Памяти П.Н. Вавилова
- А вот, Аленка, теперь слушай, да наматывай на косоньку. Вон, слышишь, шорохается в ветвях?
- Неа...
- Да тише-тише, дочка! Вона, как переминается. Это вот рябчик... А где первый, там всегда второй. Сейчас мы его и возьмем...
***
Разметалось лесными перевалами снежное крошево марта. Зима, убегая от палящего солнца, что в Хамар-Дабане разило своими лучами еще сильнее, сбросила свою богатую шубу, разбросала ее по кедровым увалам, и непроходимыми тропами, неведомым путиком лесного охотника ушла на запад...
Камусовые лыжи неслышно шуршали по крепкому насту, не проваливаясь, ладно сбитые и крепкие, а стоило их снять, глядишь, и провалишься по пояс, а то и по грудь.
Еремей жил здесь давно, где-то у Култука срубил он первое свое зимовье, да после ягодного сезона перехожие варнаки сожгли его, не поимев у господа ни совести, ни ума. Пришлые, убегая с каторжных рудников, сновали они по тайге тут и там, но не ведали, куда им бежать – так и гибли они среди неведомых далей горной страны, а не гибли, так дичали, убивали случайный люд, жгли приютившие их редкие лесные домишки, разоряли лабазы. Видел Еремей таких немало, и живых, и мертвых. Поэтому в оберег от давешних, и в наказ грядущим, ушел он совсем далеко от Тракта, где поставил новую избушку. Все было ему в ней любо, да вот жена не выдержала, и после рождения дочери, которую назвали Аленкой, простудилась, и умерла, отойдя легко и без мучений.
Одна радость у Еремея и осталась, что дочка, по судьбинушке своей, с малолетства ставшая таежницей. Уходили они по путикам, расставляли силки и капканы на ретивых соболей да куниц, по весне снимали их, били птицу, а по вечерам слушала Аленка былички да бывальщины, рассказываемые отцом умело и интересно.
Шуршали лыжи по снегу, как вдруг разлился, запрыгал по хребтам звонкий девичий смех. Провалившись в сугроб, раскидалась по белому снегу коса, заискрились льдинки на пышных ресницах, зарумянилось солнце щеками.
- А вот как нарочно ты, Аленка, в сугроб повалилась. Или лыжи я разучился делать? – Еремей усмехнулся в бороду, сдвинул шапку на затылок, а сам стоял, и невольно любовался дочерью. Минуло ей уже шестнадцать зим, превратив ее из задорного гуранчика в стройную березку. Вот и сейчас, смеялась она, барахтаясь в снегу, радовалась небу, солнцу и свежему ветру, а сама, словно расцветала вместе с ранней весной. Улыбался Еремей, думая, как скоро отправит он свою таежницу в города, чтобы выучилась она, стала разумницей, и, коли судьба соблаговолит, нашла свое счастье.
***
- Смотри-ко, Аленка, не спугни... Вон там, где муравейник...
На, словно живом холмике, кишащем рыжими муравьями, сидел развалившись медведь, слегка очумелый от зимней спячки, сидел он, вскакивая от кусающих его насекомых, ворочал задом и зевал. Потом, встрепенулся, и ушел вверх по хребту.
***
Оттаяли первые ручьи, тальником дышали полыньи. Припекало на склонах, и вылезла на свет божий сиреневыми огнями сон-трава. Радовалась Аленка первым весенним цветам, гладила их по мохнатым стебелькам, не удержавшись, нарвала букетик, принесла Еремею.
- Всякая вещь в тайге к делу должна браться. А иначе, какой будет толк, если и вовсе ничего не останется?
Взял Еремей букетик, протолкнул мягкие цветы шомполом в дуло ружьишка, и начал его чистить, а сам лукаво поглядывает на Аленку. Насупилась она сначала. А потом, как ни в чем не бывало, дальше стала бегать по склонам, слушать звонкоголосых птиц, подставлять белое лицо ярким солнечным лучам.
***
Загорелись нестерпимым цветом жарки, прятались в прозелени зарослей лукавыми огоньками, в верховьях горных рек все еще сияя, хотя в долинах уже отгорев, отсверкав, дали место другим полевым цветам. А здесь еще и снег лежал, не думая таять.
- А знаешь, Аленка, когда прилетает иволга? – задорные глаза Еремея с прищуром смотрят на девушку, - Сначала идут лиловые цветы, первоцветьем заполонив овраги, значит рано еще прилетать иволге, затем идут, значится, желтые цветочки, да зелень молодится, вот тогда прилетает иволга, потому, что сама она желта, и гуляет она, резвится, пока белые цветы не отойдут, черемуха да яблоня. А тут, вот в горах и вовсе все по-другому, запаздывает сюда весна, а лето и вовсе не успевает пообжиться. Так-то вот. – ухмыляется себе Еремей.
***
А дальше уже и рыжиков черед пошел на изломе августа по старым гарям таились они под упавшими стволами, особенно любя места старых пожарищ, только-только обрастающих новой порослью.
- А ты им, Аленка, песенку пой, шибко грибы любят послушать песенки. Да только глуховаты, под землей-то шибко не послушаешь. Вот и вылезают они, а ты их хвать. Стало быть, смекалка здесь посноровистей охотничьей нужна.
***
Горит в дни Радуницы лиловым склон у старого зимовья. Багульник высыпал пряным запахом по всему Комарскому хребту и дальше на запад, на восток ли, куда угодно поет душа, стремится на волю, слыша пение птиц. На солнечном пригорке, у двух прибранных могил стоит молодая девушка, радуясь солнцу, развевается по ветру ее коса, летит молодая душа вольной птицей, помнит заветы отца...
