезжала мама. Что называется, без каких-либо претензий, без объявления войны. Хотя, на самом деле, я просто забыла о том, что в понедельник в лицее намечалось интересное мероприятие. Консилиум. Звучит неплохо, правда? Но если по делу, то намечалась очередная потеря времени, завуалированная, как это часто бывает, под красивым словом. Наш консилиум как собрание, только в сто крат хуже. Если на собрании много родителей и один учитель, то на консилиуме собирались все учителя с параллели, дабы побеседовать с родителем и его чадом по поводу будущего последнего. Скажете, какое их дело? Вот меня тоже ох как интересовал этот вопрос. Но такая уж традиция обосновалась в нашей системе: убивать своё и чужое время, лезть куда не надо, забывая о насущном и беспощадно выжирая мозг... Бесконечно перечислять можно.
— Мы выглядим так, будто ограбили бомжей, — заявила я, стоя перед огромным зеркалом в вестибюле.
— Лицеисты, одним словом, — вынес вердикт Костя. — Во, прелесть какая.
На этих словах он вытащил из моих волос веточку.
— Ты близка к природе, как никогда. Повернись-ка. Да у тебя в капюшоне вся местная флора!
— А на кроссовках вся местная грязюка, — вздохнула я. — Надо бы привести себя в божеский вид, а то точно в детскую комнату милиции загребут. Алхимик сказал пакет из лаборантской забрать, там и намарафетимся.
В триста тринадцатом в этот день было невероятно солнечно. В солнечные дни даже самые тёмные уголки вбирают в себя свет. Парты прямо блестели и искрились в ярких лучиках, вымытая доска не навевала грусть, и портрет Дмитрия Ивановича Менделеева у его таблицы будто бы улыбался.
Я, предварительно прикрыв дверь, бесцеремонно закинула ногу на умывальник и принялась смывать с кроссовок грязь и пыль. Они и первоначально выглядели не очень презентабельно, но то было ещё терпимо по сравнению с куском земли, который они напоминали сейчас.
— На-на, на-на-на-на-на, — принялась напевать я, находясь в состоянии эйфории, вызванной... чем-то. — Солнце в моих ладонях...
— Юная Фредерика, мне приятно видеть Вас в хорошем расположении духа.
Елейный голос был для меня чем-то радиоактивным, чем-то проникающим насквозь. От неожиданности я подпрыгнула, задев ногой кран и струю воды. Эх, всё-таки надо было снять кроссовок, а не мыть его прямо так.
— Здравствуйте... господин Апраксин.
— И Вам доброго дня, госпожа Фредерика. — Олег Павлович продолжил собой же начатую игру. — Рабочая суббота в разгаре?
— А как же! Трудится пролетариат на благо Родины, трудится...
Моё высказывание прозвучало слишком неоднозначно с учётом социального статуса внезапно нарисовавшегося собеседника. Мужчина сверкнул тёмными глазами, смахнул несуществующую пыль с лацкана шикарного чёрного пиджака.
— Замечательно, — пропел Апраксин. — Что же. Я тоже сегодня тружусь, правда, на собственное благо, что гораздо более полезно и производительно. Время, знаете ли, субстанция неуловимая и бесценная, у меня его не так много, лучше скажите мне, где Святослав?
— Святослав Олегович сейчас будет, — коротко ответила я. — Не смею более задерживать.
Не дождавшись ответной реплики, я подхватила куртку и направилась в лаборантскую, где, не смея пошевелиться, стоял Костя.
— Идём скорее.
— Что это было, Фике? — спросил брат, когда мы уже шли по коридору.
— Папочка нашего алхимика. Человек страдает нарциссизмом.
— Брось, откуда ты знаешь? Или кто-то завидует его волосам?
— Ко-ко. Мне повезло встретится с ним однажды.
— Судишь о человеке после первой же встречи? Нехорошо. Тю-тю, Фредерика Алексеевна, — побранил меня брат.
— Иногда достаточно одной встречи, чтобы всё для себя понять.
— Не согласен, категорически не согласен. Помнится мне, что ты не была в восторге от химика...
— Ой, всё! Подожди, а пакет где?
— Э-э, не у меня, — замялся Костя.
— Да ладно?! Значит так. Кругом! Раз, два! — скомандовала я. — На третий этаж бегом марш! И я за тобой...
Резко затормозив у двери, как это делают непоседливые пятиклассники, мы отдышались. Я тихонечко зашла в лаборантскую: больше всего хотелось остаться незамеченной. Потом же я поняла, что даже выломай бы я дверь, никто бы мне и слова не сказал. Во время ссоры люди не замечают ничего вокруг, кроме себя, своего мнения или своей обиды. А перепалки между отцами и сыновьями вообще выходят за все границы.
— Слава! Ты не идиот и не издеваешься...
— Откуда ты знаешь? Откуда? Думаешь, за двенадцать лет ничего не поменялось?
— Всё меняется, — протянул Апраксин. — И я очень надеялся, что ты изменишь свою позицию, но ты упёртый...
— У меня не было причин для того, чтобы менять позицию.
— Причины, причины! — воскликнул Олег Павлович, сжав руку в кулак, отчего исчерченная морщинами белая кожа покраснела у костяшек пальцев. — Да кому они нужны, эти твои причины? Жалкие отговорки. Нужно желание, Слава. Же-ла-ни-е!
— Вот оно как! У меня нет желания менять свою позицию в твою пользу.
— В мою пользу? Мой сын идиот.
— А мой отец не двинет и пальцем, если это не принесёт ему выгоду.
— В этом сущность человека, не только моя, — мягко протянул Апраксин.
— В этом твоя сущность и тебе подобных людей.
— Ха-ха-ха! — рассмеялся Олег Павлович.
Его смех был подобен бархату, ткани, приятной на ощупь, ткани, в которую тебя укутали с головой так, что и вдоха сделать невозможно, а кислород кончается...
— Слава, ты лицемер. Разве ты работаешь в этой дыре лишь на благо невыносимого подрастающего поколения, на благо Родины, на благо проклятой химии? Ты приходишь сюда каждый день лишь для того, чтобы заработать деньги, чтобы избежать реальности, в которой мы с тобой довольно близкие родственники. За двенадцать лет мы ни разу не встретились, потому что ты трус! Ты не просто ушёл из моего дома, ты от себя сбежал, от своей человеческой сущности.
— Я ушёл из твоего дома. — Святослав прикрыл глаза, пушистые чёрные ресницы задрожали. — Ушёл, не сбежал. Из твоего дома, где, чёрт возьми, ни одно существо, наделённое признаками живого, не может иметь свою волю.
— Ты ведёшь себя, как капризный подросток. Видимо, это профессиональное.
— А подлость — это, видимо, твоё.
— Слава, ты либо наивный глупец, либо настоящий лицемер. Человек — социальное животное, которое не страдает альтруизмом. Что бы ты ни делал, ты делаешь это прежде всего для себя. Ты хочешь, чтобы выздоровел близкий человек лишь для того, чтобы не потерять его, чтобы тебе не было больно. Ты ухаживаешь за собакой, кормишь её лишь для того, чтобы она не сдохла, чтобы как можно дольше развлекала тебя. Человек эгоист априори. Просто отдельные представители пытаются это отрицать.
— В таком случае мне абсолютно наплевать на то, чего ты хочешь, наплевать на твой бизнес.
— Слава, ты осознаёшь, что мог бы жить лучше?
— Все мы могли бы жить лучше, быть лучше. Чем больше имеем, тем больше нуждаемся.
— Ты снова обманываешь себя и меня. Человеку нужен комфорт. И какими бы красивыми словами ты не кидался, выбирая между коттеджем и коммуналкой, ты выберешь коттедж, ведь там будет лучше, комфортнее.
— Комфорт и уют — разные вещи. В твоём доме есть всё и даже больше, там комфортно, но неуютно. Много бессмысленных вещей находится там лишь для того, чтобы все видели твоё положение, твоё богатство, твоё превосходство.
— Богатство — это всегда превосходство.
— Только перед смертью мы все равны, на свидание с ней ты придёшь нагим.
— И где же тебе уютно? В этой дыре с твоей зарплатой?
— Мне хватает.
— Врёшь! — взбесился Апраксин, с каждой минутой всё более напоминавший дьявола. — Человек ненасытен, человеку всегда чего-то не хватает. Что есть в твоей квартире, кроме твоей совести, твоей псины и твоих костюмов?
— Всё, что нужно мне. Пора заканчивать бессмысленно гонять воздух. Я к твоему бизнесу притрагиваться не собираюсь.
Апраксин сверкнул тёмными карими глазами, пригладил длинные волосы цвета воронова крыла.
— Конечно. Посмотрим. Всё меняется, Святослав. До встречи.
Эту милую светскую беседу прервал жужжащий звук. Это был мой телефон, и он мгновенно выдал меня. Сердце бешено заколотилось, дрожащими руками я попыталась достать телефон из кармана, который напоминал городскую свалку. Хватило секунды, чтобы понять, что всё плохо, потому, попрощавшись с рассудком, я вытянула гаджет, кинула его на стол и, преодолев расстояние до шкафа с одеждой Святослава, скрылась внутри. Тут же открылась дверь лаборантской.
— Фредерика! Отправил за пакетом, так мало того, что пакет не забрала, ещё и телефон забыла.
— Интересная девочка, не находишь? — пропел Апраксин, который по неизвестной причине последовал за сыном.
От его слов весь мой внутренний мир сжался в тугой узел.
— Это не девочка, а мигрень. Не советую интересоваться ей.
— Вот как? — иронично усмехнулся Олег Павлович. — Поверь, никаких дурных помыслов по отношению к ней я не имею.
— Ваше знакомство было излишним.
— Такие вещи не бывают излишними.
— Не надо отягощать её своим обществом, это уж точно можно считать излишним.
— Ха! — усмехнулся Апраксин. — В моём арсенале нет времени, чтобы отягощать кого-либо.
— А на меня значит есть? Всего доброго!
Судя по всему, Святослав решил сам избавится от общества отца. Спустя минуты три Апраксин также удалился.
Сидя в шкафу с одеждой, я думала: какого чёрта сейчас произошло? Странно, что меня не вычислили по стуку сердца, который напоминал барабанный оркестр. Хм, и какие же всё-такие интересные люди. Нестабильные, неоднозначные. Не могу сказать, что после подслушанного у меня остались тёплые чувства. Однако, как же это феноменально. Такой серьёзный и такой взрослый Святослав в диалоге со своим отцом действительно напоминал наивное капризное дитя. Все мы такие. Неважно, сколько нам лет: двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят — рядом с родителями мы всего лишь дети. Что-то волнующе новое узнала я о Святославе. Но в чём-то я была согласна с Апраксиным: химик в какой-то степени хотел позлить отца, отдалится от него, потому и выводил его из себя напускным благородством. В учителе можно было разглядеть много всего, но не благородство и уж точно не наивность и глупость, которыми он манипулировал при разговоре с отцом.
Конечности затекли, и я, немного покряхтев, вывалилась из шкафа, с удивлением обнаружив, что телефона нет на столе. Ещё этого не хватало. Мама звонить будет, химик ответит, и тогда точно добра не жди. Я слишком часто теряла и теряю вещи. Но не потому что мне наплевать, ведь обязательно купят новое. Просто с детства мама внушала, что вещи живые, как ты с вещами, так и они с тобой. Порой это обижало, казалось, что вещь для мамы дороже нас. Нет, конечно, это не так. Но вещи определённо были дороже ей, чем наши нервы. Стоило мне что-то потерять, как начиналась жуткая нервотрёпка, затем по законам природы мы мирились. Я извинялась, мама оправдывалась, говорила, что не стоило такой скандал устраивать, мы обнимались, целовались и расходились. Только вот нельзя было вернуть ни вещь, ни нервные клетки. С каждой новой перепалкой, моя боязнь что-либо потерять всё больше становилась похожей на паранойю.
Отряхнувшись, поправив вешалки в шкафу, я шумно выдохнула. Нужно было искать Святослава. В коридоре оказалось пусто, отчего стало совсем тревожно. И куда подевался Костя? В любых непонятных ситуациях у меня начиналась паника. С силой сжав пакет, я направилась в вестибюль. Но и там оказалось пусто. Выйдя на улицу, я поняла, что братец мой бесследно исчез.
— Кого-то ищете, Фредерика?
«Твою мать!» Мой внутренний голос всё больше напоминал ультразвук. Чем меньше мы хотим кого-либо встретить, тем больше вероятность этой встречи. Вот только Апраксина не хватало.
— Родственников, — ляпнула я.
— Думаю, я могу вам помочь. — Мужчина протянул мне телефон.
Есть такие моменты в жизни, где лучше без слов.
Помимо пропущенного звонка мне пришла смс-ка. «Таня сломала руку. Возвращайся одна». Есть такие дни в жизни, когда всё решает в одночасье свалится на тебя.
— Ладно, спасибо большое.
За добрые поступки надо говорить «спасибо», каким бы ни был человек.
— Может, подвезти? Или кого-то ждёте?
Думаю, что всем в детстве мама говорила не садиться в машину к незнакомым дядям. И мне говорила. Было какое-то опасение и нежелание ехать с Апраксиным, но, с другой стороны, я решила избавляться от трусости и застенчивости. Современный человек должен быть лабильным, а иначе туго придётся. Да и без решительности, силы и смелости тоже никуда. Апраксин говорил, что никто ничего просто так не делает, но и мне нельзя было считать такую поездочку невыгодной.
— Было бы замечательно.
Мужчина сощурил тёмные глаза. Похоже я смогла удивить его. Я и себя удивила. Знаете, очень полезно удивлять самого себя. Самое странное, что я захотела изменить себя в тот самый момент, когда Апраксин задал мне этот вопрос. Или мне просто было лень ехать домой на автобусе?
До автомобиля мы шли молча. Олег Павлович, засунув руки в карманы длинного плаща, смотрел на свои ботинки, я же пыталась создать иллюзию расслабленности.
— Прошу, госпожа Фредерика. — Мужчина открыл переднюю дверь с присущей себе аристократичностью.
Я сглотнула. От этой «госпожи» сердце к желудку прилипало.
Автомобиль, мягко говоря, был шикарным, и первые пару минут я сидела с приоткрытым ртом, рассматривая представленную всю эту роскошь, Апраксин же коротко улыбнулся, отметив мою реакцию.
— Куда путь держим? — поинтересовался он.
— Я живу немножечко за городом... — промямлила я в ответ.
Решительность решительно решила меня покинуть. И красноречие тоже. Впрочем, как всегда.
— Немножечко за городом, — усмехнулся Апраксин. — Что же. Едем «немножечко за город»,
— Да, спасибо большое. Это сэкономит мне время.
— Эх, девочка, время — это всего лишь цифры на сердце. Не хочу говорить «подрастёшь — поймёшь». Мне кажется, это глупо. Большинство из тех, кто говорит так, сами ничего не понимают. Но и ты в чём-то права, я сам берегу личное время.
— Скажите, Вы ведь не просто так тратите на меня бензин и это «личное время»? Вы вроде ничего не делаете просто так.
— Теперь я точно уверен, что ты слышала мой разговор с сыном. А пакетик-то вот. — Он пошевелил пальцами, указав в сторону моих рук.
С каждой минутой какое-то необъяснимое неприятное ощущение всё больше разгоралось во мне.
— Мне нужно, чтобы Святослав отказался от учительства. Эта профессия — самый глупый выбор в его жизни, – продолжил мужчина.
— Он замечательный педагог. Педагог — призвание. Или как там? От призвания не отказываются.
— Можно отказаться от всего. Кроме семьи. Но сейчас не об этом. Как бы то ни было, я не собираюсь с тобой откровенничать. Итак слишком много услышала.
И куда внезапно подевалась его елейно-лживая приветливость?
— Всё же. Чего от меня надо?
— Я сказал, что мне надо, — раздражённо повторил Апраксин.
— Что я могу сделать? Я никто.
— Как мило, какая самокритика. Фредерика, — произнёс он чуть мягче. — Всё это время я наблюдал за Славой. Осенью ты вместе с братом жила у него на квартире.
— И что дальше? Это, конечно, немного странно, но тогда был пожар в общежитии, бабушка попросила...
— Ты знаешь, что в этой машине могла бы сейчас ехать двадцатипятилетняя красавица или, скажем, тридцатилетний состоявшийся мужчина. Но со мной едешь ты. Знаешь, в чём причина? У Славы нет друзей, у него нет девушки. Никого, с чьей помощью я мог бы повлиять на него. У него есть мать, с которой я давно расстался, у него есть этот проклятый лицей и эта проклятая псина. И только тебя я видел с ним чаще, чем с этой собакой.
— Ох, замечательно. Но я не могу на него повлиять. Меньше всего у меня получается выполнять поставленные кем-то задачи. И я не хочу.
— Могла бы ограничиться последним предложением. Ладно. Поговорим иначе. Насколько я знаю, ты учишься в лицее, чтобы поступить в медицинский? А ещё мне пташки нашептали, что ты не слишком довольна перспективами на будущее. Так вот. Согласитесь и выполните — и я оплачу Вам обучение в любом вузе.
Его переходы с «ты» на «вы» отнюдь не упрощали беседу.
— Вы многого ждёте от меня. Я даже не знаю, где бы хотела учиться, если не в медицинском, а лезть к Святославу Олеговичу и вовсе не хочу.
— Вы всё-таки ещё ребёнок, Фредерика. Что же. В нашем деле важную роль играет умение ждать. Я подожду, Вы созреете. Мы приехали. До свидания, Фредерика.
— До свидания, спасибо.
Я вышла из машины с непреодолимым желанием забыть всё, что сегодня произошло, скинуть груз. Тогда я действительно была ребёнком. И серьёзные вещи, творившиеся вокруг, лишь пугали меня. Наша жизнь — пазл из случайностей? Кто знал, что в общежитии произойдёт пожар? Кто знал, что после мы будем жить у химика? Кто знал, что я дура, что я влюблюсь? Кто знал, что в день и в час, когда я несла реактивы, в квартире у учителя будет его отец? Кто знал, что после субботника мы снова встретимся? Хорошо, что никто не знал. Знай мы о том, что с нами произойдёт, мы бы непременно захотели что-то изменить и мы бы непременно испортили ситуацию вконец.
Вдохнув влажный весенний воздух, я улыбнулась сама себе. Нежные салатовые почки подрагивали на ветерке, а щебетание птиц казалось лучшей музыкой. Природа сама по себе лучший творец. Вышагивая по лужам, я направилась к подъезду. Всех обыкновенно раздражало моё ребячество. Что за дела? Девочка по лужам шлёпает. Но что ещё может сделать тебя таким счастливым? Мне не нужна была эта излишняя решительность. Зато мне нужно было научиться отпускать всё плохое. И у меня получилось. Вместе с брызгами воды расплескался в моём сознании и тот непростой день.
