До хутора Сетракова - места лагерного сбора - шестьдесят верст. Петро
Мелехов и Астахов Степан ехали на одной бричке. С ними еще трое
казаков-хуторян: Федот Бодовсков - молодой калмыковатый и рябой казак,
второочередник лейб-гвардии Атаманского полка Хрисанф Токин, по прозвищу
Христоня, и батареец Томилин Иван, направлявшийся в Персиановку. В бричку
после первой же кормежки запрягли двухвершкового Христониного коня и
Степанового вороного [двухвершковый конь - конь ростом в два аршина и два
вершка; в царскую армию казак обязан был явиться со своим конем не ниже
двух аршин и полвершка]. Остальные три лошади, оседланные, шли позади.
Правил здоровенный и дурковатый, как большинство атаманцев, Христоня.
Колесом согнув спину, сидел он впереди, заслонял в будку свет, пугал
лошадей гулким октавистым басом. В бричке, обтянутой новеньким брезентом,
лежали, покуривая, Петро Мелехов, Степан и батареей, Томилин. Федот
Бодовсков шел позади; видно, не в тягость было ему втыкать в пыльную
дорогу кривые свои калмыцкие ноги.
Христонина бричка шла головной. За ней тянулись еще семь или восемь
запряжек с привязанными оседланными и не оседланными лошадьми.
Вихрились над дорогой хохот, крики, тягучие песни, конское порсканье,
перезвяк порожних стремян.
У Петра в головах сухарный мешок. Лежит Петро и крутит желтый длиннющий
ус.
- Степан!
- А?
- ...на! Давай служивскую заиграем?
- Жарко дюже. Ссохлось все.
- Кабаков нету на ближних хуторах, не жди!
- Ну, заводи. Да ты ить не мастак. Эх, Гришка ваш дишканит! Потянет,
чисто нитка серебряная, не голос. Мы с ним на игрищах драли.
Степан откидывает голову, прокашлявшись, заводит низким звучным
голосом:
Эх ты, зоренька-зарница,
Рано на небо взошла...
Томилин по-бабьи прикладывает к щеке ладонь, подхватывает тонким,
стенящим подголоском. Улыбаясь, заправив в рот усину, смотрит Петро, как у
грудастого батарейца синеют от усилия узелки жил на висках.
Молодая, вот она, бабенка
Поздно по воду пошла...
Степан лежит к Христоне головой, поворачивается, опираясь на руку;
тугая красивая шея розовеет.
- Христоня, подмоги!
А мальчишка, он догадался,
Стал коня свово седлать...
Степан переводит на Петра улыбающийся взгляд выпученных глаз, и Петро,
вытянув изо рта усину, присоединяет голос.
Христоня, разинув непомерную залохматевшую щетиной пасть, ревет,
сотрясая брезентовую крышу будки:
Оседлал коня гнедого -
Стал бабенку догонять...
Христоня кладет на ребро аршинную босую ступню, ожидает, пока Степан
начнет вновь. Тот, закрыв глаза - потное лицо в тени, - ласково ведет
песню, то снижая голос до шепота, то вскидывая до металлического звона:
Ты позволь, позволь, бабенка,
Коня в речке напоить...
И снова колокольно-набатным гудом давит Христоня голоса. Вливаются в
песню голоса и с соседних бричек. Поцокивают колеса на железных ходах,
чихают от пыли кони, тягучая и сильная, полой водой, течет над дорогой
песня. От высыхающей степной музги, из горелой коричневой куги взлетывает
белокрылый чибис. Он с криком летит в лощину; поворачивая голову, смотрит
изумрудным глазком на цепь повозок, обтянутых белым, на лошадей,
кудрявящих смачную пыль копытами, на шагающих по обочине дороги людей в
белых, просмоленных пылью рубахах. Чибис падает в лощине, черной грудью
ударяет в подсыхающую, примятую зверем траву - и не видит, что творится на
дороге. А по дороге так же громыхают брички, так же нехотя переступают
запотевшие под седлами кони; лишь казаки в серых рубахах быстро перебегают
от своих бричек к передней, грудятся вокруг нее, стонут в хохоте.
Степан во весь рост стоит на бричке, одной рукой держится за
брезентовый верх будки, другой коротко взмахивает, сыплет мельчайшей
подмывающей скороговоркой:
Не садися возле меня,
Не садися возле меня,
Люди скажут - любишь меня,
Любишь меня,
Ходишь ко мне,
Любишь меня,
Ходишь ко мне,
А я роду не простого...
Десятки грубых голосов хватают на лету, ухают, стелют на придорожную
пыль:
А я роду не простого...
Не простого -
Воровского -
Воровского,
Не простого,
Люблю сына князевского...
Федот Бодовсков свищет; приседая, рвутся из постромок кони; Петро,
высовываясь из будки, смеется и машет фуражкой; Степан, сверкая
ослепительной усмешкой, озорно поводит плечами; а по дороге бугром
движется пыль; Христоня, в распоясанной длиннющей рубахе, патлатый, мокрый
от пота, ходит вприсядку, кружится маховым колесом, хмурясь и стоная,
делает казачка, и на сером шелковье пыли остаются чудовищные разлапистые
следы босых его ног.
