раньше только для наслаждений. Я избегал скорби и страданий, каковы бы они ни были. И то и другое было мне ненавистно. Я решил приложить все усилия,чтобы не замечать их - то есть видеть в них лишь проявление несовершенства. Они не входили в мою жизненную схему. Им не было места в моей философии. Моя мать, знавшая все о жизни, часто читала мне строки Гете, которые Карлайл привел в книге, подаренной ей много лет назад: Кто с хлебом слез своих не ел, Кто в жизни целыми ночами На ложе, плача, не сидел, Тот незнаком с небесными властями.Эти строки часто читала в своем унижении и изгнании благородная королева Пруссии, которую Наполеон преследовал с такой свирепой жестокостью; эти строки повторяла моя мать во всех горестях, которые постигли ее впоследствии. А я наотрез отказался понимать и принимать великую правду, которую они несли. Я не мог этого постигнуть. Прекрасно помню, как я говорил ей не один раз, что не желаю есть свой хлеб в печали, не хочу проводить ночь в слезах в ожидании еще более горького рассвета.Я и не подозревал, что именно на это Рок осудил меня в будущем, что в течение целого года мне и вправду почти ничего другого и не оставалось. Но таков уж был удел, предназначенный мне; и в последние несколько месяцев,после страшной борьбы и усилий, я научился внимать урокам, которые сокрыты в самой сердцевине боли. Церковники и те, кто произносит фразы, лишенные мудрости, иногда говорят, что страданье - это таинство. На самом деле это - откровение. Вдруг делаешь открытия, о которых раньше и не подозревал. Всю историю в целом начинаешь воспринимать с иной точки зрения. И то, что лишь смутно, бессознательно чувствовал в Искусстве, теперь предстает перед тобой с кристальной и совершенной ясностью, запечатлевается с невиданной силой. Теперь я вижу, что Страданье - наивысшее из чувств, доступных человеку, - является одновременно предметом и признаком поистине великого Искусства. Художник всегда ищет те проявления жизни, в которых душа и тело едины инеотделимы друг от друга; в которых внешнее является выражение внутреннего; в которых форма раскрывает суть. Существует немало таких проявлений жизни; юность и все искусства, посвященные юности, - вот один из примеров, приходящих нам в голову, а подчас нам нравится думать, что современный пейзаж в котором так тонко отражена вся изысканность чувств и впечатлений, который несет в себе отпечаток духа, обитающего во всех внешних формах и создающего свое облачение равно из земли и прозрачного воздуха или из тумана и городских улиц, пейзаж, который в унылом созвучии настроений, оттенков и красок раскрывает нам в живописи то, что греки умели воплотить с таким пластическим совершенством. Музыка, в которой сосредоточена суть в экспрессии и неотделима от нее, - это сложный пример того, о чем я хочу сказать, а ребенок или цветок - самый простой; но Страдание - высшая ступень совершенства, высший символ этого и в Жизни и в Искусстве. Радость и Смех могут скрывать за собой натуру грубую, жесткую и бесчувственную. Но за Страданием кроется одно лишь Страдание. Боль, в отличие от Наслаждения, не носит маски. Истина в Искусстве проявляется не в сочетании вечной идеи и преходящей формы; она - не в сходстве тела и его тени или образа, отраженного в кристалле, с самим образом; она - не эхо,отраженное от дальних холмов, и не источник серебряных вод в долине, показывающий Луне - Луну и Нарциссу - Нарцисса. Истина в Искусстве - это единение предмета с самим собою; внешнее, ставшее выражением внутреннего;душа, получившая воплощение; тело, исполненное духа. И поэтому нет истины,которая сравнилась бы со Страданием. Порой мне кажется, что Страдание -единственная истина. Иные вещи могут быть иллюзиями зрения или вкуса,созданными для того, чтобы ослепить глаза и притупить вкус, но изСтрадания создана Вселенная, а дети и звезды рождаются в муках. И более того - в Страдании есть необычайная, властная реальность. Ясказал о себе, что я был символом искусства и культуры своего века. Таквот - здесь, в этом забытом богом месте, вокруг меня нет ни одногопропащего существа, которое не было бы символом глубочайшей тайны жизни.Ибо тайна жизни - в страдании. Оно таится везде и повсюду. Когда мывступаем в жизнь, сладкое сладостно для нас, а горькое - огорчительно, имы неизбежно устремляем все свои желания к наслаждению и мечтаем не только"месяц или два питаться медом сот", а во всю свою жизнь не знать инойпищи, - не понимая, что тем временем, быть может, душа наша "истаивает отголода". Я помню, как однажды разговорился об этом с самым прекрасным человекомиз всех, кого мне довелось встречать, - с женщиной, чье сочувствие иблагородная доброта ко мне и до и после моего трагического заключения незнают себе равных и недоступны для слов: с той женщиной, которая, саматого не подозревая, действительно помогла мне вынести бремя моихнесчастий, как никто в целом мире; и только потому, что она живет насвете, потому что она такая, как есть, - одновременно идеальный образ иблаготворное влияние, напоминанье о том, чем бы ты мог стать в сочетании сдейственной помощью на этом пути, душа, превращающая затхлый воздух всвежесть и благоухание, а самые высокие духовные проявления - в явлениястоль же естественные, как солнечный свет или морская гладь; человек, длякоторого Красота и Страдание идут рука об руку и несут одну и ту же благуювесть. Я совершенно ясно помню, как в разговоре, о котором идет речь, ясказал ей, что в одном тесном лондонском закоулке достанет горестей, чтобыдоказать, что Бог не любит человека и что само наличие страдания - хотя быэто были всего-навсего слезы ребенка в уголке сада, пролитые из-засовершенного или несовершенного проступка, - уже беспросветно затмеваетвесь лик творения. И я был глубоко неправ. Она сказала мне об этом, но яне мог ей поверить. Я находился вне той сферы, где можно обрести такуюверу. Теперь мне кажется, что только Любовь, какова бы они ни была, можетобъяснить тот неимоверный избыток страдания, которым переполнен мир.Другого объяснения я не нахожу. И я уверен, что никакого другогообъяснения нет, и если Вселенная и вправду, как я сказал, создана изСтрадания, то создана она руками Любви, потому что для человеческой Души,ради которой и создана Вселенная, нет иного пути к полному совершенству.Наслаждение - прекрасному телу, но Боль - прекрасной Душе. Когда я говорю, что постиг все это, в моих словах звучит неподобающаягордыня. В дальней дали, подобно безупречной жемчужине, виднеется ГрадГосподень. Он так прекрасен, что кажется - ребенок добежит туда за одинлетний день. Да, ребенку это по силам. Но для меня и мне подобных - всеобстоит иначе. Можно прозреть во мгновение ока, но все это забывается задолгие часы, которые приходят свинцовой поступью. Как трудно остаться натех "высотах, что доступны для души". Мыслим мы в Вечности, но медленнодвижемся сквозь Время - и я не хочу говорить ни о том, как томительнотянется время для нас, узников, ни об изнеможении и отчаянии, украдкойвползающих в наши темницы и в темницы наших сердец, возвращающихся с такимнепостижимым упорством, что приходится волей-неволей убирать и подметатьсвой дом к их приходу, словно к приходу незваного гостя или суровогохозяина, или раба, чьим рабом ты стал по воле случая или по собственнойволе. И хотя теперь тебе покажется невероятным то, что я скажу, это все жеистинная правда: тебе, живущему на свободе, в праздности и комфорте, легчевнимать урокам Смирения, чем мне, хотя я каждый день становлюсь на колении мою пол в своей камере. Потому что человек восстает против тюремнойжизни, полной бесконечных лишений и запретов. И самое страшное не то, чтоэта жизнь разбивает сердце - сердца создаются, чтобы быть разбитыми, - ното, что она обращает сердце в камень. Иногда чувствуешь, что тольконепробиваемый медный лоб и язвительная усмешка дадут тебе силы пережитьэтот день. А на того, кто возмутился душой, не снизойдет благодать, еслиупотреблять выражение, которое церковники так любят, - и любят вполнесправедливо - добавлю я, - потому что и в жизни и в Искусстве возмущениезамыкает слух души, и небесные звуки не достигают ее. И все же мнепридется выучить эти уроки здесь, если я вообще хочу их выучить, и ядолжен радоваться и ликовать, если мои стопы направлены по верной дороге,а лицо обращено в сторону "врат, чье имя - Прекрасное", хотя бы мнепредстояло много раз падать в грязь и часто сбиваться с дороги в тумане. Эта новая жизнь - мне нравится так называть ее из любви к Данте - насамом деле, конечно, вовсе не новая жизнь, а простое продолжение, развитиеили эволюция моей прежней жизни. Я помню, как сказал одному из своихдрузей, когда мы были в Оксфорде, - мы бродили как-то утром накануне моихэкзаменов по узеньким, звенящим от птичьего щебета дорожкам колледжасв.Магдалины, - что мне хочется отведать всех плодов от всех деревьевсада, которому имя - мир, и что с этой страстью в душе я выхожу навстречумиру. Таким я и вышел в мир, так я и жил. Единственной моей ошибкой былото, что я всецело обратился к деревьям той стороны сада, которая казаласьзалитой золотом солнца, и отвернулся от другой стороны, стараясь избежатьее теней и сумрака. Падение, позор, нищета, горе, отчаяние, страдания идаже слезы, бессвязные слова, срывающиеся с губ от боли, раскаяние,которое усеивает путь человека терниями, совесть, выносящая суровыйприговор, самоуничижение, которое становится карой, несчастье, посыпающееголову пеплом, невыносимая мука, облекающая себя во вретище и льющая желчьв собственное питье, - все это отпугивало меня. И за то, что я не желалзнаться ни с одним из этих чувств, меня заставили испробовать все их поочереди, заставили питаться ими - и долго, очень долго у меня не было инойпищи. Я ничуть не жалею, что жил ради наслаждения. Я делал это в полную меру- потому что все, что делаешь, надо делать в полную меру. Нет наслаждения,которого бы я не испытал. Я бросил жемчужину своей души в кубок с вином. Яшел тропой удовольствий под звуки флейт. Я питался сотовым медом. Но житьтак постоянно - было бы заблуждением, это обеднило бы меня. Мне нужно былоидти дальше. В другой половине сада меня ждали иные тайны. И, конечно, всеэто было предсказано, предначертано в моем творчестве. Кое-что можно найтив "Счастливом Принце", кое-что - в "Юном Короле", особенно в тех строках,где Епископ обращается к коленопреклоненному юноше: "Тот, кто создалнесчастье, не мудрее ли тебя?" - когда я писал эту фразу, она казалась мнене более чем фразой; и очень многое скрыто в той теме Рока, котораякрасной нитью вплетается в золотую парчу "Дориана Грея"; в статье "Критикв роли художника" это переливается всеми цветами радуги; в "Душе человека"это написано просто и читается слишком легко; это один из рефренов, темакоторого, постоянно возвращаясь, придает "Саломее" такое сходство смузыкальной пьесой и связывает ее воедино, как балладу; оно нашло своевоплощение в стихотворении в прозе о человеке, который бронзовую статую"Наслажденья, что живет лишь миг" должен перелить в изображенье "Скорби,что пребудет вечно". Иначе и не могло быть. В каждый момент своей жизничеловек представляет собой не только то, чем он был, но и то, чем онстанет. Искусство символично, потому что человек - это символ. И если мне удастся добиться этого в полной мере, моя творческая жизньнайдет свое самое законченное воплощение. Потому что творческая жизнь -это просто самосовершенствование. Смирение художника проявляется в том,что он принимает с открытой душой все, что бы ни выпало на его долю, аЛюбовь художника - лишь то чувство Красоты, которое обнажает перед миромсвое тело и свою душу. Патер в своем "Мариусе-эпикурейце" стараетсявоссоединить жизнь художника с религиозной жизнью - в самом глубоком,прекрасном и строгом смысле слова. Но Мариус - по преимуществу зритель;хотя надо признать, что он идеальный зритель - из тех, кому дано"созерцать зрелище жизни с подобающими чувствами", по определениюВордсворта, считавшего это целью поэта; но все же не более чем зритель, и,быть может, зритель, слишком увлеченный прелестью Сосудов Святилища, чтобызаметить, что перед ним Святилище Скорби. Я нахожу гораздо более глубокое и непосредственное соприкосновениеподлинной жизни Христа с подлинной жизнью художника и испытываю оструюрадость при мысли, что задолго до того, как скорбь взяла меня в свои рукии предала меня колесованию, я писал в "Душе человека", что человек,стремящийся в своей жизни подражать Христу, должен всецело инеукоснительно оставаться самим собой, и привел в пример не только пастухана холмах и узника в темнице, но и живописца, для которого весь мир -зрелище, и поэта, для которого весь мир - песня. Помню, я как-то сказалАндре Жиду, сидя с ним вместе в каком-то парижском кафе, что хотяМетафизика меня мало интересует, а Мораль - не интересует вовсе, но тем неменее все, когда-либо сказанное Платоном или Христом, может бытьперенесено непосредственно в сферу искусства и найдет в ней свое наиболееполное воплощение. Это обобщение было столь же глубоко, как и ново. Мы можем увидеть в Христе то полное слияние личности с идеалом, котороесоставляет истинное различие между классическим и романтическим Искусствоми превращает Христа в подлинного предтечу романтического движения в жизни,но это не все: самую суть его личности, так же как и личности художника,составляло могучее, пламенное воображение. В сфере человеческих отношенийон раскрывал то родственное внимание, которое в сфере Искусства является единственной тайной творчества. Он понимал проказу прокаженного,
