Салтычиха. Истрия Кровавой барыни Иван Кондратьев

Часть вторая Две силы Глава I Оскорбленный дворянин

Никогда еще дом Салтычихи в ее сельце, в Троицком, не был так шумен и беспокоен, как в тот осенний вечер, когда сама Салтычиха возвратилась из сторожки Никанора в сопровождении молодого инженера Тютчева. Прежде всего всю дорогу она на чем свет стоит со свойственной ей грубостью бранила молодого инженера, называя его самыми поносными именами. На оправдания же его она кричала одно:
– Не ври, не ври, падаль московская! Я все видела и все заметила, чертов огузок!
– Фи, Дорот, как ты выражаешься! – брезгливо, но уступчиво отвечал на это чертов огузок.
– Сто раз тебе твержу, что я тебе за Дорот такая далась! Дарьей зовут – зови Дарьей и ты! Эк словцо отыскал и тычется им, как мужик с колом за скотиной! Дорот, Дорот, Дорот... Да песья нога тебе в рот, коли я Дорот!
– Фи-фи-фи! – мог только ответить на это порицаемый инженер.
Не успокоилась обозленная Салтычиха и дома. Когда они вдвоем сели за ужин, то она заметила:
– Тебе бы и жрать не надо, Тютченька! Люди говорят: на голодное брюхо дурь в голову не лезет!
Как ни привык молодой инженер к выходкам Салтычихи, но теперешняя придирчивость ее начала злить и его.
– Государыня моя, – сказал он сухим тоном, – пора бы и уважить меня хоть сколько бы то ни было из уважения к тому, что я все-таки такой же дворянин, как и вы! Прошу!
– Чего ты просишь-то, оглашенная башка?
– Того прошу, чтобы вы меня уважили несколько, государыня моя!
– Ну что ж, и уважу! – отвечала, помолчав с минуту, Салтычиха. – А теперь вот – кушай-ка щи! Говорят, без щей – будешь кощей! Не люблю я, Тютченька, кощеев-то!
– И в сих словах, государыня моя, – поднялся с места Тютчев, – я вижу тоже обиду своей особе!
– Эва особа какая нашлась! Много таких-то особ по Москве ходит, Христа ради просит. Таковский и ты, молодец.
Тютчев вспыхнул:
– Я служащий человек, я имею занятие и Христа ради по Москве не хожу!
– А не ходишь – пойдешь! – продолжала злорадствовать Салтычиха.
– Неправда-с! – вскрикнул Тютчев и нервно зашагал по комнате.
Потом он остановился перед Салтычихой, которая уже медленно и с аппетитом ела щи деревянной ложкой, остановился и с укором заговорил:
– Государыня! Для того ли я знакомился с вами, чтобы вы меня так позорить изволили? Скажите мне!
– И скажу! – отвечала Салтычиха, медленно пережевывая кусок черного хлеба.
– Что скажете?
– Скажу, что сама не знаю, не ведаю, для какого черта я встретила тебя, такого удальца-молодца!
– Немного-с сказали!
– Да немного и времени-то мы с тобой из одной миски щи хлебаем!
Действительно, Салтычиха познакомилась с Тютчевым весьма недавно, всего только месяцев пять назад.
Это было в мае. Охотница до прогулок на чистом воздухе, Салтычиха вздумала как-то прокатиться вместе с Фивой по опушке своего леса. В то самое время, как тележка Салтычихи медленно и бесшумно катилась по мягкой проселочной дорожке, в лесу, на недалеком от них расстоянии раздался выстрел из ружья.
– Это у меня откуда стрелки-то показались? – приостановив лошадь, крикнула Салтычиха.
– Может, Никанор, полесовщик? – скромно заметила Фива.
– Совсем не Никанорово ружье, я чую, – сказала Салтычиха. – Да тот и не посмел бы стрелять, зная, что я еду.
– Это точно-с, выстрел быдто господский, – согласилась Фива.
– Так подь-ка, узнай, кто таков стрелок-то удалой?
Фива соскочила с тележки и быстро скрылась в лесу. Не более как минут через пять она вышла из лесу уже не одна. Впереди нее шел молодой человек в каком-то странном, из серого грубого сукна, охотничьем костюме, с длинноствольным ружьем через плечо.
– А! Так это ты стрелок-то? – встретила молодого человека Салтычиха.
Стрелок несколько сконфузился, но тотчас же оправился и учтиво подошел к сидевшей в тележке Салтычихе.
– Прошу прощения, – начал он, – что позволил себе охоту в ваших владениях.
– А ты кто? – уставилась на него Салтычиха.
– Тютчев Николай Афанасьевич.
– Сосед мне?
– Не имею чести.
– То-то не помню никакого Тютчева-то по соседству. Помещик?
– И того нет.
– Так кто ж ты?
– Инженер.
– Ну, стало быть, птица невелика.
– Но, позвольте, государыня моя, – надумал наконец Тютчев, – с кем же я имею честь говорить?
– Салтыкова, молодчик, Салтыкова Дарья Николаевна.
– Салтычиха! – невольно сорвалось с языка молодого человека, и он даже отступил на шаг назад.
Салтычиха вдруг разразилась хриплым смехом:
– Вона! И тебе я, молодцу, ведома!
Тютчев растерялся:
– Ведома... точно-с... точно-с... Но... простите, государыня мою нескромность, ошибку... Мне вовсе не было известно, что вы, государыня моя...
– Будет болтать-то! – перебила его Салтычиха. – Чай, не зверя перед собой видишь-то – человека. Я, молодец, баба простая, хорошая. А что про меня худо говорят, так черт с ними! На чужой роток не накинешь платок!
– Это точно-с... точно-с... – бормотал все еще не оправившийся от смущения Тютчев.
– Да чего тебя так проняло-то, молодчик? Поуспокойся.
– Я ничего-с... Но... позвольте мне, государыня моя, вам низко и почтенно откланяться.
– Не торопись. Пожалуй ко мне сперва на миску щей, а потом и уходи.
Тютчев согласился, хотя отчасти и нехотя. Ему были известны проделки Салтычихи. В дом ее вошел он даже с некоторыми трепетом. Но вскоре как-то освоился, приободрился и, подвыпив порядочно салтычихинских наливок, разболтался и имел счастье понравиться самой хозяйке. К вечеру они уже были своеобразными друзьями. С этого дня Тютчев почти каждый день приезжал из Подольска, где жил, в Троицкое и проводил приятно время в сообществе Салтычихи.
Так время шло до того октябрьского вечера, в который между ними началась ссора,
Ссора эта теперь не прекращалась и готова была превратиться в настоящую бурю. Так и случилось.
Выслушав обидные для себя слова, Тютчев в угрожающей позе остановился перед Салтычихой.
– Чего встал? Чего бельма выпучил? – в свою очередь угрожающе произнесла Салтычиха.
– Наконец... наконец... наконец... – вдруг заговорил Тютчев презрительным, взволнованным голосом... и остановился.
– Чего наконец? Чего? – впилась в него глазами Салтычиха и стала ждать, что он скажет.
Тютчев, сделав несколько шагов по комнате, стал глядеть в упор на Салтычиху.
– То, государыня моя, наконец, что так поступать непозволительно! – выпалил молодой инженер и отступил на шаг назад от Салтычихи.
– Ты это чего же взъелся, чертов огородник? – было вопросом разгорячившемуся молодому человеку.
– Того, государыня моя, что вы, наконец, и со мной хотите поступать, как со своими дворовыми! Но это несуразно и совсем не по-дворянски!
– Хо-хо, какой дворянин отыскался новый! – злорадно засмеялась прямо молодому человеку в глаза Салтычиха.
– Точно-с, дворянин-с!
– Оно и видно!
– Смею вас уверить!
– Не уверяй! Сама вижу, что дворянин! Тельце прикрыто, а рыло глядит в корыто!
– От вас, государыня моя, только такие несуразности и слышать можно!
– Ты больно разговорчив! Язык что веник: только и знает, что сор заметает.
– Да-с, это точно-с! – заходил Тютчев нервными шагами по комнате. – У вас сору-с много, очень много сору-с! Пора бы этот сор и со двора долой!
– Уж не пора ли тебя самого со двора? – уязвила молодого человека Салтычиха.
– Я и сам уйду! А я не сор-с, государыня моя! Вам доподлинно самой известно-с, и известно хорошо-с, что я вас не искал, не навязывался на вашу благосклонность – вы сами нашли меня, сами первая искать моего знакомства начали! Ведь так-с, государыня моя?
– Запамятовала что-то, молодец! А вот про то хорошо помню, как я тебя, оболтуса голого, одела до обула! Про то помню хорошо!
– А про то забыли, как я о вас хлопотал в Юстиц-коллегии, бегал, просил и добился оправдания в том, за что бы вас, государыня моя, следовало... знаете куда?
Салтычиха вскочила.
– Молчи! – зашипела она как змея. – Молчи, щенок бесхвостый!... Не то...
Тютчев, взволнованный, раскрасневшийся, смело стоял перед лютой, взбеленившейся женщиной.
– Что – не то?
– Лозой попотчую!
– Дворянина-то?
– Дворянина!
– Не смеешь того сделать, мерзавка!
– Не смею?!
– Не смеешь!
Салтычиха захлопала в ладони и закричала что было сил:
– Акимка!.. Сидорка!.. Сюда!.. Скорее!..
Через минуту в дверях появились безмолвные лица наших старых знакомых: кучера Акима и дворового Сидорки, возлюбленного молодца Никаноровой Галины.