Мертворожденное

Если боль мучительна, она не продолжительна

Огонь поднимается прямо из-под земли, лижет его босые ступни, но не обжигает, Юнги его даже не чувствует. Он будто бы смотрит на себя со стороны, медленно ступая, пробирается сквозь языки пламени, которые доходят до колен, двигается к видимой только ему цели. На Юнги белые брюки и свободная блузка, огонь касается низа брюк, но ничего не возгорается. Он, словно в трансе, идет сквозь дым, ничего не замечает, не останавливается, потому что убежден, что если хотя бы на миг замрет, то сгорит, оставит после себя груду пепла. Дымовая завеса понемногу рассеивается, и он видит стоящую впереди темную фигуру, которую сразу узнает. Юнги срывается на бег, пробирается сквозь огонь к тому, кому стоило только появиться, и в омеге жизнь ключом забила. Подбежав к альфе, Юнги зовет его, протягивает руки, но Юнхо стоит спиной, к нему не оборачивается. Омега подходит ближе, обнимает его спины, альфа поворачивается, и только родившаяся улыбка на его лице сменяется гримасой отвращения, стоит ему увидеть метку на ключицах.

— Юнхо, — с мольбой зовет Юнги, чувствуя, как рана открывается, струйки крови ползут вниз по ключицам, и на белом шелке образуется уродливое красное пятно. Альфа грубо отталкивает его от себя, вновь отворачивается, Юнги не сдается, обнимает, трется щекой о его лопатки, просит посмотреть на него и, сделав вдох, моментально отскакивает. Юнхо больше нет, там, где стоял он, теперь Дракон.

— Нет, — отшатывается назад Юнги. — Нет! — кричит во весь голос, теперь уже не понимая от чего — от огня, который вдруг нещадно жжет, или осознания, что даже в его воспалившемся сознании правит Китано. Омега поднимает руки к лицу, смотрит на то, как огонь пожирает кожу, добирается до пенящейся плоти, которая сползает на землю, обнажая кости. Юнги вопит, трясет головой, отказываясь верить своим глазам, а Китано так и стоит на месте с триумфальным видом, смотрит на живьем сгорающего человека, на то, как белый наряд, который огонь обходит, пожирая только плоть омеги, покрывается расползающимися алыми пятнами. Юнги кричит не только от боли, с которой уже сжился, но и от того, что кажется, будто бы у него только что отняли самое дорогое, то, с чем не смириться, не принять. Что именно — он начинает понимать позже, и по мере того, как картинка складывается, он отказывается ее воспринимать, заталкивает глубоко в самые дальние уголки сознания, зашивает капроновыми нитями, чтобы наверняка, чтобы никогда больше не позволить ей вскрыться. <i>Некоторые потери лучше так и не осознавать.
</i>
Противный звук аппарата режет слух, Юнги распахивает веки, слышит без остановки повторяющего его имя отца и видит суетящихся вокруг врачей.