"Эмма" Джейн Остен

Глава 14

При входе в гостиную миссис Уэстон двум джентльменам потребовалось  несколько изменить выражение лица: мистеру Элтону —
придать  спокойствие своим сияющим чертам, мистеру Джону Найтли — разгладить  нахмуренное чело. Одна только Эмма могла оставаться такою, как ей  подсказывала природа, и открыто предаваться своей радости. Она всегда радовалась  случаю побыть с Уэстонами. Мистер Уэстон пользовался особенным  ее расположением, и не было на свете человека, с которым она
могла  бы делиться всем столь откровенно, как с его женою, — говорить со столь  твердым убеждением, что ее выслушают и поймут с полуслова, с интересом  входя в подробности домашних дел, как приятных, так и
затруднительных;  в подробности будничных событий и недоразумений, относящихся  к ней и ее батюшке. Все, что имело касательство до Хартфилда, находило  живейший отклик в душе миссис Уэстон, и не было для них обеих
большей  отрады, чем посидеть полчасика вдвоем, толкуя о тех незначащих
предметах,  из коих ежедневно слагается счастье домашней жизни.

Не всякий день в гостях друг у друга дарил им это удовольствие, и уж подавно не обещали его те полчаса, которые оставались теперь до обеда, однако  само присутствие миссис Уэстон, ее улыбка, прикосновение, голос были
приятны Эмме, и она решила поменьше размышлять о странностях мистера Элтона  и больше радоваться тому, что способно доставить радость.

Незадачу с простудою Гарриет обстоятельно обсудили еще до ее приезда.  Мистер Вудхаус, благополучно водворенный в кресла, успел поведать эту историю, а заодно, и со всевозможной обстоятельностью, историю своего с Изабеллой путешествия сюда и долженствующего быть приезда Эммы им
вослед,  изъявил свое удовлетворение возможностью для Джеймса свидеться с
дочерью  — и как раз договаривал последние слова, когда явились остальные и миссис Уэстон, принужденная до той минуты всецело заниматься им одним, могла  подняться навстречу своей любимице.

Положа себе на время выкинуть из головы мистера Элтона, Эмма, когда  все общество расселось по местам, не без досады обнаружила, что он расположился  подле нее. Как было ей не думать о его непонятной
бесчувственности  в отношении Гарриет, когда он мало того что поместился у ней  под самым боком, но и непрестанно подставлял ей на обозрение свою сияющую  физиономию, назойливо адресуясь к ней при всяком удобном случае! Он не только не давал ей забыть о нем, но всем поведением своим неизбежно внушал ей тайную мысль: «Неужели то, что вообразил мой брат, правда?
Возможно  ли, чтобы этот человек в самом деле начал переносить свои нежные
чувства на меня, отвратясь от Гарриет?.. Нелепо, нестерпимо!» А между тем
он  изъявлял в своих речах столько заботы о том, довольно ли она согрелась, столько  участия к отцу ее, столько восторгов, что очутился в обществе миссис Уэстон, и наконец принялся со столь великим жаром и малым разумением восхищаться  ее картинами, что ужасно всем этим напоминал ретивого
влюбленного,  и Эмме стоило больших усилий держаться в ответ на все это в рамках,  предписываемых хорошим воспитанием. Из уважения к себе она не могла  отвечать грубостью; из уважения к интересам Гарриет — в надежде, что  все еще образуется — вела себя, более того, с отменной учтивостью, но
это  давалось ей нелегко, тем более что у других в самый разгар трескотни мистера  Элтона завязался разговор, который ей в особенности любопытно было  бы послушать. По тому, что все-таки долетало до нее, она поняла, что мистер  Уэстон рассказывает им о сыне; слова «мой сын», «Фрэнк», и снова «сын  мой» несколько раз достигали ее слуха, а по другим обрывкам слов можно  было догадаться, что он извещает их о скором приезде сына, однако она  еще не успела унять мистера Элтона, когда разговор неотвратимо покатился  дальше и возвращать его вспять наводящим вопросом было бы неловко.