Нефилимы

Глава 4 Музыкальный нефилим

  Первые дни в российском институте Юри словно ослеп. Он не замечал ничего: его глаза накрыла повязка страшных и кровавых картин-воспоминаний. В его душе бушевал шторм, сердце постоянно разбивалось. Злость охватывала с головы до ног. А этот русский парень пытался растормошить, снять эту повязку, но Юри надевал ее снова.

И делать совершенно ничего не хотелось, кроме того, как впасть в глубокую депрессию, не вылезать из кровати, глядя в потолок, прокручивая заново все моменты, не спать сутки, грызть себя изнутри. Попытки самоубийства казались теперь глупыми и совершенно бесполезными.

Конклав хотел назначить единственного выжившего сумеречного охотника главой института в Японии, но Юри отказался. Мало того, ему все еще страшно и стыдно возвращаться в Токио. Похороны он пропустил, за что совестно. Минако привезла все его вещи (оружие и стило в том числе) сюда, в Москву. Ему выделили комнату, в которой он и прятался от всех. Только не мог спрятаться от своих угрызений.

Спустя время боль, что в первое время сковывала, сжимала изнутри, стала отпускать. Повязка страшных воспоминаний медленно сползала. Тогда внимание к окружающему вновь вернулось, успокоительные отвары, оставленные Безмолвными братьями, помогали спать крепким непробудным сном.

Юри стал чаще покидать комнату... не по своей воле, разумеется. Русский нефилим с серебряными волосами и голубыми глазами силком вытягивал на кухню, зная, что японцу будет неуютно в окружении незнакомых людей в столовой, или в тренировочный зал, когда там никого нет или младшенькие сумеречные охотники занимались в библиотеке с Лилией. На такое сперва Юри подчинялся, не возражая, а только недовольно поджимал губы, но потом... он вежливо напоминал о личном пространстве (Виктор часто касался его, что было неприятно), а затем и вовсе стал показывать свои приемы. Например, он один раз через плечо перекинул Виктора за то, что тот его за талию притянул. Нет, это же неприемлемо!

Но... Общение с Никифоровом, которому, казалось, одному есть дело до какого-то незнакомца отвлекало от всего произошедшего ужаса. Да, он раздражал, и Юри показывал свое недовольство строгим и серьезным взглядом, а в ответ получал лишь милую и теплую улыбку. Виктор пытался шутить и рассказывал анекдоты. Правда, сам же над ними смеялся, а Юри был в ступоре, не зная, что ответить. Да и половину он из них не понимал. К тому же, будь у тебя и руна языков, чужой слэнг и некоторые фразы понять трудно, поэтому иногда приходилось уточнять всё на английском.

Потихоньку Кацуки начал привыкать к московскому институту. Теперь он знает, что и где находиться. Дабы не чувствовать себя нахлебником, стал ходить на задания. С обитателями, если честно, он так и не подружился. Общался близко с несколькими людьми: разумеется, с Виктором, с Марией-сан (он так называл бабу Маню) и с ученицей Виктора, которая ходит за ним хвостиком (это девочка Вика с большими карими глазами, как у Бэмби). С остальными он обменивался парой слов: здоровался и желал хорошего дня. О вежливости все же не стоит забывать. К несчастью, с почти тезкой отношения не очень хорошие сложились. Юрий смотрел на Юри с каким-то презрением, один раз закричал: «Че пялишься, Бака!». М-да, Кацуки не мог не удивиться. Мог бы и по-русски обозвать, зачем надо было искать слово «дурак» по-японски.

Плисецкий намеренно хотел его задеть, заставить почувствовать чужим, лишним. И у него это получилось. Хотя внешне это и никак отразилась на Юри, но тот действительно задумался, а правильное ли он выбрал место?.. Не стоит ли уехать, например, в Идрис?

После того, как Юри посетил могилы своих родных, он не остался в Токио. Слишком тяжел груз воспоминаний. Он вернулся в Москву, потому что... Не знал, куда идти. Виктор зато был ужасно рад, что полез обниматься, а Юри снова смог положить его на пол, от чего его ученики безудержно хохотали, а Виктор, усмехнувшись, застонал от боли.

Но все же Юри Кацуки сам до конца и не понял, почему именно Россия.