Праздник, который всегда с тобой

Человек, отмеченный печатью смерти

В тот вечер, когда я познакомился у Эзры с поэтом Эрнестом Уолшем, с ним были две девушки в длинных норковых манто, а перед домом стоял большой сверкающий лимузин отеля «Кларидж» с шофером в ливрее. Девушки были блондинки, и они приехали из Америки на одном пароходе с Уолшем. Пароход прибыл накануне, и Уолш привел их к Эзре.
Эрнест Уолш был типичный ирландец, черноволосый и нервный, с поэтической внешностью, отмеченный печатью смерти, как герой трагической кинокартины. Он разговаривал с Эзрой, а я - с девушками, которые спросили меня, читал ли я стихи мистера Уолша. Я их не читал, и одна из девушек открыла журнал «Поэзия» в зеленой обложке, издаваемый Гарриэт Монро, и показала мне стихи Уолша.
- Ему платят тысячу двести долларов за штуку, - сказала она.
- За каждое стихотворение, - сказала другая. Я вспомнил, что этот самый журнал в лучшем случае платил мне по двенадцать долларов за страницу.
- Должно быть, он действительно великий поэт, - сказал я.
- Ему платят больше, чем Эдди Гесту, - сообщила мне первая девушка. - Ему платят даже больше, чем этому, как там его... Ну, вы знаете.
- Киплингу, - сказала ее подруга.
- Ему платят больше всех, - сказала первая девушка.
- Вы надолго в Париж? - спросил я.
- Как вам сказать. Не очень. Мы здесь с друзьями.
- Мы приехали на этом самом пароходе. Ну, вы знаете. Но на нем совершенно никого не было. Кроме мистера Уолша, разумеется.
- Он, кажется, играет в карты? - спросил я.
Она разочарованно, но понимающе посмотрела на меня.
- Нет. Ему не надо играть. Ему незачем играть, раз он умеет писать такие стихи.
- Каким пароходом вы собираетесь вернуться?
- Трудно сказать. Это зависит от пароходного расписания. И от многого другого. Вы тоже собираетесь уезжать?
- Нет. Мне и здесь неплохо.
- Это довольно бедный квартал, правда?
- Да. Но здесь хорошо. Я работаю в кафе и хожу на ипподром.
- И вы ходите на ипподром в этом костюме?
- Нет. В нем я хожу в кафе.
- Очень интересно, - сказала одна из девушек. - Мне бы хотелось познакомиться с этой парижской жизнью в кафе. А тебе, милочка?
- Мне тоже, - сказала вторая девушка.
Я записал их фамилии в свою записную книжку и обещал позвонить им в «Кларидж». Девушки были милые, и я попрощался с ними, и с Уолшем, и с Эзрой. Уолш все еще что-то с жаром говорил Эзре.
- Так не забудете? - сказала та, что была повыше.
- Как можно! - сказал я и снова пожал руки и той и другой.
Вскоре я услышал от Эзры, что некие поклонницы поэзии и молодых поэтов, отмеченных печатью смерти, вызволили Уолша из отеля «Кларидж», заплатив за него, а затем - что он получил финансовую помощь из другого источника и собирается стать соредактором какого-то нового ежеквартального журнала.
В то время американский литературный журнал «Дайел», издававшийся Скофилдом Тэйером, присуждал своим авторам ежегодную премию, кажется, в тысячу долларов за высокое литературное мастерство. Тогда для любого писателя-профессионала это было значительной суммой, не говоря о престиже, и ее уже получило несколько людей, и, разумеется, все заслуженно. А в то время в Европе можно было неплохо прожить вдвоем на пять долларов в день и даже путешествовать.
Журнал, одним из редакторов которого должен был стать Уолш, якобы намеревался установить весьма значительную премию для автора, чье произведение будет признано лучшим в первых четырех номерах.
Трудно сказать, были ли это сплетни, или слухи, или же кто-то сказал об этом кому-то по секрету. Будем надеяться и верить, что за всем этим не скрылось злого умысла. В любом случае соредактор Уолша была и остается вне всяких подозрений.
Вскоре после того, как до меня дошли слухи об этой премии, Уолш пригласил меня пообедать с ним в самом лучшем и дорогом ресторане в районе бульвара Сен-Мишель, и после устриц - дорогих плоских marennes с коричневатым отливом вместо привычных выпуклых и дешевых portugaises, - а также после бутылки «пуйи фюизе» он искусно перевел разговор на эту тему. Он словно обрабатывал меня, как обрабатывал этих девиц из шулерской шайки на пароходе, - разумеется, если они были из шулерской шайки и если он их обрабатывал, - и когда он спросил, не хочу ли я съесть еще дюжину плоских устриц, как он их назвал, я с удовольствием согласился. При мне он не следил за тем, чтобы печать смерти лежала на его лице, и я почувствовал облегчение. Он знал, что мне было известно, что у него чахотка, и не воображаемая, а самая настоящая, от которой тогда умирали, и в какой она стадии; поэтому он обошелся без припадка кашля здесь, за столиком, и я был благодарен ему за это. Я подумал, не глотает ли он эти плоские устрицы по той же причине, по какой проститутки Канзас-Сити, отмеченные печатью смерти и туберкулезом, глотают всякую гадость, но не спросил его об этом. Я принялся за вторую дюжину плоских устриц; брал их с размельченного льда на серебряном блюде, а потом смотрел на то, как их невероятно нежные коричневатые края вздрагивали и съеживались, когда я выжимал на них лимон, а потом отделял от раковины и долго, тщательно жевал.
- Эзра - великий, великий поэт, - сказал Уолш, глядя на меня своими темными глазами поэта.
- Да, - сказал я. - И прекрасный человек.
- Благородный, - сказал Уолш. - Поистине благородный.
Некоторое время мы ели и пили молча, отдавая дань благородству Эзры.
Я вдруг почувствовал, что соскучился по Эзре, и пожалел, что его здесь нет. Ему, как и мне, marennes были не по карману.
- Джойс великий писатель, - сказал Уолш. - Великий. Великий.
- Да, великий, - сказал я. - И хороший товарищ.
Мы подружились в тот чудесный период его жизни, когда он кончил «Улисса» и еще не начал работать над тем, что долгое время называлось «Работа в развитии». Я думал о Джойсе и припомнил очень многое.
- Как жаль, что зрение у него слабеет, - сказал Уолш.
- Ему тоже жаль, - сказал я.

- Это трагедия нашего времени, - сообщил Уолш.
- У всех что-нибудь да не так, - сказал я, пытаясь оживить застольную беседу.
- Только не у вас, - обрушил он на меня все свое обаяние, и на лице его появилась печать смерти.
- Вы хотите сказать, что я не отмечен печатью смерти? - спросил я, не удержавшись.
- Нет. Вы отмечены печатью Жизни. - Последнее слово он произнес с большой буквы.
- Дайте мне только время, - сказал я.
Ему захотелось хорошего бифштекса с кровью, и я заказал два турнедо под беарнским соусом. Я подумал, что масло будет ему полезно.
- Может быть, красного вина? - спросил он.
Подошел sommelier31, и я заказал «шатонеф дю пап». «Потом я погуляю по набережным, и хмель у меня выветрится. А он пусть проспится или еще что-нибудь придумает. Я найду, куда себя деть», - подумал я.
Дело прояснилось, когда мы доели бифштексы с жареным картофелем и на две трети опустошили бутылку «шатонеф дю пап», которое днем не пьют.
- К чему ходить вокруг да около, - сказал он. - Вы знаете, что нашу премию получите вы?
- Разве? - спросил я. - За что?
- Ее получите вы, - сказал он и начал говорить - о том, что я написал, а я перестал слушать.
Когда меня хвалили в глаза, мне становилось тошно. Я смотрел на него, на его лицо с печатью смерти и думал: «Хочешь одурачить меня своей чахоткой, шулер. Я видел батальон на пыльной дороге, и каждый третий был обречен на смерть или на то, что хуже смерти, и не было на их лицах никаких печатей, а только пыль. Слышишь, ты, со своей печатью, ты, шулер, наживающийся на своей смерти. А сейчас ты хочешь меня одурачить. Не одурачивай, да не одурачен будешь». Только смерть его не дурачила. Она действительно была близка.
- Мне кажется, я не заслужил ее, Эрнест, - сказал я, с удовольствием называя его своим именем, которое я ненавидел. - Кроме того, Эрнест, это было бы неэтично.
- Не правда ли, странно, что мы с вами тезки?
- Да, Эрнест, - сказал я. - Мы оба должны быть достойны этого имени. Вам ясно, что я имею в виду, не так ли, Эрнест?32
- Да, Эрнест, - сказал он и одарил меня своим грустным ирландским обаянием.
И после я был очень мил с ним и с его журналом, а когда у него началось кровохарканье и он уехал из Парижа, попросив меня проследить за набором журнала в типографии, где не умели читать по-английски, я выполнил его просьбу. Один раз я присутствовал при его кровохарканье; тут не было никакой фальши, и я понял, что он действительно скоро умрет, и в то трудное в моей жизни время мне доставляло удовольствие быть с ним особенно милым, как доставляло удовольствие называть его Эрнестом. Кроме того, я восхищался его соредактором и уважал ее. Она не обещала мне никаких премий. Она хотела только создать хороший журнал и как следует платить своим авторам.
Однажды, много позже, я встретил Джойса, который шел один по бульвару Сен-Жермен после утреннего спектакля. Он любил слушать актеров, хотя и не видел их. Он пригласил меня выпить, и мы зашли в «Де-Маго» и заказали сухого хереса, хотя те, кто пишет о Джойсе, утверждают, что он не пил ничего, кроме белых швейцарских вин.
- Что слышно об Уолше? - спросил Джойс.
- Как был сволочью, так и остался, - сказал я.
- Он обещал вам эту премию? - спросил Джойс.
- Да.
- Я так и думал, - сказал Джойс.
- Он обещал ее и вам?
- Да, - сказал Джойс, а потом он спросил: - Как, по-вашему, он обещал ее Паунду?
- Не знаю.
- Лучше его не спрашивать, - сказал Джойс.
Мы больше не говорили об этом. Я рассказал Джойсу, как впервые увидел Уолша в студии Эзры с двумя девицами в длинных меховых манто, и эта история доставила ему большое удовольствие.