Редкопейринги

После войны

Пейринг: Беллатрикс Лестрейндж/Гарри Поттер

— В шесть часов вечера, после войны. — Джинни подмигивает, смеётся заливисто, беспечно, а потом рассыпается сотней осколков.
И так каждую ночь. Всё, что остается Гарри — это рассматривать потолок и считать камни: двенадцать в длину, шесть в ширину.
В школе, нормальной, маггловской, он ненавидел математику, сейчас же цифры помогали ему не сойти с ума.
Они были простыми, понятными и не пытались причинить боль.
В отличие от неё.
Она приходила каждый день, в одно и то же время, сразу после того, как приносили ужин: что-то серое, холодное и совершенно безвкусное. 
Долго смотрела на Гарри, а потом спрашивала: 
— Как прошёл день?
Всегда один и тот же вопрос. Гарри не знал, было ли ей действительно интересно или она издевалась. Предпочитал не задумываться и не огрызаться. Сначала — кажется, сотню лет назад! — он язвил и кричал, делал всё, чтобы вывести её из себя, но она в ответ лишь смеялась.
Не так, как Джинни или Гермиона — в её смехе не было искренности, но и не было злорадства, как у Амбридж. 
Азарт. Предвкушение. Похоть.
Она хотела сломать его, вывернуть наизнанку, разобрать, а потом, заново склеенного и покорного, преподнести хозяину на блюдечке.
— Замечательно. — Гарри пытается выпрямиться, но не получается — боль в груди невыносимая. Кажется, в прошлый раз Беллатрикс сломала ему пару ребер.
— Врешь, — шепчет, а потом взмахивает палочкой: — Круцио!
Мир взрывается осколками, и у каждого из них есть имя: Рон, Гермиона, Сириус, Дамблдор, Джинни… Гарри цепляется за имена, лица, воспоминания, но они ускользают от него. Просачиваются песком между пальцев, и остаются навсегда для него потерянными. Боль исчезает, но на смену ей приходит безразличие. Гарри ощущает себя отупевшим и беспомощным.
Число камней на потолке по-прежнему не изменилось: двенадцать в длину, шесть в ширину. Беллатрикс склоняется над ним, проводит пальцами по лицу и довольно кивает. Её пальцы испачканы в крови. В полумраке камеры она кажется почти чёрной, грязной.
— Ты мне напоминаешь кузена, Гарри. Он был таким же наивным идиотом, верящим в справедливость. Смертник, что с него взять?
Гарри вздрагивает, открывает рот, чтобы защитить Сириуса, но всё, на что у него хватает сил — это стон. Слабый, едва слышный, унизительный.
Беллатрикс гладит его по волосам и шепчет:
— Бедный мальчик.
И целует. Губы у неё обветренные, сухие, а сам поцелуй отдаёт горечью. Гарри холодно, он задыхается и почти теряет сознание. Ему кажется, что Беллатрикс — это дементор, который хочет украсть у него душу, поэтому и приходит к нему так часто. 
Чаще, чем кто-либо.
Насмехается, пытает, а потом может часами сидеть рядом и молчать. Он её не понимает. Не хочет. Не пытается.
Всё, на что хватает сил — считать камни в десятый, сотый, тысячный раз и ждать, когда Беллатрикс уйдёт.
Но она всегда возвращается. Гарри кажется, будто ей нравится возвращаться. Нравится скрип двери и полумрак его камеры, нравится слизывать кровь с разбитых губ и ломать ему кости, нравится, что он зависит от неё.
Боль разливается жидким огнём в венах и не даёт сосредоточиться. Кажется, Беллатрикс говорит что-то про целителя и обезболивающее. Гарри усмехается: она всегда чинит сломанное, чтобы потом продолжить игру.
Но всё же у него хватает благоразумия, чтобы сказать:
— Спасибо.
— Всегда пожалуйста.
Гарри закрывает глаза и пытается уснуть. Во сне к нему обязательно придёт Джинни, рассмеётся и назначит свидание в шесть часов вечера, после войны.