Красное на красном

Глава пятая

Поместье Лаик
«Le Neuf des Coupes»
[61]
1
В первый раз Суза-Муза-Лаперуза
граф Медуза из Путеллы заявил о
себе хмурым зимним днем. Капитан
Арамона поднял крышку супницы и
выудил оттуда огромную ярко-
малиновую перчатку с шестью
пальцами. Перчатка была с левой
руки, что по кодексу поединков
означало вызов, посылаемый
отсутствующему. Дескать,
вызывающий не застал
вызываемого дома, но не счел
возможным откладывать
объяснение на потом. Каким образом перчатка оказалась
в столь любимом капитаном
наваристом бульоне, оставалось
загадкой, но она там была.
Обалдевший от неожиданности и
злости Арамона отшвырнул добычу
в сторону, та пролетела над столом,
отмечая свой путь жирными
брызгами, и упала на пол у камина.
Мышевидный слуга споро убрал
супницу и вернулся с новой, в
которой не было ничего
неожиданного. У капитана хватило
ума закончить завтрак и выйти из
трапезной, не глядя на наглое
малиновое пятно на сером камне.
Когда Арамона с менторами и
священником удалились, унары
выскочили из-за стола и столпились
вокруг шестипалого чудища.
Норберт поднял и распрямил
истекающую бульоном перчатку. На
ней было вышито подобие герба,
где среди скрещенных копий и
сосновых ветвей [62] красовалось
блюдо с лежащей на нем свиньей,
в пузо которой был воткнут
обеденный нож, а вокруг краги шла
надпись, повествующая, что
владельцем сего герба является
благородный и голодный Суза-Муза-
Лаперуза. Долго любоваться на
трофей унарам не дал вошедший
слуга, молча и равнодушно
взявший перчатку из рук
Катершванца. Но это было только
начало.
Послав Арамоне форменный вызов,
Суза-Муза приступил к военным
действиям. Первым его подвигом
стала порча портрета в
фехтовальном зале. Таинственный
граф изуродовал воинственный
арамоний лик, пририсовав ему
свинячье рыло и свинячьи же уши.
Художником Медуза оказался
посредственным, но унары
проявили к нему снисхождение,
чего нельзя было сказать про
самого Арамону.
И без того красная рожа капитана
стала вовсе багровой, но, вопреки
ожиданиям Дикона, ногами
Арамона не затопал, а медленно
обошел своих воспитанников,
поочередно разглядывая каждого
по-рачьи выпученными глазами.
Выдержать это оказалось непросто.
Неудивительно, что прыщавый
Анатоль вспыхнул и опустил голову.
Арамона молчал, молчали и унары.
Тишину нарушал лишь ледяной
зимний дождь, монотонно
вгоняющий в подоконник водяные
гвозди. Когда напряжение стало
невыносимым, господин капитан
соизволил заговорить.
— Вступая в фабианское братство,
вы знали, что за проступок,
совершенный одним, отвечает или
виновный, или все. Обеда сегодня
не будет. Ужина — тоже. Если,
разумеется, я не узнаю, кто
посягнул на изображение
доверенного лица нашего короля!
— Хрю, — отчетливо раздалось
откуда-то слева. В надорский замок
однажды забрел чревовещатель,
немало потрясший пятилетнего
Дикона. Оказалось, кто-то из его
товарищей в полной мере владеет
этим искусством. Арамона бросился
на голос, но, разумеется, никого не
нашел. Эстебан, Норберт с
Йоганном, Паоло, Валентин и Арно
молчали. Дик подозревал, что
несколько человек, знай они
правду, побежали бы с доносом, но
Суза-Муза скрывался не только от
менторов и слуг, но и от унаров.
Портрет сняли и унесли, Арамона
вышел следом, сказав, что, если
ему надумают что-то сообщить,
будет у себя. К нему никто не
пришел, и капитан свою угрозу
исполнил. Унары отправились
спать натощак, а утром на
парадной лестнице появилась
надпись, гласящая, что свинья
должна быть свиньей, а не
капитаном. Свершив сей подвиг,
Суза-Муза затих и не подавал
признаков жизни два дня, затем к
отдыхавшему после обеда Арамоне
постучал отец Герман. По крайней
мере, Свин решил именно так, и
открыл. Священника не было, но на
полу жизнерадостно полыхала
лишенная верхней обложки
расходная книга. Капитан в ярости
бросился затаптывать огонь и на
глазах подошедшего отца Германа
влип в заменивший изъятые листы
смешанный со смолой навоз,
заботливо прикрытый несколькими
страницами, на каждой из которых
красовалась печать Сузы-Музы.
Стало ясно — таинственный граф
настроен решительно.
2
Ричард не раз мысленно перебирал
своих товарищей, гадая, кто же
прячется под маской графа Медузы
и как ему удается выбираться из
запертой спальни, доставать всякие
вещи, расхаживать по дому. Может,
у графа есть сообщник? Вряд ли!
Представить кого-то из
слуг-«мышей» в этой роли было
невозможно, а больше в дом никто
не заходил. Стражники, и те не
покидали своих караулок на
границе поместья. Нет, Суза-Муза
действует в одиночку, но кто это?
Эстебан и Альберто отпадали сразу
— оба были любимчиками Арамоны
и ярыми сторонниками Олларов.
Константин, Франсуа и Северин с
Анатолем и Макиано тоже
пользовались Арамоновой
благосклонностью. Валентин Придд
был холоден и осторожен, он с
Диком и то не разговаривал, чтобы
не вызвать подозрений. Хотя, с
другой стороны, днем можно быть
одним, а ночью — другим…
Норберт с Йоганном могли
испортить портрет, но до перчатки
с гербом они бы не додумались.
Арно, наоборот, мог послать
капитану вызов, но не стал бы
портить стены и возиться с
навозом. Луитджи боялся всего на
свете, а Карл всего на свете, кроме
Луитджи.
Эдвард? Юлиус? Паоло? Может
быть… Особенно Паоло.
Черноглазый унар обожает
всяческие каверзы и чуть ли не в
открытую дразнит Арамону и
менторов. Ему все сходит с рук —
еще бы, кэналлиец, из знатных, и
наверняка родственник маршала.
Ричард прекрасно понимал, что,
позволь он себе десятую долю того,
что позволяют Паоло и Эстебан, его
бы в Лаик уже не было. Арамона
невзлюбил юношу с первого
взгляда и делал все, чтобы его
жизнь стала невыносимой. Пока
остальные занимались фехтованием
или гимнастикой, Дик стоял
навытяжку с поднятой шпагой в
руке, во время учебных поединков
ему доставался то самый
никчемный противник, то,
наоборот, слишком сильный, юношу
заставляли по десять раз
переписывать написанное,
оставляли без ужина, распекали за
нерадивость и неопрятность, хотя
он выглядел не хуже других.
Придирки следовали друг за
другом, и Ричард не сомневался —
Арамона и большинство менторов
ждут, когда герцог Окделл сорвется,
но он терпел. Он дал слово
матушке. Он дал слово Штанцлеру
и Эйвону. Если б не это, Дикон
давным-давно выплеснул бы
Арамоне в лицо какое-нибудь
варево и ушел, хлопнув дверью, но
Окделлы всегда держат клятву.
Зима выдалась теплой, но ничего
хорошего в этом не было —
промозглая сырость, мокрые стволы
растрепанных деревьев, раскисшая
бурая земля, бесконечные дожди и
непроглядная тоска. Днем унары
фехтовали, танцевали, занимались
стихосложением и арифметикой,
вникали в олларианскую трактовку
демонских сущностей и доблестную
историю королевского рода. По
вечерам всех разгоняли по кельям,
хотя монастырский устав наверняка
был мягче.
Разговор с братцами
Катершванцами был первым и
последним. Первые четыре месяца
унары встречаются друг с другом
лишь в трапезной и на занятиях в
присутствии слуг и менторов, а на
ночь спальни запираются. Лишь по
прошествии испытательного срока
фабианцам разрешают отлучаться в
город, а вечерами гулять по парку
или собираться на превращенной в
подобие террасы крыше трапезной.
Поездок Дик ждал, встреч и
разговоров с товарищами — нет.
Другие унары как-то умудрялись
общаться под чужими взглядами, у
Дика это не получалось. Он боялся
проявлять дружелюбие к Валентину
Придду и горцам, боялся дерзить
«навозникам», боялся сказать то,
что будет использовано против
него, боялся, что от него
отвернутся, оскорбят память отца
или, наоборот, полезут в душу. Его
общества, впрочем, тоже никто
особенно не искал, но хуже всего
был сам дом. Огромный,
полупустой, он был пропитан
злобой и ложью, и его не могли
согреть ни камины, ни шуточки
графа Медузы, хотя без них было бы
вовсе тошно.