Пульс

3

  На подушке лежит волос. Одинокий путник бесконечной пустыни белых тканей, в поисках оазиса или спасенья; но не смеет сдвинуться с места, обессилен, так же как и я. «Я не хочу жить!» — кричу в подушку, но меня слышит только волос.
Он никак не влияет на погоду или время. Я поднимаю его и роняю. Волос падает и теряется из поля зрения, становясь частью мусора. Он сразу перестает принадлежать ей, как она мне, когда выскользнула из рук жизни и оставила только дневник.
Искусственная кожа делает его похожим на магический гримуар, а меня превращает в преступника, расхитителя гробницы чужого прошлого. Но я не верю в её смерть и оставляю за собой право уничтожить напоминание об этом.
Вырываю первую страницу дневника. Сухожилия бежевой бумаги рвутся и успокаивают, я, будто казню убийцу. Зажженная перед её фотографией свеча послушно выжигает воспоминания, а копоть можно стереть тряпкой.
Я рву, а потом слушаю предсмертные вопли чётко-написанных слов. Ухмылка сатаны исчезает, когда я дохожу до трёх последних страниц. Почерк изменился, как спокойный бой сердца во время аритмии. Другой человек писал в её душе неразборчиво и дерзко. Перед смертью она торопилась рассказать мне продолжение сна.
Вонь жженой бумаги раздражает нос. Я чихаю и ловлю искры перед глазами, но они не принадлежат костру. Послание, точно помятый пергамент, втиснутый в бутылку из-под рома, найденную спасательным кораблем посреди океана.
Эта запись предлагает мне присесть на пол.

«Он входит в просторные залы заброшенного здания. Неприятный гнилой запах ударяет по носу, эхо рикошетит от кафельных стен. С потолка тянутся ржавые металлические крюки, слово корявые пальцы голодного существа. Илларион боится их прикосновения, поэтому ползёт по грязному полу. Разбитые стекла царапают живот, но боль только заставляет продолжать путь в пустоту. В этом мире даже она имеет значение. Чёрное ничто обладает запахом и звучит. Илларион протягивает руку...
Воздух отвечает ему приятным ощущением, будто поддерживает и помогает встать на ноги. Воздух спрятал его от железных крюков, точно приготовил для другого хищника или для алтаря. Кровь капает из мелких порезов на животе, привлекая зверя из темноты. Она — это цель Иллариона, каждого несмелого шага, сделанного с надеждой. Но поступь замедляется, когда он понимает, перед кем ему надо предстать и просить, молить, умолять...
Светящиеся пчёлки исполняют для него танец-знакомство. Они говорят, что рады его видеть и что ждали всю жизнь. Пчелки советуют идти следом, ведь самой Смерти не терпится с ним познакомиться.
Жужжание разбивает тишину и успокаивает Иллариона, точно медитативная музыка... Точно звук кофеварки на кухне... Точно звук фена в спальне.
В жужжании нет места смерти.
Он подчиняется ему, пока снующие тела насекомых освещают путь. Проходит сквозь сомнения нескольких дверей, лицом к лицу встречаясь с желанием убежать, как с собственным отражением в первый день одиночества. Но цель держит его за руку, не давая отступить назад.
Пчелки подлетают к последней двери и зависают в воздухе.
Склонившись над одной из них, он разглядывает блеклые крылышки, полосатое черно-желтое брюшко. Осторожно дотрагивается пальцем, и насекомое падает замертво, теряясь во тьме...»

Как волос с подушки. Как пепел сгоревшего дневника, - проносится мысль в моей голове.

«...дверь открывается, впуская в белоснежную обитель без конца и края. Она как полиэтиленовый пакет захватывает, лишает воздуха и ведёт к удушью.
— Илларион, — голос прогремел-прошептал в ушах, разнесся по телу тоннелями сосудов, вытек из ранок на животе вместе с кровью.
— Что привело тебя ко Мне? Ты что-то хочешь? Скажи, не бойся.
Это мог быть кто угодно: мужчина или женщина, ребёнок или старик. Но только не при жизни — люди говорят без эмоций.
— Я... — попытался сказать, но вдруг осекся. — Ничего не хочу.
— Зачем же ты пришел?
В тишине голос неизвестного осел на дно сознания страхом за своё существование.
— Ах, нет. Я понимаю. Пришёл просить жизни. У Смерти?
Ил со дна залепил рот, мешая дышать и говорить.
— И даже не для себя, а для неё. Хороший поступок. Знаешь, что соединяет тысячи миров между собой?
— Нет, — просипел Илларион.
— Пульс. Тоненькая, едва заметная бесконечная нить, но она же является временем, песочными часами, которые подвластны как остановке, так и.... Почему ты уверен, что Я помогу тебе?
— Я не уверен, — Илларион жалел, что не может приглушить самого себя.
— А Я помогу. Но! Не все же так просто, Я не хочу остаться с пустыми руками. Готов ли ты пойти на жертвы? Её жизнь, в обмен на твою.
— Готов, — резко ответил он, чтобы не отказаться.
— Почему? Ты даже не подумал. Вы всё равно не будете вместе.
Сарказм безликого голоса добавил песка в пересушенный рот Иллариона:
— Она будет жить...
— Мучиться без тебя?
Ехидный взгляд скручивал его, опускал плечи, заставлял искать карманы для рук.
— Нет. Она будет жить...
— Что ты знаешь о жизни? Вечная жизнь — вечная мука, пока сам не попробуешь — не испытаешь гонку за временем, войну с самим собой, страх передо мной, наконец. На самом деле, Вы в вечности — в Моём пространстве. По вашим венам текут реки изо льда. Вы скованы знанием реальности, а ощущаете себя мёртвым ребенком в утробе матери. Я смотрю на Вас и плачу кровавыми слезами. Эти пчелки путают их с цветочным нектаром, а мёд отдаёт горечью. Человек, тянущийся к вечной жизни — искушенный, будто заново пытается поглотить плод с древа знаний, протолкнуть кусочек, застрявший в горле мужчины. До уха доносится музыка космоса — Я вою вместе с ней. Зелёная шелковая нить - постоянная тонкая нить, она отражает Мои мысли, как вечная жизнь, как плод с древа знаний. И музыка космоса — лишь её ежесекундный стон. В Моем же пространстве стены белые, их цвет успокаивает и он бесконечен, как маленькая тонкая нить Моего сознания... Подъём, падение, подъём, падение... протяжный писк.... И Земля теряет еще одну плоть, а с тобой это будет происходить постоянно. Готов ли ты, пожертвовать своей жизнью в обмен на её?
— Да, — отрешенно произнес Илларион, слушая биение собственного сердца со стороны.
— Канешь в вечность...
— Готов, — «го-тов, го-тов» отвечала грудь.
— Что ж. Будь, по-твоему...»