он пытался найти выход

========== Часть 3 ==========

— Как вы себя чувствуете?
— Как овощ. Я заснул прямо перед учениками, меня отправили домой и на недельный отпуск. Странно, что вообще не уволили.
Сегодня он оделся максимально удобно. Даже не смотрел, в чём пошёл. Вместо костюма — спортивные штаны и толстовка. Голова грязная и чешется. Когда он вообще был в душе последний раз? Настоящий позор.
— Вы же преподаете в частной школе?
— Да, а что?
— Почему именно такой выбор? Почему не общеобразовательная?
Она же себе не изменяет: всё тот же странный стиль в одежде. Светлые джинсы, тёмная футболка. Волосы зачем-то распустила. Сегодня она делала заметки левой рукой, только сейчас Джисон обратил на это внимание. Хотя парень был уверен, что она правша.
— Процент психологического давления на детей из богатых семей выше, чем на детей из обычных семей. Чаще всего родители или не уделяют им время, или заставляют учиться на отлично, чтобы те смогли поступить в Сеульский или Оксфорд.
— То есть вы пошли туда, чтобы им помогать?
— Именно.
— Вам не кажется глупым помогать детям, когда сами не справляетесь со своей жизнью?
— Я справляюсь.
— О-о, правда?
Вот оно.
Эта интонация. Эта фраза. Этот взгляд. Насмешливый и саркастичный.
— Извините, продолжим…
— Вы ведь знали Минхо, — не вопрос, утверждение.
— Минхо?
— Не притворяйтесь, что вы задумали?
— Я не… — она или хорошая актриса, или действительно расстеряна, Джисон склоняется к первому варианту. — Не понимаю, о чём вы.
— Да бросьте, вы консультировали Феликса, Минхо значил для него слишком много, чтобы он его не упомянул. Но вы знали его лично?
Юджон не ответила. Ловко перевела тему, начала обрабатывать его травму, выяснять, почему он боится громких звуков и не может сдерживать свою агрессию. Но Джисон запомнил эту маленькую деталь в её поведении.
О-о, правда?
Яркая ирония вперемешку с сарказмом. Так мог сказать только Минхо.
* * *
— Проект по истории, — отвратительные жидкие усы учитель так и не сбрил, — будете работать в парах или в тройках.
— Извините, а можно одному?
Почти хором спросили Хан с Минхо. На них покосились несколько учеников, кто-то засмеялся, а учитель ответил, что если они так хотят работать самостоятельно, то обязательно будут в паре. Не то чтобы Джисон не был этому рад.
Чему он точно рад не был, так это возращению Дамрёля. Ещё более упитанного и загорелого. Он явно очень хорошо отдохнул. Был спокоен как удав и доволен как слон, до Минхо не докапывался, с Хёнджином общался тепло и дружелюбно, что было странно от гомофоба.
— Учитель, но я действительно хочу работать один, — продолжал канючить Джисон.
Но историк был непробиваемый. А когда Хан осознал, что Сынмин будет со своим соседом по парте, так вообще упал не только духом, но и телом на парту.
— Тебе настолько противно быть со мной в паре? — тихо спросил Минхо.
— Что? Нет. Бредятина.
— Тогда в чём дело?
— Не хочу сближаться ещё и с тобой, — тяжело вздохнул Джисон, — расставаться будет болезненно.
Сосед по парте начинает тихо смеяться, так искренне и радостно впервые за всё время их общения. Потом он резко замолкает и лезет в рюкзак.
— Я постирал, — говорит он, отдавая толстовку.
— Оставь себе, — всё так же грустно тянет Хан, — ты же мёрзнешь всё время, а одеваться тепло не собираешься.
Точнее не можешь, но он и так боится, что задел гордость парня. Однако Минхо кивает, спорить не собирается, убирает вещь обратно в рюкзак. Джисон тухнул до самого последнего урока, от этих эмоциональных качелей он устал знатно, сам не понимал, что именно его расстраивает. То, что он сближается с людьми, или то, что они в этом городе подозрительно долго. Аппетита всё так же не было. Свой обед он отдал Феликсу, втихаря, так, чтобы Минхо не видел, мало ли обидится. Младший благодарил искренне, чуть ли не со слезами на глазах. Насколько сильно жизнь помотала этих детей, что они благодарны обычной шоколадке или толстовке?
— Не грусти, хуй не будет расти.
— А я ещё задавался вопросом: почему же с Минхо никто не общается?
Однако настроение постепенно поднимается. На руку играет ещё то, что он смог сделать так, чтобы они вышли и не попались Дамрёлю. У Минхо на теле синяки все зажили, и выглядел он не таким дохлым, как раньше. Казалось, всё становится только лучше. Но вместе с этим Джисон чувствовал себя ужасно, ведь он покинул свой пост наблюдателя, вмешиваясь в жизни других людей.
— Джисон! Хён!
Феликс нагнал их на остановке. Минхо сразу же закатил глаза, хотя, наверное, больше для вида, чтобы показать, что младший брат для него та ещё обуза. Но Феликс заметил это, тут же стушевался и неловко спросил.
— Можно с вами?
— Мы идём делать проект по истории.
— Я не буду мешать, честно.
— Иди домой, Феликс.
— Хён, ты же знаешь, что я не могу…
И что ещё делать, если не брать его с собой? Дома отец снова устроил запой, мать орёт из-за плохих оценок, хотя плохими они не были: восемь из десяти, разве это так ужасно? Непонятно было, кто из них ненавидит своих детей сильнее. Мать, которая уверена, что они ей всю жизнь испортили и лучше бы она сделала аборт. Или отец, который на пьяную голову орал, что они маленькие пиздюки, которые не заслужили ничего, что для них делали. Ведь родители работали, воспитывали, одевали и кормили, а они неблагодарные свиньи.
И если Минхо старался защититься, иногда спорил, за что потом получал лещей, то Феликс же молча выслушивал, запоминал каждое слово и каждый день снова и снова прокручивал их у себя в голове. Раньше он пытался глушить их голоса музыкой, разговорами с другими людьми, фильмами, но сейчас у него не осталось сил ничего делать. Он боялся, искренне боялся каждый раз, когда нужно было возвращаться домой одному. Чаще всего Минхо принимал удар на себя, а если доставалось Феликсу, то старший брат всегда отчаянно его защищал. Он за себя так не боролся, как за него.
— Джисон, извини, давай тогда в другой день, у нас ещё неделя есть.
— А почему Феликс не может пойти с нами? — искренне не понимая, спросил Хан.
— Он не будет тебе мешать?
— Нет, — ответил парень, явно уставший от их спора, — ой, всё, какие вы сложные оба, наш автобус, пошли.
Проезд оплачивает за троих, потому что ну это же я вас позвал. Минхо хочет поспорить, но Хан затыкает его глупой историей про свою предыдущую школу. Он там был для всех настоящим клоуном, срывал уроки, подбивал остальных на побеги с учебы или саботажи во время контрольных. Тогда все превратилось в настоящий цирк. В последний день он договорился с парнями разбросать везде туалетную бумагу. Убрали дети, конечно, без него. И под негромкий бубнеж Хана, заразительный смех Феликса они доехали до центра города.
— Только не говори, что живёшь здесь.
— Видишь на последнем этаже первое окно слева? Так вот там моя комната, пошли.
Высоченное здание, с швейцаром у двери, дорогими коврами и новым лифтом. Вход только по карточкам или через домофон. Феликс с Минхо как будто в другом мире оказались. По сравнению с их старой квартирой, где родители спали в зале, а парни в соседней комнате на одном раскладном диване из-за того, что отец пропил даже кровати, это место выглядело до неприличного дорого. Им некомфортно стало сразу, как они вошли. Обувь грязная, одежда дешёвая и поношенная. Они сюда не вписываются.
Но когда Хан отвёл их в свою комнату, они увидели, что в целом она не сильно отличается от их. Разве что Джисон был настоящей свиньёй, которая не хотела убирать свои вещи. На столе лежала гора посуды, одежда свалена на стул. На кровати настоящий хаос из одеял и подушек.
— Я не успел прибраться, — начал сразу же оправдываться он, — можем взять ноут и уйти в другую комнату.
— Да ладно, — бросил Минхо, садясь на подоконник, — и тут нормально.
Джисон кивает несколько раз, последней клеткой своего мозга понимает, что наконец-то аппетит вернулся, и он голодный. Понимает также, что скорее всего Феликс с Минхо голодные тоже. И если старший Ли в его квартире чувствовал себя нормально, как кот, устроившись на окне, то младший Ли, держа свой рюкзак и неловко переступая с ноги на ногу, жался в дверях его квартиры.
Джисон предлагает заказать еду, набирает как можно больше, чтобы парни смогли потом забрать её домой и поужинать или пообедать завтра. Втаскивает Феликса на кровать и просит чувствовать себя как дома. Но потом понимает, что заниматься в его комнате будет всё же неудобно, поэтому выгоняет их в зал, который совмещён с кухней.
Хану очень часто было некомфортно с людьми. Он не знал, как поддерживать разговор, терялся и нёс всякий бред, за что потом было стыдно ужасно. Но сейчас почему-то было уютно и комфортно. Феликс расположился на ковре с учебником математики, периодически подзывая к себе Минхо, чтобы тот проверил решение. Джисон же открыл учебник по истории и включил ноутбук.
— А может, всё же сделаем в другой день, а сегодня отдохнём?
Но одного взгляда Минхо хватило на то, чтобы заткнуться. Им привезли еду, параллельно жуя и делая презентацию с докладом, Джисон осознавал, что нормально не ел уже месяц. Он пропускал обед и завтрак из-за постоянной тошноты, ужинал помидорами в полном одиночестве, из-за чего они казались ещё более мерзкими, чем обычно. И, наверное, ему просто не хватало банального человеческого общения во время еды.
— Может, прервёмся? — простонал Джисон через час кропотливой работы.
Феликс недавно закончил с математикой и теперь просто валялся недалеко от брата.
— Когда идёшь через ад… — начал Минхо.
— Не останавливайся, — закончил Ликс.
— Первое правило бойцовского клуба — никому не говори о бойцовском клубе, — передразнил Хан.
Тогда это показалось ему полным бредом. И суть даже была не в истории, его усталости или неуместности фразы. Сама цитата была глупой. Ад? Разве для этого он не должен умереть и сначала попасть туда? И как можно не останавливаться, если сил не осталось?
Но позже именно эта фраза спасала его в тяжёлые периоды жизни. А может, именно с неё начался один сплошной ад. Один умник сказал, что всё зависит от твоего восприятия мира. И Джисон впервые сравнил ад со своей жизнью именно в этот год. Возможно, уже тогда всё пошло по наклонной. Вот только вопрос оставался неизменным. Закончится ли этот ад хоть когда-нибудь?
— Ты такой придурок, Минхо, — слишком громко смеясь, кричал Хан.
— О-о, правда, — язвил старший Ли, заваливаясь на него всем телом.
Они смотрели, наверное, самый тупой фильм во вселенной, и Минхо регулярно что-то комментировал. И суть была даже не в том, что он говорит, а как. Яркая ирония вперемешку с сарказмом и максимально тупыми фразами. Это было незабываемо. Хан не помнил, когда смеялся так сильно в последний раз. Феликс тоже веселился, не так сильно, как он, наверное, просто привык к вечному сарказму старшего брата.
В тот вечер Джисон сблизился с Минхо и Феликсом так сильно, что узнал о них довольно много. Узнал их любимые цвета, детские сказки и фильмы, музыку и любимые группы. Их историю. Лишь часть, как понял позже. О том, что папа пьёт, и мать не любит. Потом он узнает много больше, узнает, что скрывалось за маской вечно улыбающегося Феликса и вечно холодного Минхо. Узнает об их боли, сомнениях и переживаниях.
А ещё он полностью растворяется в их истории, заглушая внутренний голос, кричащий о спасении и пощаде. Ведь в его голове тоже были проблемы не хуже, чем у парней. Ведь он не ел не просто так, и бессонница была не обычным явлением. Эти дурацкие мысли до четырех утра о том, что он полное ничтожество и никому не нужен. Всё это он заглушил проблемами других людей.
Одной из таких стала проблема кризиса ориентации Сынмина, его история о Хёнджине, его признании в любви и ужасном страхе открыться парню.
Сынмин рассказал о неудачном признании, когда Хан позвал его играть в приставку на выходных. Парень сначала отказывался, мол, дел слишком много, а потом психанул и пришёл. У него была тяжелая неделя, быть старостой класса не просто, ещё и Хёнджин тут выплыл.
— Мы с ним в детстве часто виделись, у меня папа был судьёй, — начал он, заваривая себе чай, — не совсем элита, но и не совсем обычный гражданин. Отцы наши дружили, а когда мы родились в один год, так совсем сблизились. Мы с ним играли, пока они пили в соседней комнате. Игрушками обменивались и всё такое. Потом его отца повысили, а мой так и остался обычным судьёй. Дружба постепенно сошла на нет.
Джисон даже не знает, что на это можно ответить. У него близких, дружеских отношений ещё не было. Все, с кем он «дружил», пропадали через несколько месяцев. Хотя не то чтобы он переживал из-за этого. Хан всегда мог с лёгким сердцем отпустить человека, не вспоминать о нём годами, разве что только иногда.
— У него были новые знакомые, вечеринки, когда стал постарше, — Сынмин презрительно морщится, прижимая коленку к груди, — девушки. Странно, но с Йеджи он общаться не перестал, — как-то с сожалением заметил Ким, — я с ней не очень общался, мы пересекались только на его днях рождения или праздниках. Они вместе ходили в музыкальную школу и на другие кружки «для общего развития», как говорила госпожа Хван. И вот, так случилось, что из старой школы меня перевели к ним. В третьем вроде бы классе средней школы, не помню точно.
— А он тогда уже…?
— Да, тогда уже дружил с Дамрёлем. Мне казалось, что он очень изменился, но вчера я как будто снова разговаривал с тем мальчиком, с которым дружил в детстве.
У Сынмина на губах лёгкая улыбка. Чай в его кружке уже остыл, парень замолкает на несколько минут, и Хан не хочет прерывать его молчание. Видно, что Киму надо о многом подумать, решить, понять. У него сейчас выражение лица точно такое же, как когда он решает задачи по физике. Вот только Хёнджин не физика и не второй закон Ньютона, его понять намного сложнее. Он сначала бьёт, потом игнорирует, а затем признается в любви.
— Как думаешь, он издевался тогда?
— Честно, не знаю.
— Жаль, — глаза грустные-грустные.
И наверное, Сынмин искренне хотел поверить в его признание, но страх и боль, сидящие в его сердце, были намного сильнее. Хёнджин с самого детства был добрым и милым мальчиком. Он всё время хотел обниматься, смеялся заразительно и искренне переживал, когда делал больно. Однажды зимой они отправились лепить снеговика, и Хван случайно попал Сынмину снежком по лицу. Он молниеносно подлетел к нему, начал вытирать снег, постоянно извиняясь, а на сынминово «всё в порядке» ничего не отвечал. Потом ещё неделю он чувствовал себя виноватым.
Отдаваясь воспоминаниям, Ким проиграл Хану во всех играх. Джисон смеялся радостно, чипсами набивал обе щеки и, кажется, становился Сынмину одним из близких друзей. И, к сожалению, Джисон чувствовал то же самое.
Родители дома появлялись редко. Папа безвылазно сидел в офисе, мама ездила по новым домам и квартирам, искала новых клиентов. Одним словом, она заваливала себя работой. И Хан не мог её за это осуждать. Родители хотели дать ему самое лучшее, работали так много, чтобы было больше денег, но только Джисону это не нужно было. Стабильный коллектив в школе, друзья, внимание и поддержка. Вот что ему было нужно. Он даже не просил от них любви. Просто банального вопроса: как твои дела?
Их он заменил новыми, ужасно боясь этого слова, друзьями.
* * *
— Иногда мне действительно хочется, чтобы мою голову прострелили, — внезапно для себя осознаёт Джисон, — или прошлись бы по мозгам самым лучшим пылесосом, потому что выносить это просто невозможно.
Юджон спокойно кивает, и даже не глядя в блокнот, продолжает писать. Джисон рассказывает о том, как он даже не понимает, что именно его расстраивает. А когда пытается разобраться, все мысли пропадают, оставляя после себя ком в горле и отвратительную печаль, отравляющую жизнь не только ему, но и окружающим его людям. Ему хочется кричать, чтобы заглушить поток мыслей, выть от отчаяния и боли. И он ничего не может сделать с этим состоянием.
Специалистка объясняет, что, возможно, это влияние родителей, которых никогда не было рядом и которые были эмоционально недоступны, из-за чего теперь он не понимает своих эмоций. Объясняет, как нужно работать над собой и как прорабатывать эту травму. И в её словах он видит утешение и надежду.
А приходя домой, он снова оказывается в своем персональном аду.
— Любовь моя, я пришёл.
Голос у Минхо такой нежный, Джисон его, кажется, вечно готов слушать. Он находит его в ванной, прижавшегося к стене, съёжившегося в маленький комок. У Хана красные следы на шее, наверное, в приступе опять пытался остановить истерику. На руке след от зубов. Глушит боль как умеет. Глаза красные, опухшие.
— Опять?
В ответ тишина. Конечно, Джисон сейчас не ответит. Он сейчас без каких-либо сил, даже встать не может, поэтому Минхо его поднимает, несёт в комнату и заворачивает в плед.
— Всё хорошо, солнце, ты в безопасности, — шепчет он между поцелуями в лоб, — тебя никто не обидит. Слышишь, да? Никто и никогда. Я не позволю.
Горячий чай с мятой, утешающие объятия. Любовь, внимание, поддержка. Всё то, о чём в подростковые годы так мечтал Хан. Минхо рассказывает о том, как прошёл день на работе, травит какие-то тупые шутки, но Хан не слышит. Для него это просто белый шум. Хотя он не отрицает, что от этого шума только легче. Вскоре таблетки начинают действовать, и Джисона вырубает. Он засыпает на груди у Минхо, слушая его сердцебиение, получая нежные поцелуи и понимая, что он со всем справится.