Всходит остролистая зеленая пшеница, растет; через полтора месяца грач
хоронится в ней с головой, и не видно; сосет из земли соки, выколосится;
потом зацветет, золотая пыль кроет колос; набухнет зерно пахучим и сладким
молоком. Выйдет хозяин в степь - глядит, не нарадуется. Откуда ни
возьмись, забрел в хлеба табун скота: ископытили, в пахоть затолочили
грузные колосья. Там, где валялись, - круговины примятого хлеба... дико и
горько глядеть.
Так и с Аксиньей: на вызревшее в золотом цветенье чувство наступил
Гришка тяжелым сыромятным чириком. Испепелил, испоганил - и все.
Пусто и одичало, как на забытом затравевшем лебедою и бурьяном гумне,
стало на душе у Аксиньи после того, как пришла с мелеховского огорода, из
подсолнухов.
Шла и жевала концы платка, а горло распирал крик. Вошла в сенцы, упала
на пол, задохнулась в слезах, в муке, в черной пустоте, хлынувшей в
голову... А потом прошло. Где-то на донышке сердца сосало и томилось
остренькое.
Встает же хлеб, потравленный скотом. От росы, от солнца поднимается
втолоченный в землю стебель; сначала гнется, как человек, надорвавшийся
непосильной тяжестью, потом прямится, поднимает голову, и так же светит
ему день, и тот же качает ветер...
По ночам, исступленно лаская мужа, думала Аксинья о другом, и плелась в
душе ненависть с великой любовью. В мыслях шла баба на новое бесчестье, на
прежний позор: решила отнять Гришку у счастливой, ни горя, ни радости
любовной не видавшей Натальи Коршуновой. По ночам передумывала вороха
мыслей, моргала сухими глазами в темь. На правой руке тяжелела во сне
голова Степана, красивая, с курчавым длинным чубом на сторону. Он дышал
полуоткрытым ртом, черная рука его, позабытая на жениной груди, шевелила
растрескавшимися от работы железными пальцами. Думала Аксинья. Примеряла.
Передумывала. Одно лишь решила накрепко: Гришку отнять у всех, залить
любовью, владеть им, как раньше.
И на донышке сердца остренькое, похожее на оставленное жало пчелы,
точило сукровичную боль.
Это - ночами, а днем топила Аксинья думки в заботах, в суете по
хозяйству. Встречала где-либо Гришку и, бледнея, несла мимо красивое,
стосковавшееся по нем тело, бесстыдно-зазывно глядела в черную дичь его
глаз.
Чувствовал Гришка после встречи с ней сосущую тоску. Без причины
злобствовал, срывал зло на Дуняшке, на матери, а чаще всего брал шашку,
уходил на задний баз и, омываясь потом, двигая желваками скул, рубил
понатыканные в землю толстые хворостины. За неделю нарубил ворох. Пантелей
Прокофьевич ругался, сверкал серьгой и желтыми белками глаз:
- Нарубил, дьявол паршивый, на два плетня хватило бы! Ишь чжигит
нашелся, мать твоя курица. Вон в хворост поезжай и чжигитуй... Погоди,
парень, пойдешь на службу, там нарубишься!.. Там вашего брата скоро
объездют...
