Не сразу опомнилась и пришла в себя дочь преображенца, оставшись наедине с распростертым на земле трупом Ионы Маркианыча. Иона Маркианыч лежал весь в крови и уже совершенно без дыхания: нож обезумевшего от злобы преображенца покончил с ним сразу.
«Что же он сделал такое? Что сделал? – смутно мелькало в голове девочки. – Ведь он убил его, совсем-таки зарезал».
Машинально, сама не зная для чего, она шагнула к трупу и с каким-то неведомым ей доселе чувством любопытства заглянула в лицо мертвеца.
Труп лежал навзничь, несколько скорчившись. Правая рука с судорожно сжатыми пальцами была откинута в сторону, а левая подвернулась под бок. Залитое кровью лицо было неузнаваемо. Глаза были открыты, открыты широко, страшно, и оловянные зрачки застыли в своем ужасном удивлении. А кровь все еще сочилась из горла, дымилась и тут же, чернея, застывала. В своей мертвой неподвижности Иона Маркианыч был страшен необыкновенно.
Несколько минут девочка не отрывала глаз от глаз мертвеца. Ей как-то не верилось, что перед нею лежит бездыханное тело, которое уж больше не встанет, не двинется, не подаст голоса. Она еще не была знакома со смертью и видела мертвого человека в первый раз. Как ни странно, но этот лежащий перед нею труп зарезанного человека почему-то не пугал ее, и она даже, наподобие хищного зверька, с какой-то своеобразной жадностью вдыхала в себя запах свежей крови. Затем она совсем наклонилась к трупу и захотела его приподнять. Хотя с усилием, но она его приподняла, придерживая за голову. Спертый воздух от этого движения выступил из груди мертвеца, но с таким звуком, что девочке показалось, будто Иона Маркианыч еще жив.
– Ионка, ты жив? – произнесла она с радостью.
Труп голоса не подавал, и девочка напрасно ждала ответа. Это было обыкновенное явление, какое нередко случается с трупами, когда их приподнимают.
Уверившись наконец, что Иона Маркианыч мертв, она встала и медленно пошла из сада. Какая-то болезненная дрожь пробегала по ее молодому телу, голова кружилась, и ее клонило ко сну.
– Бедный, бедный Ионка! – шептала она, пробираясь по саду, и при этом язык ее еле ворочался во рту.
Дома она тотчас же свалилась в постель, а к вечеру у ней открылся бред. Девочку схватила горячка.
Старый преображенец весь тот день где-то пропадал. Он возвратился только поздно вечером, и когда Ироида Яковлевна взглянула на мужа, то вскрикнула в ужасе и спряталась в своей комнате. Она забыла даже сообщить мужу, что дочь неожиданно заболела.
Долго преображенец бродил по дому, как привидение, иногда бормотал что-то, иногда смеялся, иногда грозил кому-то кулаком. Ироида Яковлевна все это слышала и трепетала в своем уголке. Не было сомнения, что старый преображенец помешался.
Ироида Яковлевна совсем растерялась, тихонько плакала, молилась и не знала, что предпринять. Ей, однако, не было еще известно, что муж убил Иону Маркианыча.
Старый преображенец бродил по дому до глубокой ночи. Утомленный, он хотел уже лечь спать, но вдруг, как будто что-то вспомнив, вскочил с постели, что-то пробормотал и выбежал из дома. Ироида Яковлевна побоялась его остановить.
Преображенец побежал в сад.
Глухая осенняя ночь давно уже окутала город. Москва спала. Раздавались только сторожевые трещотки, бой в чугунные доски да выкрики «караулю!».
В саду, темном и беззвучном, преображенец на минуту приостановился, прислушался и начал пробираться в глубину с осторожностью кошки. Он пробирался прямо к тому месту, где днем совершил преступление. Вскоре он наткнулся на то, что искал, – он наткнулся на совсем уже окоченевший труп Ионы Маркианыча. Тихо и бережно, сперва ощупав труп, он начал приподнимать его, а приподняв, взвалил его, точно какой-нибудь куль, на свои здоровые плечи.
– Туда... туда... – прошептал преображенец и потащил свою страшную ношу в помещавшуюся в самом глухом месте сада беседку, старую, совсем почти развалившуюся.
Когда он приблизился к ней, какая-то крупная ночная птица, забравшаяся туда на ночь, услыхав человека, завозилась там и захлопала крыльями. Преображенец вздрогнул и чуть было не уронил свою ношу. Но потом, догадавшись, в чем дело, и пробормотав: «Ну, дура, молчи», – твердой поступью вошел в беседку.
Тут он сбросил с себя грузную ношу, высек огонь и зажег заранее приготовленную восковую свечку. Слабый свет озарил внутренность беседки, заваленной каким-то деревянным хламом: досками, ящиками, обломками колес и еще каких-то принадлежностей.
– Вот тут... тут... – бормотал преображенец, оглядываясь. – Тут его никто не найдет... никто не увидит... Придут, поищут и уйдут... Туда не залезут... Нет-нет, я один знаю место...
С этими словами, преображенец осторожно начал разбирать доски, кладя их в сторонку. Когда он их разобрал все, под ними оказалась дверь с кольцом. Он поднял дверь, которая некоторое время туго поддавалась его усилиям, и за нею оказалось какое-то черное пространство в земле.
– Ну, теперь все... – продолжал бормотать старик. – Туда – и все... пусть там лежит... никто не найдет... никто не увидит...
Он взял труп за ноги и поволок его к яме. В одну минуту труп очутился в отверстии. Преображенец заглянул туда со свечой в руках.
– Ага, там ему хорошо!.. – произнес он, загадочно улыбаясь искривленным безумием лицом. – Да, хорошо... хорошо... Прости, ученая голова! – вдруг почти вскрикнул он и торопливо опустил над ямой дверь.
Затем он завалил дверь досками в таком же роде, как они лежали прежде, задул огонь и вышел из беседки.
В дверях дома встретила его Ироида Яковлевна.
– Николай, ты нездоров? – спросила она тихо и участливо, боясь даже взглянуть на мужа.
– А! – торопливо произнес муж и остановил свой взгляд на жене.
Он смотрел на нее так упорно и так страшно, что та перепугалась.
– Николай, ты лег бы... – еле-еле проговорила Ироида Яковлевна.
– Ну да... все заснем... все... – отвечал ей старик. – Все... Иона Маркианыч уж заснул... и не встанет... И не пикнул, когда я его... вот так...
Старик сделал неопределенный жест правой рукой.
– Вот так... и не пикнул... «Ага, попался-таки! – говорю я ему. – Постой, есть гостинчик и для тебя...» И вот так...
Старик вдруг пугливо начал оглядываться.
– Ты смотри, Ирочка... никому, никому не говори... – понизил он голос. – Чтоб никто не прознал, никто... а то...
– Да про что ты говоришь-то? – спросила жена в мучительном страхе, ничего не понимая в словах мужа.
– Молчи, молчи!.. А главное... Ах! – вскрикнул вдруг старик, хватаясь за голову. – Да не клади мне на голову топор!..
Наутро старик слег, забредил и уж более не вставал. Ироида Яковлевна потеряла голову, очутившись неожиданно в самом беспомощном состоянии. Но ее несколько выручила старуха Ионы Маркианыча, явившаяся с розысками своего сожителя. Ионы Mapкиaнычa она, разумеется, не нашла, да и не особенно-то заботилась об этом, а жить у Ироиды Яковлевны осталась. Старуха она была сметливая, проворная и за дело сиделки возле больных принялась охотно. Особенно охотно она ухаживала за дочерью старого преображенца, благоразумно рассуждая, что молодому жить надо, а старикам пора уж и в могилушку. Ироида Яковлевна, напротив, сочувствовала больше своему старику, с которым прожила столько счастливых лет. Но дни старика были уже сочтены, и она напрасно бегала для него по всем закоулкам Москвы, отыскивая знахарок и лекарок, напрасно поила его всякого рода настоями из трав. Старик хирел все более и более. Он страшно исхудал, седые волосы его все повылезли, и он лежал на постели, как скелет. Почти все время бред не покидал старика. Он бредил битвами со шведом, бредил тем, как однажды великий император потрепал его под Нарвой по плечу, назвал молодцом и наградил пятью рублями серебром. Эти пять рублей обогатили его – он на них разжился. Бедный, никому не ведомый сержант купил себе такой хорошенький домик на Сивцевом Вражке! «Женка, женка! – лепетал старик. – Как нам хорошо жилось! Домик, садик, земли много, и всего-то вволю, вволю... где же это все? где?... или я не хозяин здесь? Ионка хозяин?.. Ионка?.. Ха!.. А я ему – вот как... вот!..» И старик махал исхудалой, как щепка, рукой.
Накануне смерти, придя несколько в себя, он пожелал видеть дочь.
– Сюда ее... ко мне... ко мне...
– Но и она хворает, – сообщила Ироида Яковлевна.
Старик помолчал, пожевал губами.
– Хворает?
– Хворает.
– Покажи мне ее хворую.
Старику принесли начавшую уже поправляться дочь. Он долго смотрел на нее, а потом вдруг зарыдал.
– Прощаю... прощаю... – заговорил он сквозь слезы. – Снимаю проклятие...
Дочь тупо смотрела на отца, не проронив ни одного слова, и ее унесли от старика с каким-то холодным, упорным выражением на бледном лице.
– Постойте... постойте... – силился вскрикнуть старик, когда уносили от него дочь. – Дайте мне ее поцеловать... дайте!..
– Не хочу! – ответила ему резко и неприязненно уносимая дочь...
– А!.. – простонал старик и откинулся головой на подушку.
Через несколько минут, комната наполнилась горьким женским рыданием. То рыдала Ироида Яковлевна над трупом своего дорогого мужа.
Старого преображенца не стало, и не стало именно в тот день, в день 17 октября 1740 года, когда в Петербурге не стало и императрицы Анны Иоанновны.
Сбылось предсказание Ионы Маркианыча. Не напрасно старый преображенец сказал за собой «слово и дело». Но это же «слово и дело» и погубило их обоих и наполнило когда-то счастливый малиновый домик стоном и рыданиями. Счастье унеслось из него куда-то далеко-далеко, как уносится оно отовсюду, где бы ни побывало, где бы ни свивало себе на вид кажущегося прочного гнезда. Унеслось – и позабыто все, все утрачено, а после утраченного кажущегося счастья несчастье кажется еще горше, еще тяжелее, раны горя кажутся еще больнее.
О, так будь же ты проклято, наше непрочное человеческое счастье!
ВЫ ЧИТАЕТЕ
Салтычиха. Истрия Кровавой барыни Иван Кондратьев
Ficção HistóricaРусская помещица и благотворительница, позже вошедшая в историю как изощрённая садистка и серийная убийца нескольких десятков подвластных ей крепостных крестьян. Решением Сената и императрицы Екатерины Второй была лишена достоинства столбовой дворян...