За хутором Сетраковым в степи рядами вытянулись повозки с брезентовыми
будками. Невидимо быстро вырос городок, белокрыший и аккуратный, с прямыми
улочками и небольшой площадкой в центре, по которой похаживал часовой.
Лагеря зажили обычной для мая месяца, ежегодно однообразной жизнью. По
утрам команда казаков, караулившая на попасе лошадей, пригоняла их к
лагерям. Начинались чистка, седловка, перекличка, построения. Зычно
покрикивал заведующий лагерями штаб-офицер, шумоватый войсковой старшина
Попов, горланили, муштруя молодых казаков, обучавшие их урядники. За
бугром сходились в атаках, хитро окружали и обходили "противника".
Стреляли по мишени из дробовиц. Казаки помоложе охотно состязались в
рубке, постарше - отвиливали от занятий.
Люди хрипли от жары и водки, а над длинными шеренгами крытых повозок
тек пахучий волнующий ветер, издалека свистели суслики, степь тянула
подальше от жилья и дыма выбеленных куреней.
За неделю до выхода из лагерей к Андрею Томилину, родному брату
батарейца Ивана, приехала жена. Привезла домашних сдобных бурсаков,
всякого угощения и ворох хуторских новостей.
На другой день спозаранку уехала. Повезла от казаков домашним и близким
поклоны, наказы. Лишь Степан Астахов ничего не пересылал с ней. Накануне
заболел он, лечился водкой и не видел не только жены Томилина, но и всего
белого света. На ученье не поехал; по его просьбе фельдшер кинул ему
кровь, поставил на грудь дюжину пиявок. Степан в одной исподней рубахе
сидел у колеса своей брички, - фуражка с белым чехлом мазалась, вытирая
колесную мазь, - оттопырим губу, смотрел, как пиявки, всосавшись в
выпуклые полушария его груди, набухали черной кровью.
Возле стоял полковый фельдшер, курил, процеживая сквозь редкие зубы
табачный дым.
- Легчает?
- От грудей тянет. Сердцу, кубыть, просторней...
- Пиявки - первое средство!
К ним подошел Томилин. Мигнул.
- Степан, словцо бы сказать хотел.
- Говори.
- Поди на-час [на-час - на минутку].
Степан, кряхтя, поднялся, отошел с Томилиным.
- Ну, выкладывай.
- Баба моя приезжала... Ноне уехала.
- А...
- Про твою жененку по хутору толкуют...
- Что?
- Гутарют недобро.
- Ну?
- С Гришкой Мелеховым спуталась... В открытую.
Степан, бледнея, рвал с груди пиявок, давил их ногою. Последнюю
раздавил, застегнул воротник рубахи и, словно испугавшись чего-то, снова
расстегнул... Белые губы не находили покоя: подрагивая, расползались в
нелепую улыбку, ежились, собираясь в синеватый комок... Томилину казалось,
что Степан жует что-то твердое, неподатливое на зубы. Постепенно к лицу
вернулась краска, прихваченные изнутри зубами, окаменели в недвижности
губы. Степан снял фуражку, рукавом размазал по белому чехлу пятно колесной
мази, сказал звонко:
- Спасибо за вести.
- Хотел упредить... Ты извиняй... Так, мол, и так дома...
Томилин сожалеюще хлопнул себя по штанине и ушел к нерасседланному
коню. Лагеря в гуле голосов. Приехали с рубки казаки. Степан с минуту
стоял, разглядывая сосредоточенно и строго черное пятно на фуражке. На
сапог ему карабкалась полураздавленная, издыхающая пиявка.
