В темноте комнаты видно только слабый контур Хёнджина, освещаемый светом с улицы — Феликс не закрыл шторы. Сейчас жалеет. И даже этого контура хватает, чтобы чувствовать себя до невозможности уязвимым — Хёнджин словно повсюду сразу, а Феликс, в этой дурацкой домашкей толстовке и таких же домашних шортах кажется самому себе каким-то ничтожно жалким. Хотя — он такой и есть. — Чего ты хочешь от меня? — голос Хёнджина не громкий, но в этой тишине он кажется оглушительным. Феликс молчит, глядя куда-то в сторону. Лица Хвана не видно, но он всё равно его чувствует.
— Какая разница, — спустя минуту выдаёт, тихо, — это не имеет смысла. — Ну а вдруг. Это «вдруг» оседает где-то на подкорке, где-то в глубине души отдаёт эхом битого стекла. В этом лёшином «вдруг» вся выстраданная надежда хотя бы забыть, не говоря уже о том, чтобы получить снова. — Вдруг, — Феликс выдыхает почти завороженно, всё ещё глядя в пространство, коленкой касается лёшиной спины и почти сразу же на голой ноге ощущает горячие руки. Родные, по которым скучал до одури. Глаза закрывает, так даже проще будет, по крайней мере можно убедить себя, что это всё сон, и Феликс на самом деле не такой слабый. Хёнджин руками ведёт до бедра, проводит по руке, а потом нависает над Феликсом. Это какое-то немое кино, на полной импровизации. Феликс по чужим рукам ведёт вверх, кладёт руки на плечи и выдыхает в чужие губы, когда его целуют. Хватает, чтоб сдаться полностью — у него ни капли сил нет, чтобы сопротивляться. Поцелуи настойчивые, жадные. Феликс скучал по ним, и Хёнджин, как будто, тоже. И губы, и руки, и всё сразу, весь Хёнджин полностью — большая слабость, его бы вырвать из сердца да с концами. Но Феликс правда думал, что смог. Руками только сжимает чужие плечи, удерживая Хёнджина так, чтоб не лез целоваться снова. — Хён, уйди, — голос тихий, но твёрдый, а Феликс смотрит куда-то в потолок, на блики от уличных фонарей, — пожалуйста. Сейчас. Дать ему шанс — значит простить, а Феликс не прощал. Но в свою способность держаться он больше не верит.
