Драбблы по КХ ( !ЗАКРЫТ! )

БразилияВатикан

 

     В церкви пахнет ладаном. Ненавязчивый приглушённый запах уже давно наполнял помещение. Наверное, с самого начала службы можно было почувствовать его. Через разноцветные витражи в здание проникал дневной свет, что приобретал самые разнообразные оттенки, проходя через цветные стекла. Свет струился по полу, по стенам, окрашивая всё. Душно. Жарко. Тяжело. Люди сидели на скамьях, смиренно склонив головы. А вокруг стоял звук игры на органе и песнопения разрывали тишину. Игра, что навевала на мысли о своей ничтожности в этом мире, о том, как мы ничтожно малы по сравнению с вселенной, которая нас окружает. Орган давал почувствовать себя так, словно ты на Великом Суде, где на тебя с осуждением смотрит сам Бог. Эта музыка создавала давление, словно на плечи легла вся тяжесть грехов человеческих. Мужчины и женщины сидели и смиренно тихо молились, умоляя о прощении своих грехов, которые совершают каждый божий день. Стыд, чувство ничтожности, покаяние наполняли их сердца. К потолку церкви взлетали молитвы и песнопения, обращённые к великому Богу с мольбой о прощении. Молитвы шли из грешных душ, что так падки на искушения, что встречаются им по жизни чуть ли не каждый день. — Помилуй, Господь, души наши, — эта строка звучит так часто. — Прости нам все согрешения наши.       Молитвы, в которых каждый находил выход своего стыда и чувства вины перед кем-то далёким и возвышенным. Молитвы, через которые выходила боль, обида. Молитвы, с которыми на душе становилось легче. Каждый вкладывал что-то своё в этот бесконечный поток молитв. Покаяние в том, что совершаешь каждый день. Кто-то замаливал что-то мелкое, кто-то замаливал ужасные грехи, что терзают душу и преследуют, как собственная тень.       Ватикан в одежде священника сидел на скамье, в этот раз принимая роль обычного прихожанина, положив руки на колени. Он тихо шептал молитвы, вторя священнику. Голос звучал очень приглушённо. Ватикан смотрел на свечи, что медленно горели, смотрел на то, как воск начинает стекать вниз и постепенно застывать. Он наблюдал за тем, как они становились всё меньше и меньше, как отчаянее и сильнее начинает гореть огонь на совсем небольших свечах. Но пусть и смотрел на это, был мыслями совершенно не тут и не здесь. Находился в некой прострации, вслушиваясь в игру на органе, в пение молитв. В душе что-то неприятно шевелилось, ворочалось, вызывая странную тяжесть и тупую боль откуда-то изнутри. Это что-то скреблось, шипело и требовало. Ватикан сложил руки в молитвенном жесте и поглубже вдохнул пропитанные ладаном воздух. О том, в чём он хочет покаяться, он не может никому сказать, ни одному священнику. Его не поймут, осудят, причём вполне заслуженно. Эти мысли, словно капли воды, которые точат камень, разрушали уверенность и заставляли лишь сидеть и мысленно каяться перед богом.       Ватикан нервно вздохнул и закрыл глаза. — Отче наш иже еси на небесех. На светится имя твое да приидет царствие твое. Да будет воля твоя яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь. Да остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должников наших. И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого, — Ватикан перекрестился и вновь ушёл в свои мысли.       «Господи, я согрешил. Слишком много согрешил. И я не могу прекратить совершать один грех за другим. Господи, испытание ли это твоё? Я встретил того, кто вводит меня во грех каждый раз, когда мы встречаемся. И, о Господи, как грех этот сладок. Меня каждый раз опускает в грешный водоворот мужчина. Я знаю, что к мужеложцам ты строг и беспощаден. Но не могу ничего поделать с тем, что происходит. Зачем ты свёл меня с ним? Он совратил меня, ввел во грех и теперь я не могу пойти на попятную. Меня затянуло так сильно, что теперь не выбраться из греха. Каждая наша встреча — грехопадение. Я вновь и вновь падаю в пропасть из грешного наслаждения. Он знает, что делать, чтобы я сгорал в этом грехе. Мужеложство и похоть — мои главные грехи уже долгое время. И он ведёт меня за руку всё ниже и ниже. Его руки, знающие, до куда коснуться, что сжать, что пригладить. Руки, знающие, как довести до грани. Его глаза. О Боже, его глаза. Глаза, которые смотрят на меня с обожанием и желанием. Ради этого взгляда можно пойти на многое. О Господи, коль свёл меня с ним, не прогневайся за то, что раб твой оказался слаб перед грехом, что образ принял его.»       Ватикан сожмурил глаза. Перед взором мелькали воспоминания всех ночей, которые он провёл с Бразилией. Ночи, полные любви, страсти и сладостного греха. Он помнил, как подчинялся чужим рукам, как прогибал спину, как просил продолжать и продолжать. Помнил, как сам провоцировал одеждой ли, поведением или поступками. Помнил, как специально провоцировал у Бразилии чувство ревности. Это было очень тяжело провернуть, но все усилия стоили результата. Ватикан помнил, как сам часто становился инициатором своего и чужого грехопадения. Губы помнили терпкость чужой кожи, помнили ощущение, как под ней билась вена, когда он прижимался губами. Ватикан закрыл нижнюю часть лица рукой, стараясь скрыть, как зардели щёки. От всех этих воспоминаний в душе и теле зашевелилось то, чему не следовало шевелиться, пока юноша в церкви. Живот изнутри обдало лёгким жаром. Ватикан попытался перенаправить мысли в какое-то другое русло. Но всё касалось каким-либо образом одной жаркой страны, которая уже долгое время сидит в сердце, душе, мыслях и теле. Ненормально так реагировать на обычные воспоминания. Ненормально! В этом себя убеждал католик, но понимал, что не особо сам в это верит. Хотя, скорее, чувствовал, что с его мыслями не согласно тело, которое с радостью и удовольствием отвечало на жаркие воспоминания, заставляя почувствовать прилив крови к щекам и другому причинному месту. Он чувствовал, что всё идёт так, как не должно, и попытался вновь начать молиться, стараясь перекричать всё то, что начало кружиться в мыслях, которые уже давно потеряли невинность и святость, даже намёки на них были утеряны. И Ватикан жалел об этом. И всё же был рад тому, каким именно способом ушли остатки невинности из его жизни. Его разрывало от противоречий. Он каялся в своём грехе, но не мог остановиться, заставить себя прекратить. Несколько раз пытался всё оборвать, но каждый раз возвращался сам, либо тогда, когда Бразилия скажет пару ласковых слов в его адрес, сказав, что в этом нет ничего такого. В такие моменты тот обычно обнимал терзаемую душевной дилеммой страну, а тот не мог сдержать внутреннего порыва, обнимая и прижимаясь в ответ, стараясь будто раствориться в чужом более крупном и сильном теле.       Вот и сейчас Ватикан терзался от стыда за своё поведение, за свои мысли, за свои грехи. Стыдно осознавать, как низко пал. Стыдно осознавать, что сдался, поддался соблазну, разделил ложе с мужчиной, с удовольствием проводя ночи в грехе. Стыдно, что не может с этим покончить раз и навсегда, разорвать эту порочную связь, что долгое время хранит в тайне от всех. Ему запрещено иметь отношения с кем-либо. Тем более с мужчиной. Но он нарушил все эти правила из-за своей прихоти. Из-за порочного желания предал свои убеждения, свои принципы. Из-за эгоистичного желания любить и быть любимым кем-то. Желания чувствовать заботу от кого-то другого, полную любви и искренности, а не сухого расчёта или из-за простого приличия. Может, он ворчит на проявления заботы, на какие-то романтичные вещи, но на самом деле он рад каждой такой мелочи. Сам плохо умеет выражать любовь и заботу, но пытается, как может, хотя, временами, коряво и больше комично и пугающе, чем мило.       Ватикан сжимает тонкие губы и чувствует, как в груди о рёбра бьётся стыд и вина. Горло неприятно сжимается спазмом, а на глаза наворачиваются слёзы отчаяния, полные горечи. Католик судорожно вдыхает и продолжает шептать одну молитву за другой. Он надеется вымолить у Бога прощение за свои грехи и если не свои, то Бразилии, ибо ему меньше всего желает оказаться в аду. Не считает его настолько сильным грешником, чтобы досталась такая участь. Ватикан молится о спасении чужой дорогой сердцу души больше, чем о спасении собственной. Не смотря на то, что они уже близки не первый год, что их отношения уже как год на уровне возлюбленных, он всё ещё кается перед святыми образами в своих грехах. Ложь, агрессия, злопамятность и многие другие грехи. Эти слова во время покаяния уже не в первый раз слышали эти стены. Но за этот год добавились новые. Похоть. Мужеложство. Разврат. Новые слова, что очень редко доходят до этих стен и сводов. А Ватикан принёс сюда их, как свои главные грехи, что подобны болоту и не собираются его отпускать. А он и не может, и не хочет вылезать из него. Пускай временами и накатывает ненависть к себе и своим поступкам, но он каждый раз возвращается в своё болото к родным любящим рукам. Замкнутый круг, который не может, а уже и не хочет разрывать. Нет сил, а теперь и желания. Он привык, ему хорошо и комфортно. Ватикан чувствует себя пригретым щенком. Его подобрали злого и голодного до любви и внимания, а что теперь? Он привык к чужому теплу, к чужой ласке, любви, порыкивает временами также, но укусит слабо, играючи, да почти сразу залижет укушенное место, ткнувшись хозяину в руку носом.       От этого осознания на душе становилось скверно и в месте с этим смешно. И правда, как собачку его Бразилия приручил. Ватикан рычит, ворчит и обижается, да только серьёзно не укусит того, кто пригрел. От этой мысли католик немного нервно смеётся, чем на секунду обращает внимание прихожан на себя, но те почти сразу возвращаются вновь к молитве. Эта церковь небольшая, находящаяся вдали от шума города. Тут спокойно, тихо. Эти стены уже за годы стали родными. Ватикан приходил именно сюда, когда хотел сам послушать, помолиться, без чужих любопытных глаз. Все лица в этой церкви ему уже знакомы. Он знает всех по именам. Эти люди уже перестали обращать внимание на то, что в их церквушке очень значимая личность. Все равны перед Богом. И люди, и страны. Не важно, кто ты, откуда, где твой дом, как и чем ты живёшь. Ватикан знал это и продолжал возносить молитвы к небесам, в надежде, что всевидящий и всёслышащий Бог услышит его молитву, его просьбу, его раскаяние.       Но вот уже догорают свечи, постепенно затихает орган, затихают голоса молящихся. Затихает всё в церкви. Служба подошла к концу. Тушат маленькие огоньки свечей, постепенно церковь покидают люди. Святой отец отходит от органа, убирая всё до следующей службы. Он краем глаза смотрит на прихожан, при ещё не покинули святые стены. И видит, как до последнего сидит самый удивительный за всю его жизнь член прихода. Ватикан сидел по последнего, вставая со скамьи самым последним, когда больше никого, кроме него и священника не осталось. — Что-то не так, архиепископ? — Нет, всё в порядке, святой отец. — В последний год Ваших визитов к нам, Вы стали более неспокойны. Вам нужен совет или исповедь? — Нет, пожалуй, я не смогу сказать о своих прегрешениях даже Вам, святой отец. Слишком непростительно, слишком скверно то, что я совершаю. — Как скажете, архиепископ. Двери нашей церкви всегда открыты для Вас. Я готов выслушать Вас в любой день. — Благодарю, благослови Вас Господь, — Ватикан поглубже вздохнул и несколько тепло улыбнулся пустоте. — Меня ждут дома.       Ватикан покинул дом Господень и сразу поехал до дома, где его должен был ждать кое-кто. Пока он ехал, в голове был водоворот из самых разнообразных мыслей. Каждый раз, когда он ходит в церковь, по выходу из неё чувствует замешательство и неопределённость. Словно то, что за время сформировалось и закрепилось, трещит и угрожает сломаться. Но Ватикан уже понял, что всё всегда будет возвращаться на круги своя. Не в первый раз это ощущение с ним. Он знает его последствия и чем обычно всё заканчивает. Знает, что потом вновь успокоится и смирится. Вновь вернётся к тому, с кем делит постель, с кем делит всё в своей жизни. Вернётся к тому, кто стал неотъемлемой частью этой жизни. Пускай иногда разум упорно напоминает о том, насколько это неправильно и грешно. Ватикан понимает по своему прежнему опыту, что всё равно не хватит сил бросить это всё. Из-за этого хотелось рвать волосы на голове, хотелось молить о невозможном прощении Господа. Но католик понимал всю бесполезность этих действий, из-за этого лишь сильнее сжимал ткань рясы на коленях и смотрел в окно, где мелькали размытыми пятнами здания.       Дорога недолгая и Ватикан рад этому. Если бы она длилась дольше, то, вероятнее всего, он бы извёл себя мыслями, виной и другими тёмными чувствами, что временами точат его душу. Этого не хочется, сердце противится этим скверным мыслям и доводам. Оно хочет скорее домой, где тепло, комфортно и пахнет в очередной раз невесть чем. Ватикан открывает входную дверь и сразу же закрывает её за собой, слыша приглушённый звук воды. На губах появляется непроизвольная улыбка. Он закрывает за собой дверь и сразу начинает разуваться, аккуратно складывая обувь. В воздухе пахнет непривычно. «Сменил масла в аромалампе?» — прокрадывается мысль в голову Ватикана, когда он разгибается и вдыхает чуть глубже. Он готов поспорить на свою католическую веру, что утром сам наливал масло и оно пахло по-иному. Точнее, запах был совсем другой. Сейчас в воздухе запах более сладкий, более пряный, но при этом после доходит смолистый запах, более бархатный. Ватикан закусывает губу, пытаясь понять, какие именно запахи он чувствует, потому что по ощущениям у него не сразу получается их вспомнить, значит пользуется он ими редко, иначе бы на ходу узнал. Пока Ватикан упорно пытался вспомнить то, что упорно не вспоминалось, шум воды прекратился и наступила некоторая тишина, на которую католик не обращает внимания. Он неосознанно пытается вдохнуть глубже, стараясь сильнее прочувствовать запахи, но это не помогает. Зато приходит лёгкое ощущение прибавления сил и вновь появившееся тепло где-то на уровне живота. Ватикану уже не нравилось то, что происходит, у него есть некоторые вопросы к Бразилии. — О, уже вернулся. Ты обычно дольше задерживаешься в церкви, — Ватикан вздрагивает, услышав этот голос. — Вати, ты чего в пороге-то?       Ватикан рефлекторно посмотрел на Бразилию и пожалел об этом. Бразилия был только из душа, на бёдрах полотенце, пока другим тот вытирал волосы. Смотреть на это спокойно было выше сил даже спустя год. Смущение, смешанное с лёгким жаром, которым обдало не только лицо. Ватикан отвёл взгляд, стараясь смотреть выше, чтобы взгляд, который, видимо, имеет свою волю, в очередной раз не скользил ниже. Хотя, сделать это крайне тяжело. Мать-природа подарила своему сыну прекрасное тело, ничего не скажешь. Можно просто смотреть и получать эстетический оргазм. Ну, и почти не эстетический. Бразилия довольно хмыкнул, и, чуть сощурив глаза, смотрел на замершего в пороге. — Может, всё-таки, пройдёшь дальше? — А ты, может, сходишь оденешься? — язвительно-смущённо вторил ему Ватикан.       Бразилия не сдержал улыбки. Они уже как год в отношениях, а что-то почти не меняется. Но у этого, скорее всего, причина в очередном посещении церкви, чем в святости Ватикана. Обычно тот не против того, чтобы Бразилия в таком виде ходил по дому, пока дело не переходило в намёки на более непристойное продолжение. Хотя, иногда Вати смущался, но не так ярко, как сейчас. Словно впервые. И так каждое воскресение.       Ватикан прошёл дальше по коридору, приближаясь к стоящему в дверном проёме возлюбленному. А тот даже и не собирался сдвигаться с места, закинув полотенце с волос на плечи, и лишь смотрел на то, как католик подходит. Румянец на острых скулах смотрелся умилительно. Как и недовольство в этом взгляде. Ватикан напоминал недовольного котёнка или щенка. Угрозы в нём было приблизительно столько же. Зато умиления и веселья эта картина вызывала вдоволь. Ну, не у самого Ватикана, который недовольно остановился перед Бразилией, чуть поджав губу и скрестив руки на груди. — Бразилия, отойди. — Хм, а если я не хочу? — Бразилия широко улыбнулся, чуть сощурив хитрые глаза. — Зато я хочу, — Ватикан нахмурил светлые брови. — Твоё тело говорит об обратном.       Ватикан вскрикнул, не успев и слова проронить, когда его легко притянули ближе, заставив прижаться к чужой груди, пока рука Бразилии нагло прошлась по боку, узкой талии и свободно легла на бедро. Ватикан вспыхнул. Скулы вновь обдало жаром. Да что ж такое! Он попытался дёрнуться прочь от чужой хватки, попытался извернуться, но всё тщетно настолько, насколько это возможно. Бразилия был в разы сильнее физически, да и Ватикан почувствовал, что собственное тело не слишком стремилось сопротивляться. Сладковатый запах в воздухе стал ещё сильнее о ощутимее. Где-то в животе начало зарождаться какое-то странное тепло. Хотя, нет, совершенно не странное, а наоборот до боли знакомое. — С чего ты это решил? — Ватикан упёрся руками в чужую грудь, немного отстраняясь от чужого теплого и ещё влажного тела, хотя внутри теплилось желание сильнее прижаться к нему. — Твой стояк упирается мне в бедро, Вати, — хрипло со смешком произнёс Бразилия в ответ на чужое возмущение, наклонив голову ниже.       Ватикан вспыхнул, как спичка. Покраснели не только скулы, но и где-то под одеждой плечи и шея. Он отвёл взгляд, отвернул голову и попытался ещё яростнее отстраниться от чужого тела, по крайне мере перестать к нему так сильно, так плотно прижиматься. Но сил на активное сопротивление почему-то не нашлось, зато хватило ума самому прижаться чуть сильнее и посмотреть на уровень чужой груди. На коже были множественные небольшие царапины с прошлого раза, несколько пылких укусов и поцелуев, оставшиеся метками. Ватикан закусил губу, когда прижался животом к чужому паху. Он явственно ощутил, что не у него одного на такую близость бурно отреагировало тело. Это чувствовалось очень смущающе. Всё это казалось чертовски неправильным. Но с этим утверждением согласен лишь разум, а тело же помнит всё, что за собой несёт это «неправильное» и желает продолжения.       Бразилия подхватил возлюбленного на руки, не чувствуя никакого напряжения, и начал неспешно затягивать Ватикана в поцелуй. Влажный, извращенный, полный разврата и подкатывающего желания. Он оттягивал чужие замученные губы, то углублял поцелуй, то лишь соприкасался с чужими губами, делая всё невесомо. Сначала Ватикан пытался сопротивляться, вырываться, брыкаться, отстраняться, но быстро сдался, обняв южную страну за шею, прижимаясь лишь ближе, в это же время обхватывая чужой торс ногами. Вырывался не от большого желания сбежать, а, скорее, от привычки и протеста религиозной части его души. Но она быстро была подавлена жарким огнём, что приятно начал растекаться по телу, скапливаясь у живота.