То, к чему была так равнодушна его невеста, произвело на
него впечатление, которое никак нельзя было предвидеть.
Пресловутую квартиру, в которой самый воздух был сарафанный,
Лужин посетил сразу после того, как добыл свой первый пункт,
разделавшись с очень цепким венгром; партию, правда, прервали
на сороковом ходу, но дальнейшее было Лужину совершенно ясно.
Он вслух прочел безликому шоферу адрес на открытке ("Приехали.
Ждем вас вечером") и, незаметно преодолев туманное, случайное
расстояние, осторожно попробовал вытянуть кольцо из львиной
пасти. Звонок подействовал сразу: дверь бурно открылась. "Как,
без пальто? Не впущу..." Но он уже перешагнул через порог и
махал рукой, тряс головой, стараясь справиться с одышкой.
"Пфуф, пфуф",-- выдохнул он, приготовившись к чудесному
объятью,-- и вдруг заметил, что в левой, уже протянутой вбок,
руке -- ненужная трость, а в правой -- бумажник, который он,
по-видимому, нес с тех пор, как расплатился с автомобилем.
"Опять в этой черной шляпище... Ну, что ж вы застыли? Вот
сюда". Трость благополучно нырнула в вазоподобную штуку;
бумажник, после второго совка, попал в нужный карман; шляпа
повисла на крючке. "Вот и я,-- сказал Лужин,-- пфуф, пфуф". Она
уже была далеко, в глубине прихожей; толкнула боком дверь,
протянув по ней голую руку и весело исподлобья глядя на Лужина.
А над дверью, сразу над
косяком, била в глаза большая, яркая, масляными красками
писанная картина. Лужин, обыкновенно не примечавший таких
вещей, обратил на нее внимание, потому что электрический свет
жирно ее обливал, и краски поразили его, как солнечный удар.
Баба в кумачовом платке, до бровей ела яблоко, и ее черная тень
на заборе ела яблоко побольше. "Баба",-- вкусно сказал Лужин и
рассмеялся. "Ну входите, входите. Не распистоньте этот столик".
Он вошел в гостиную и как-то весь обмяк от удовольствия, и его
живот под бархатным жилетом, который он почему-то всегда носил
во время турниров, трогательно вздрагивал от смеха. Люстра с
матовыми, как леденцы, подвесками отвечала ему странно знакомым
дрожанием; перед роялем, на желтом паркете, в котором
отражались ножки ампирных кресел, лежала белая медвежья шкура,
раскинув лапы, словно летя в блестящую пропасть пола. На
многочисленных столиках, полочках, поставцах были всякие
нарядные вещицы, что-то вроде увесистых рублей серебрилось в
горке, и павлинье перо торчало из-за рамы зеркала. И было много
картин на стенах,-- опять бабы в цветных платках, золотой
богатырь на белом битюге, избы под синими пуховиками снега...
Для Лужина все это слилось в умилительный красочный блеск, из
которого на мгновение выскакивал отдельный предмет,--
фарфоровый лось или темноокая икона,-- и опять весело рябило в
глазах, и полярная шкура, о которую он споткнулся, отчего
завернулся край, оказалась на красной подкладке с фестонами.
Больше десяти лет он не был в русском доме и, попав теперь в
дом, где, как на выставке, бойко подавалась цветистая Россия,
он ощутил детскую радость, желание захлопать в ладоши,--
никогда в жизни ему не было так легко и уютно. "От Пасхи
осталось",-- убежденно сказал он, указав пятым пальцем на
большое деревянное яйцо в золотых разводах (томбольный выигрыш
на благотворительном балу). В эту минуту белые двери
распахнулись, и быстро вошел, уже протягивая на ходу руку,
господин в пенсне, очень прямой, остриженный бобриком. "Милости
просим,-- сказал он.-- Рад познакомиться". Тут же он, как
фокусник, открыл кустарный портсигар с александровским орлом на
крышке. "С мундштучками,-- сказал Лужин, покосившись на
папиросы.-- Этих не курю. А вот..." Он стал рыться в карманах,
извлекая толстые папиросы, высыпавшиеся из бумажного мешочка;
несколько штук он уронил, и господин ловко их поднял.
"Душенька,-- сказал он,-- дай нам пепельницу. Садитесь,
пожалуйста. Виноват... ваше имя-отчество?" Хрустальная
пепельница опустилась между ними, и, одновременно макнув в нее
папиросы, они сшиблись кончиками. "Жадуб",-- добродушно сказал
Лужин, выправляя согнувшуюся папиросу. "Ничего, ничего,--
быстро сказал господин и выпустил две тонких струи дыма из
ноздрей вдруг сузившегося носа.-- Ну вот, вы в нашем
богоспасаемом Берлине. Моя дочь мне рассказала, что вы приехали
на состязание". Он высвободил крахмальную манжету, подбоченился
и продолжал: "Я, между прочим, всегда интересовался, нет ли в
шахматной игре такого хода, благодаря которому всегда
выиграешь. Я не знаю, понимаете ли вы меня, но я хочу
сказать... простите, ваше имя-отчество?"-- "Нет, я понимаю,--
сказал Лужин, прилежно пораздумав.-- Мы имеем ходы тихие и ходы
сильные. Сильный ход..." "Так, так, вот оно что",-- закивал
господин. "Сильный ход, это который,-- громко и радостно
продолжал Лужин,-- который сразу дает нам несомненное
преимущество. Двойной шах, примерно, со взятием фигуры тяжелого
веса или пешка возводится в степень ферзя. И так далее. И так
далее. А тихий ход..." "Так, так,-- сказал господин.-- Сколько
же дней приблизительно будет продолжаться состязание?" "Тихий
ход это значит подвох, подкоп, компликация,-- стараясь быть
любезным и сам входя во вкус, говорил Лужин.-- Возьмем
какое-нибудь положение. Белые..." Он задумался, глядя на
пепельницу. "К сожалению,-- нервно сказал господин,-- я в
шахматах ничего не смыслю. Я только вас спрашивал... Но это
пустяк, пустяк. Мы сейчас пройдем в столовую. Что, душенька,
чай готов?" "Да!-- воскликнул Лужин.-- Мы просто возьмем
положение, на котором сегодня был прерван эндшпиль. Белые:
король сэ-три, ладья а-один, конь дэ-пять, пешки бэ-три,
сэ-четыре. Черные же..." "Сложная штука шахматы",-- проворно
вставил господин и пружинисто вскочил на ноги, стараясь пресечь
поток букв и цифр, которые имели какое-то отношение к черным.
"Предположим теперь,-- веско сказал Лужин,-- что черные сделают
лучший в этом положении ход,-- э-шесть жэ-пять. На это я и
отвечаю следующим тихим ходом..." Лужин прищурился и почти
шепотом, выпятив губы, как для осторожного поцелуя, испустил не
слова, не простое обозначение хода, а что-то нежнейшее,
бесконечно хрупкое. У него было то же выражение на лице --
выражение человека, который сдувает перышко с лица младенца,--
когда, на следующий день, он этот ход воплотил на доске. Венгр,
совершенно желтый после бессонной ночи, за которую он успел
проверить все варианты (приводившие к ничьей), не заметив
только вот этой скрытой комбинации, крепко задумался над
доской, пока Лужин, жеманно покашливая, любовно отмечал
сделанный ход на листочке. Венгр скоро сдался, и Лужин сел
играть с компатриотом. Партия началась интересно, и вскоре
вокруг их стола образовалось плотное кольцо зрителей.
Любопытство, напор, хруст суставов, чужое дыхание и, главное,--
шепот -- шепот, прерываемый еще более громким и раздражительным
"цыс!"-- часто мучили Лужина: он живо чувствовал этот хруст, и
шелест, и отвратительное тепло, если не слишком глубоко уходил
в шахматные бездны. Краем глаза он видел ноги столпившихся, и
его почему-то особенно раздражала, среди всех этих темных
штанов, пара дамских ног в блестящих серых чулках. Эти ноги
явно ничего не понимали в игре, непонятно, зачем они пришли...
Сизые, заостренные туфли с какими-то перехватцами лучше бы
цокали по панели,-- подальше, подальше отсюда. Останавливая
свои часы, записывая ход или отставляя взятую фигуру, он искоса
посматривал на эти неподвижные ноги, и только через полтора
часа, когда он выиграл партию и встал, оттягивая вниз жилет,
Лужин увидел, что эти ноги принадлежат его невесте. Он ощутил
острое счастье оттого, что она присутствовала при его победе, и
жадно ждал исчезновения шахматных досок и всех этих шумных
людей, чтобы поскорей ее погладить. Но шахматы не сразу
исчезли, и, даже, когда появилась светлая столовая и огромный,
медью сияющий самовар, сквозь белую скатерть проступали
смутные, ровные квадраты, и такие же квадраты, шоколадные и
кремовые, несомненно были на пироге. Мать невесты встретила его
с тем же снисходительным, слегка насмешливым благодушием, с
каким встретила его накануне, когда появлением своим прервала
шахматный разговор,-- а вчерашний господин, по-видимому ее муж,
подробно рассказывал, какое у него было образцовое имение в
России. "Пойдем к вам в комнату",-- хрипло шепнул Лужин
невесте, и она прикусила губу и сделала большие глаза. "Пойдем
же",-- повторил он. Но она ловко положила ему на стеклянную
тарелочку чудесного малинового варенья, и сразу подействовала
эта клейкая, ослепительно красная сладость, которая зернистым
огнем переливалась на языке, душистым сахаром облипала зубы.
"Мерси, мерси",-- кланялся Лужин, пока ему накладывали вторую
порцию, и среди гробового молчания зачмокал опять, облизывая
еще горячую от чаю ложечку, боясь растерять хоть каплю
упоительного сока. И когда, наконец, он добился своего и
оказался с ней наедине, правда, не у нее в комнате, а в
цветистой гостиной, он привлек ее к себе, грузно сел, держа ее
за кисти, но она молча вывернулась и, закружившись, опустилась
на пуф. "Я вовсе еще не решила, выйду ли я за вас замуж,--
сказала она.-- Помните это". "Все решено,-- сказал Лужин.--
Если они не захотят, мы их заставим силой, чтоб они подписали".
"Подписали что?" -- спросила она удивленно. "А я не знаю...
Ведь нужны, кажется, какие-то подписи". "Глупый, глупый,--
несколько раз повторила она.-- Непроницаемая и неисправимая
глупость. Ну что мне с вами делать, как мне с вами быть... И
какой у вас усталый вид. Я уверена, что вам вредно так много
играть". "Ach wo,-- сказал Лужин,-- пара партишек". "А по ночам
думаете. Нельзя так. Уже поздно, знаете. Идите домой. Спать вам
нужно, вот что". Он однако оставался сидеть на полосатом
диванчике, и она подумала, что какие же это они разговоры
ведут,-- все тяп да ляп, случайные словечки. И ни разу еще он
ее не поцеловал по-настоящему, а все выходит криво, странно, и
ни одно движение, которым он до нее дотрагивается, не похоже на
простое человеческое объятье. Но эта сирая преданность в его
глазах, этот таинственный свет, который озарял его, когда он
давеча наклонялся над шахматами... И на следующий день ее опять
потянуло в совершенно безмолвное помещение во втором этаже
большого кафе, на узкой, шумной улице. На этот раз Лужин сразу
ее заметил: он тихо разговаривал с широкоплечим, бритым
господином, у которого коротко остриженные волосы казались
плотно надетыми на голову и мыском находили на лоб, а толстые
губы облепляли, всасывали потухшую сигару. Художник, посланный
газетой, поднимая и опуская лицо, как китайский болванчик,
быстро рисовал этот профиль с сигарой. Мимоходом заглянув в его
альбомчик, она увидела рядом с начатым Турати уже вполне
готового Лужина, преувеличенно унылый нос, двойной подбородок в
черных точечках и на виске знакомую прядь, которую она называла
кудрей. Турати сел играть с немецким мастером, а Лужин к ней
подошел и хмуро, с виноватой усмешечкой, сказал что-то длинное
и несуразное. Она с удивлением поняла, что он просит ее уйти.
"Я рад, я очень рад постфактум,-- умоляющим тоном пояснил
Лужин,-- но пока... пока это как-то мешательно". Он проследил
глазами, как она покорно удаляется между шахматными столиками,
и, деловито кивнув самому себе, направился к доске, за которую
уже усаживался его новый противник, седой англичанин, игравший
с неизменным хладнокровием и неизменно проигрывавший. Ему и на
этот раз не повезло, и Лужин опять победил, а на следующий день
сделал ничью, а потом снова выиграл,-- и уже перестал отчетливо
чувствовать грань между шахматами и невестиным домом, как будто
движение ускорилось, и то, что сперва казалось чередой полос,
было теперь мельканием.
Он шел, не отставая от Турати. Турати делал пункт, и он
делал пункт; Турати делал половинку, и он делал половинку. Так
они двигались, словно взбираясь по сторонам равнобедренного
треугольника, и в решительную минуту должны были сойтись на
вершине.
Ночи были какие-то ухабистые. Никак нельзя было себя
заставить не думать о шахматах, хотя клонило ко сну, а потом
сон никак не мог войти к нему в мозг, искал лазейки, но у
каждого входа стоял шахматный часовой, и это было ужасно
мучительное чувство,-- что вот, сон тут как тут, но по ту
сторону мозга: Лужин, томно рассеянный по комнате, спит, а
Лужин, представляющий собой шахматную доску, бодрствует и не
может слиться со счастливым двойником. Но что было еще хуже,--
он после каждого турнирного сеанса все с большим и большим
трудом вылезал из мира шахматных представлений, так что и днем
намечалось неприятное раздвоение. После трехчасовой партии
странно болела голова, не вся, а частями, черными квадратами
боли, и не сразу он находил дверь, заслоненную черным пятном, и
не мог вспомнить адрес заветного дома: по счастью, в кармане
хранилась старая, сложенная вдвое и уже рвущаяся по сгибу
открытка ("Приехали. Ждем вас вечером"). Он еще продолжал
ощущать радость, когда входил в дом, полный русских игрушек, но
радость тоже была пятнами. И как-то, в день передышки, он
пришел раньше обыкновенного, и дома была только сама хозяйка.
Она решила продолжить разговор, бывший на закате в буковой
роще, и, преувеличивая свою, весьма ценимую ею самой,
способность резать правду-матку (за что молодые люди,
посещавшие ее дом, считали ее большой умницей и очень ее
боялись), она насела на Лужина, первым делом отчитала его за
окурки, находимые во всех вазочках и даже в пасти
распластанного медведя, а затем предложила ему нынче же, в
субботний вечер, принять у них ванну, после того, как
выкупается муж. "Редко, наверное, моетесь,-- сказала она без
обиняков.-- Редко? Признайтесь-ка". Лужин мрачно пожал плечами,
глядя на пол, где происходило легкое, ему одному приметное
движение, недобрая дифференциация теней. "И вообще,--
продолжала она,-- надо подтянуться". И таким образом создав
необходимое настроение у слушателя, она перешла к самому
главному. "Скажите,-- спросила она,-- я думаю, вы успели очень
развратить мою девочку? Такие, как вы, большие развратники. А
она у меня чистая, не то, что нынешние. Скажите, ведь вы
развратник, развратник?" "Нет, мадам",-- со вздохом ответил
Лужин и затем поморщился, быстро провел подошвой по полу,
стирая некоторое, уже совсем определенное, сгущение. "Я ведь
вас вовсе не знаю,-- продолжал быстрый, звучный голос.-- Мне
придется навести справки,-- да-да, справки,-- не больны ли вы
какой-нибудь такой болезнью". "Одышка,-- сказал Лужин.-- И еще
-- маленький ревматизм". "Я не про то говорю,-- сухо перебила
она.-- Дело серьезное. Вы по-видимому считаете себя женихом,
бываете у нас, уединяетесь. Но я не думаю, чтобы скоро могла
быть речь о свадьбе". "А в прошлом году был геморрой",-- скучно
сказал Лужин. "Послушайте, я с вами говорю об очень важных
вещах. Вы, вероятно, хотели бы жениться уже сегодня, сейчас.
Знаю я вас. Потом будет она ходить с брюхом, замучите ее
сразу". Лужин, вытоптав в одном месте тень, с тоской увидел,
что далеко от того места, где он сидит, происходит на полу
новая комбинация. "Если вы хоть немножко интересуетесь моим
мнением, то должна вам сказать, что считаю этот брак чепухой.
Кроме того, вы, вероятно, думаете, что мой муж будет вас
содержать. Признайтесь: думаете?" "Я испытываю стеснение в
капиталах,-- сказал Лужин.-- Я бы совсем немножко брал. И мне
предлагали вести шахматный отдел в одном журнале..." Тут
неприятности на полу так обнаглели, что Лужин невольно протянул
руку, чтобы увести теневого короля из-под угрозы световой
пешки. И вообще, с этого дня он стал избегать сидеть в
гостиной, где было слишком много всяких деревянных вещиц,
принимавших, если долго смотреть на них, очень определенные
очертания. Его невеста замечала, как, с каждым турнирным днем,
он все хуже и хуже выглядит. Мутно-фиолетовые оттенки появились
у него вокруг глаз, а тяжелые веки были воспалены. Он был так
бледен, что всегда казался плохо выбритым, хотя, по настоянию
невесты, брился каждое утро. Окончание турнира ожидалось ею с
большим нетерпением, и ей было больно думать, какие страшные,
вредные для него усилия должен он делать, добывая каждое очко.
Бедный Лужин, таинственный Лужин... Играя утром в теннис с
приятельницей немкой, слушая давно приевшиеся лекции по истории
искусства, перелистывая у себя в комнате потрепанные,
разношерстные книжки,-- андреевский "Океан", роман Краснова,
брошюру "Как сделаться йогом", она все время сознавала, что вот
сейчас Лужин погружен в шахматные вычисления, борется, мучится,
и ей было немного обидно, что она не может разделить муки его
искусства. В его гениальность она верила безусловно, а кроме
того была убеждена, что эта гениальность не может исчерпываться
только шахматной игрой, как бы чудесна она ни была, и что,
когда пройдет турнирная горячка, и Лужин успокоится, отдохнет,
в нем заиграют какие-то еще неведомые силы, он расцветет,
проснутся, проявит свой дар и в других областях жизни. Ее отец
называл Лужина узким фанатиком, но добавлял, что это несомненно
очень наивный и очень порядочный человек. Мать же утверждала,
что Лужин не по дням, а по часам сходит с ума, что умалишенным
по закону запрещено жениться, и первые дни скрывала
невероятного жениха от всех своих знакомых, что было сначала
легко,-- думали, что она с дочерью на курорте,-- но потом,
очень скоро, появились опять все те люди, которые обыкновенно у
них в доме бывали,-- как например: очаровательный старенький
генерал, всегда доказывавший, что не России нам жаль, а
молодости, молодости; двое русских немцев; Олег Сергеевич
Смирновский, теософ и хозяин ликерной фабрики; несколько бывших
офицеров; несколько барышень; певица Воздвиженская; чета
Алферовых; а также престарелая княгиня Уманова, которую
называли пиковой дамой (по известной опере). Она-то первая и
увидала Лужина и заключала из поспешного и невразумительного
разъяснения хозяйки дома, что он имеет какое-то отношение к
литературе, к журналам,-- сочинитель, одним словом. "А вот это
вы знаете? -- спросила она, учтиво завязав литературный
разговор.-- Из новой поэзии... немного декадентское... что-то о
васильках, "все васильки, васильки"... Олег Сергеевич
немедленно попросил его сыграть с ним партию в шахматы, но, к
сожалению, шахмат в доме не оказалось. Молодые люди между собой
прозвали его шляпой, и только старенький генерал отнесся к нему
с сердечнейшей простотой и долго увещевал его пойти посмотреть
на маленького жирафа, только что родившегося в зоологическом
саду. Лужин, с тех пор как стали приходить гости, появлявшиеся
теперь каждый вечер в различных комбинациях, ни минуты не мог
остаться один с невестой, и борьба с ними, стремление
проникнуть через их гущу к невесте, немедленно приобрело
шахматный оттенок. Однако, побороть их оказалось невозможно,
появлялись все новые и новые, и ему мерещилось, что они же, эти
бесчисленные, безликие гости, плотно и жарко окружают его в
часы турнира.
Объяснение всему происходившему пришло как-то утром, когда
он сидел на стуле посреди номера и старался сосредоточить мысль
только на одном: вчера сделан десятый пункт, сегодня предстоит
выиграть у Мозера. Вдруг к нему вошла невеста. "Прямо какой-то
божок,-- рассмеялась она.-- Сидит посередке, и к нему приходят
с жертвоприношениями". Она протянула ему коробку шоколадных
конфет, и внезапно смех с ее лица исчез. "Лужин,-- крикнула
она,-- Лужин, проснитесь! Что с вами?" "Реальность?"-- тихо и
недоверчиво спросил Лужин. "Конечно, реальность. Что за манера
поставить стул посреди комнаты и усесться. Если вы сейчас не
встряхнетесь, я уйду". Лужин покорно встряхнулся, поводя
головой и плечами, потом пересел на кушетку, и еще не совсем
утвердившееся, не совсем верное счастье заскользило в его
глазах. "Скажите, когда это кончится?-- спросила она.-- Сколько
еще партий?" "Штучки три",-- ответил Лужин. "Я сегодня читала в
газете, что вы должны выиграть турнир, что вы этот раз играете
необычайно". "Но есть Турати",-- сказал Лужин и поднял палец.
"Меня тошнит",-- добавил он грустно. "Тогда никаких конфет",--
быстро сказала она и взяла квадратный пакет опять под мышку.
"Лужин, я позову к вам доктора. Вы же просто умрете, если будет
так продолжаться". "Нет-нет,-- сказал он сонно.-- Уже прошло.
Не надо доктора". "Меня это волнует. Еще, значит, до пятницы,
до субботы... этот ад. А у нас дома довольно мрачно. Все
согласны с мамой, что нельзя мне за вас выйти. Почему же вас
тошнило, съели что-нибудь такое?" "Прошло же, абсолютно",--
протянул Лужин и опустил голову к ней на плечо. "Вы просто
очень устали, бедный. Неужели вы сегодня будете играть?" "В три
часа. Против Мозера. Я вообще играю... как было сказано?"
"Необычайно",-- улыбнулась она. Голова, лежавшая у нее на
плече, была большая, тяжелая,-- драгоценный аппарат со сложным,
таинственным механизмом. И через минуту она заметила, что он
уснул, и стала думать, как теперь переложить его голову на
какую-нибудь подушку. Очень осторожными движениями ей удалось
это сделать; он теперь полулежал на кушетке, неудобно
согнувшись, и голова на подушке была, как восковая. На
мгновение ее охватил ужас, не умер ли он внезапно, она даже
тронула его кисть, мягкую и теплую. Когда она разогнулась, то
почувствовала боль в плече. "Тяжелая голова",-- шепнула она,
глядя на спящего, и тихо вышла из комнаты, унося неудачный свой
подарок. Горничную, встреченную в коридоре, она просила Лужина
разбудить через час и, беззвучно спустившись по лестнице,
направилась по солнечным улицам в теннисный клуб,-- и поймала
себя на том, что все еще старается не шуметь, не делать резких
движений. Горничной будить Лужина не пришлось,-- он проснулся
сам и сразу начал усиленно вспоминать прелестный сон, который
ему приснился,-- зная по опыту, что, если сразу не начнешь
вспоминать, то уже потом будет поздно. А видел он во сне, будто
странно сидит,-- посредине комнаты,-- и вдруг, с нелепой и
блаженной внезапностью, присущей снам, входит его невеста,
протягивая коробку, перевязанную красной ленточкой. Одета она
тоже по моде сновидений,-- белое платье, беззвучные белые
туфли. Он хотел обнять ее, но вдруг затошнило, закружилась
голова, невеста тем временем рассказывала, что необычайно пишут
о нем в газетах, но что мать все-таки не хочет, чтобы они
поженились. Вероятно, было еще много, много чего, но память не
успела догнать уплывавшее,-- и, стараясь через час и, беззвучно
спустившись по лестнице, направилась по сопо крайней мере не
растерять того, что ему удалось вырвать у сновидения, Лужин
осторожно задвигался, пригладил волосы, позвонил, чтобы
принесли ему обед. После обеда пришлось засесть за игру, и в
этот день мир шахматных представлений проявил ужасную власть.
Он играл без передышки четыре часа и победил, но, когда уже сел
в таксомотор, то по пути забыл, куда отправляется, забыл, какой
адрес дал прочесть шоферу ("...вас вечером"), и с интересом
ждал, где автомобиль остановится.
Дом он, впрочем, узнал,-- и опять были гости, гости,-- но
вдруг Лужин понял, что он просто вернулся в недавний сон, ибо
невеста шепотом спросила его: "Ну что, не тошнит больше?"-- и
как же она могла об этом знать наяву? "В хорошем сне мы
живем,-- сказал он ей тихо.-- Я ведь все понял". Он посмотрел
вокруг себя, увидел стол и лица сидящих, отражение их в
самоваре -- в особой самоварной перспективе -- и с большим
облегчением добавил: "Значит, и это тоже сон? эти господа --
сон? Ну-ну..." "Тише, тише, что вы лопочете",-- беспокойно
зашептала она, и Лужин подумал, что она права, не надо
спугивать сновидение, пусть они посидят, эти люди, до поры до
времени. Но самым замечательным в этом сне было то, что кругом,
по-видимому, Россия, из которой сам спящий давненько выехал.
Жители сна, веселые люди, пившие чай, разговаривали по-русски,
и сахарница была точь-в-точь такая же, как та, из которой он
черпал сахарную пудру на веранде, в летний малиновый вечер,
много лет тому назад. Это возвращение в Россию Лужин отметил с
интересом, с удовольствием.
Оно его забавляло, главным образом, как остроумное
повторение известной идеи, что бывает, например, когда в живой
игре на доске повторяется в своеобразном преломлений чисто
задачная комбинация, давно открытая теорией.
Все время, однако, то слабее, то резче, проступали в этом
сне тени его подлинной шахматной жизни, и она, наконец,
прорвалась наружу, и уже была просто ночь в гостинице,
шахматные мысли, шахматная бессонница, размышления над острой
защитой, придуманной им против дебюта Турати. Он ясно
бодрствовал, ясно работал ум, очищенный от всякого сора,
понявший, что все, кроме шахмат, только очаровательный сон, в
котором млеет и тает, как золотой дым луны, образ милой,
ясноглазой барышни с голыми руками. Лучи его сознания, которые,
бывало, рассеивались, ощупывая окружавший его не совсем
понятный мир, и потому теряли половину своей силы, теперь
окрепли, сосредоточились, когда этот мир расплылся в мираж, и
уже не было надобности о нем беспокоиться. Стройна, отчетлива и
богата приключениями была подлинная жизнь, шахматная жизнь, и с
гордостью Лужин замечал, как легко ему в этой жизни
властвовать, как все в ней слушается его воли и покорно его
замыслам. Некоторые партии, им сыгранные на берлинском турнире,
были знатоками тогда же названы бессмертными. Одну он выиграл,
пожертвовав последовательно ферзем, ладьей, конем; в другой
занял такую динамическую позицию одной своей пешкой, что она
приобрела совершенно чудовищную силу и все росла, вздувалась,
тлетворная для противника, как злокачественный нарыв в самом
нежном месте доски; в третьей, наконец, партии Лужин, сделав
бессмысленный на вид ход, возбудивший ропот среди зрителей,
построил противнику сложную ловушку, которую тот разгадал
слишком поздно. В этих партиях и во всех остальных, сыгранных
им на этом незабываемом турнире, чувствовалась поразительная
ясность мысли, беспощадная логика. Но и Турати играл
превосходно, Турати тоже делал пункт за пунктом, несколько
гипнотизируя противника дерзостью воображения и слишком, быть
может, доверяясь шахматной фортуне, не покидавшей его до сих
пор. Его встреча с Лужиным решала, кому достанется первый приз,
и были те, которые говорили, что прозрачность и легкость
лужинской мысли одержат верх над мятежной фантазией итальянца,
и были те, которые предсказывали, что огненный, нахрапом
берущий Турати победит дальнозоркого русского игрока. И день
этой встречи настал.
Лужин проснулся, полностью одетый, даже в пальто,
посмотрел на часы, поспешно встал и надел шляпу, валявшуюся
посреди комнаты. Тут он спохватился и оглядел комнату, стараясь
понять, на чем же он, собственно говоря, спал? Постель его не
смята, и бархат кушетки совершенно гладок. Единственное, что он
знал достоверно, это то, что спокон века играет в шахматы,-- и
в темноте памяти, как в двух зеркалах, отражающих свечу, была
только суживающаяся, светлая перспектива: Лужин за шахматной
доской, и опять Лужин за шахматной доской, и опять Лужин за
шахматной доской, только поменьше, и потом еще меньше, и так
далее, бесконечное число раз. Но он опоздал, опоздал, надо
торопиться. Он быстро отпер дверь и в недоумении остановился.
По его представлению, тут сразу должен был находиться шахматный
зал, и его столик, и ожидающий Турати. Вместо этого был пустой
коридор, и дальше -- лестница. Вдруг оттуда, со стороны
лестницы, появился быстро несущийся человечек и, увидев Лужина,
развел руками. "Маэстро,-- воскликнул он,-- что ж это такое!
Вас ждут, вас ждут, маэстро... Я три раза вам телефонил, и все
говорят, что вы не отвечаете на стук. Синьор Турати давно на
месте". "Убрали,-- кисло сказал Лужин, указав тростью на пустой
коридор.-- Я не мог знать, что все передвинулось". "Если вы
себя плохо чувствуете..." -- начал человечек, с тоской глядя на
бледное, лоснящееся лицо Лужина. "Ну, ведите меня!"-- тонким
голосом крикнул Лужин и стукнул тростью об пол. "Пожалуйста,
пожалуйста",-- растерянно забормотал тот. Глядя только на
пальтишко с поднятым воротником, бегущее перед ним, лужин стал
преодолевать непонятное пространство. "Пешком,-- говорил
вожатый,-- это же ровно минута ходьбы". Он узнал с облегчением
стеклянные, вращающиеся двери кафе и потом лестницу и наконец
увидел то, чего искал в коридоре гостиницы. Войдя, он сразу
почувствовал полноту жизни, покой, ясность, уверенность. "Ну и
победа будет",-- громко сказал он, и толпа туманных людей
расступилась, пропуская его. "Тар, тар, третар",-- затараторил,
качая головой, внезапно возникший Турати. "Аванти",-- сказал
Лужин и засмеялся. Между ними оказался столик, На столе доска с
фигурами, расставленными для боя. Лужин вынул из жилетного
кармана папиросу и бессознательно закурил.
Тут произошла странная вещь. Турати, хотя и получил белые,
однако не пустил в ход своего громкого дебюта, и защита,
выработанная Лужиным, пропала даром. Предугадал ли Турати
возможное осложнение или просто решил играть осторожно, зная
спокойную силу, проявляемую Лужиным на этом турнире, но начал
он трафаретнейшим образом. Лужин мельком пожалел о напрасной
своей работе, однако и обрадовался: так выходило свободнее.
Кроме того, Турати, по-видимому, боялся его. С другой же
стороны, в невинном, вялом начале, предложенном Турати,
несомненно скрывался какой-то подвох, и Лужин принялся играть
особенно осмотрительно. Сперва шло тихо, тихо, словно скрипки
под сурдинку. Игроки осторожно занимали позиции, кое-что
выдвигали вперед, но вежливо, без всякого признака угрозы,-- а
если угроза и была, то вполне условная,-- скорее намек
противнику, что вон там хорошо бы устроить прикрытие, и
противник, с улыбкой, словно это было все незначительной
шуткой, укреплял, где нужно, и сам чуть-чуть выступал. Затем,
ни с того, ни с сего, нежно запела струна. Это одна из сил
Турати заняла диагональную линию. Но сразу и у Лужина
тихохонько наметилась какая-то мелодия. На мгновение
протрепетали таинственные возможности, и потом опять-- тишина:
Турати отошел, втянулся. И снова некоторое время оба
противника, будто и не думая наступать, занялись
прихорашиванием собственных квадратов,-- что-то у себя
пестовали, переставляли, приглаживали,-- и вдруг опять
неожиданная вспышка, быстрое сочетание звуков: сшиблись две
мелкие силы, и обе сразу были сметены: мгновенное виртуозное
движение пальцев, и Лужин снял и поставил рядом на стол уже не
бесплотную силу, а тяжелую желтую пешку; сверкнули в воздухе
пальцы Турати, и в свою очередь опустилась на стол косная
черная пешка с бликом на голове. И, отделавшись от этих двух
внезапно одеревеневших шахматных величин, игроки как будто
успокоились, забыли мгновенную вспышку: на этом месте доски,
однако, еще не совсем остыл трепет, что-то все еще пыталось
оформиться... Но этим звукам не удалось войти в желанное
сочетание,-- какая-то другая, густая, низкая нота загудела в
стороне, и оба игрока, покинув еще дрожавший квадрат,
заинтересовались другим краем доски. Но и тут все кончилось
впустую. Трубными голосами перекликнулись несколько раз
крупнейшие на доске силы,-- и опять был размен, опять
преображение двух шахматных сил в резные, блестящие лаком
куклы. И потом было долгое, долгое раздумье, во время которого
Лужин из одной точки на доске вывел и проиграл последовательно
десяток мнимых партии, и вдруг нащупал очаровательную,
хрустально-хрупкую комбинацию,-- и с легким звоном она
рассыпалась после первого же ответа Турати. Но и Турати ничего
не мог дальше сделать и, выигрывая время,-- ибо время в
шахматной вселенной беспощадно,-- оба противника несколько раз
повторили одни и те же два хода, угроза и защита, угроза и
защита,-- но при этом оба думали о сложнейшей комбинации,
ничего общего не имевшей с этими механическими ходами. И
Турати, наконец, на эту комбинацию решился,-- и сразу какая-то
музыкальная буря охватила доску, и Лужин упорно в ней искал
нужный ему отчетливый маленький звук, чтобы в свою очередь
раздуть его в громовую гармонию. Теперь все на доске дышало
жизнью, все сосредоточилось на одном, туже и туже сматывалось;
на мгновение полегчало от исчезновения двух фигур, и опять --
фуриозо. В упоительных и ужасных дебрях бродила мысль Лужина,
встречая в них изредка тревожную мысль Турати, искавшую того
же, что и он. И оба одновременно поняли, что белые не должны
дальше развивать свой замысел, вот-вот сейчас потеряют ритм.
Турати поспешил предложить размен, и число сил на доске снова
уменьшилось. Новые наметились возможности, но еще никто не мог
сказать, на чьей стороне перевес. Лужин, подготовляя нападение,
для которого требовалось сперва исследовать лабиринт вариантов,
где каждый его шаг будил опасное эхо, надолго задумался:
казалось,-- еще одно последнее неимоверное усилие, и он найдет
тайный ход победы. Вдруг что-то произошло вне его существа,
жгучая боль,-- и он громко вскрикнул, тряся рукой, ужаленной
огнем спички, которую он зажег, но забыл поднести к папиросе.
Боль сразу прошла, но в огненном просвете он увидел что-то
нестерпимо страшное, он понял ужас шахматных бездн, в которые
погружался, и невольно взглянул опять на доску, и мысль его
поникла от еще никогда не испытанной усталости. Но шахматы были
безжалостны, они держали и втягивали его. В этом был ужас, но в
этом была и единственная гармония, ибо что есть в мире, кроме
шахмат? Туман, неизвестность, небытие... Он заметил вдруг, что
Турати уже не сидит, а стоит, заломив руки. "Перерыв,
маэстро,-- сказал голос сзади.-- Запишите ход". "Нет, нет,
еще",-- умоляюще сказал Лужин, ища глазами говорившего.
"Перерыв",-- повторил тот же голос, опять сзади, такой
вертлявый голос. Лужин хотел встать и не мог. Он увидел, что
куда-то назад отъехал со своим стулом, а что на доску, на
шахматную доску, где была только что вся его жизнь, хищно
накинулись какие-то люди и, ссорясь и галдя, быстро
переставляют так и этак фигуры. Он опять попытался встать и
опять не мог. "Зачем, зачем?"-- жалобно проговорил он, стараясь
разглядеть доску между склоненных над ней черных, узких спин.
Они сузились совсем и исчезли. На доске были спутаны фигуры,
валялись кое-как, безобразными кучками. Прошла тень и,
остановившись, начала быстро убирать фигуры в маленький гроб.
"Конечно",-- сказал Лужин и со стоном усилия оторвался от
стула. Кое-какие призраки еще стояли там и тут, обсуждая
что-то. Было холодно и темновато. Призраки уносили доски,
стулья. В воздухе, куда ни посмотришь, бродили извилистые,
прозрачные шахматные образы,-- и Лужин, поняв, что завяз,
заплутал в одной из комбинаций, которые только что продумывал,
сделал отчаянную попытку высвободиться, куда-нибудь вылезти,--
хотя бы в небытие. "Идемте, идемте",-- крикнул ему кто-то и со
звоном исчез. Он остался один. Становилось все темней в глазах,
и по отношению к каждому смутному предмету в зале он стоял под
шахом,-- надо было спасаться. Он двинулся, трясясь всем своим
полным телом, и никак не мог сообразить, как делают, чтобы
выйти из комнаты,-- а ведь есть какой-то простой метод...
Черная тень с белой грудью вдруг стала увиваться вокруг него,
подавая пальто и шляпу. "Зачем это нужно?"-- забормотал он,
влезая в рукава и кружась вместе с услужливой тенью. "Сюда",--
бодро сказала тень, и Лужин шагнул вперед и вышел из страшного
зала. Увидев лестницу, он стал ползти вверх, но потом передумал
и пошел вниз, так как было легче спускаться, чем карабкаться.
Он попал в дымное помещение, где сидели шумные призраки. В
каждом углу зрела атака,-- и, толкая столики, ведро, откуда
торчала стеклянная пешка с золотым горлом, барабан, в который
бил, изогнувшись, гривастый шахматный конь, он добрался до
стеклянного, тихо вращающегося сияния и остановился, не зная,
куда дальше идти. Его окружили, что-то хотели с ним делать,
"Уходите, уходите",-- повторял сердитый голос. "Куда же?"--
рыдая, проговорил Лужин. "Идите домой",-- вкрадчиво шепнул
другой голос, и что-то толкнуло Лужина в плечо. "Как вы
сказали?"-- переспросил он, вдруг перестав всхлипывать. "Домой,
домой",-- повторил голос, и стеклянное сияние, захватив Лужина,
выбросило его в прохладную полутьму. Лужин улыбался. "Домой,--
сказал он тихо.-- Вот, значит, где ключ комбинации".
И надо было поторапливаться. С минуты на минуту шахматные
заросли могли его снова оцепить. Пока же была кругом сумеречная
муть, глухой ватный воздух. У призрака, шмыгнувшего мимо, он
спросил дорогу на мызу. Призрак ничего не понял, прошел. "Один
момент",-- сказал Лужин, но было уже поздно. Тогда, покачивая
короткими своими руками, он ускорил шаг. Проплыл бледный огонь
и рассыпался с печальным шелестом. Трудно, трудно было найти
дорогу домой в этом мягком тумане. Лужин чувствовал, что нужно
взять налево, и там будет большой лес, а уж в лесу он легко
найдет тропинку. Опять шмыгнула мимо тень. "Где лес, лес? --
настойчиво спросил Лужин и, так как это слово не вызвало
ответа, попробовал найти синоним:-- Бор? Вальд?-- пробормотал
он.-- Парк?"-- добавил он снисходительно. Тогда тень указала
налево и скрылась. Лужин, коря себя за медлительность,
ежеминутно предчувствуя погоню, зашагал по указанному
направлению. И точно: деревья неожиданно обступили его, шуршал
папоротник под ногами, было сыро и тихо. Он тяжело опустился,
присел, очень уж запыхался, и слезы лились по лицу. Погодя он
встал, снял с колена мокрый лист и, побродив между стволами,
нашел знакомую тропинку. "Марш, марш",-- подгонял себя Лужин,
шагая по вязкой земле. Полпути было уже сделано. Сейчас
появится река и лесопильный завод, и через голые кусты глянет
усадьба. Он спрячется там, будет питаться из больших и малых
стеклянных банок. Таинственная погоня далеко позади. Теперь уж
его не поймаешь. Нет-нет. Если б только легче было дышать, и
прошла бы эта боль в висках, одуряющая боль... Тропинка, поюлив
в лесу, вылилась в поперечную дорогу, а дальше, в темноте,
поблескивала река. Увидел он и мост, и на том берегу смутное
нагромождение, и сперва, на один миг, ему показалось, что вон
там, на темном небе, знакомая треугольная крыша усадьбы, черный
громоотвод. Но сразу он понял, что это какая-то тонкая уловка
со стороны шахматных богов, ибо на перилах моста выросли мокрые
от дождя, дрожащие, голые великанши, и невиданный отблеск
запрыгал в реке. Он пошел берегом, стараясь найти другой мост,
тот мост, где по щиколку утопаешь в опилках. Искал он долго и
наконец, совсем в стороне, нашел мостик, узенький и тихий, и
подумал, что тут можно по крайней мере спокойно перейти. Но на
том берегу все было незнакомо, пробегали огни, скользили тени.
Он знал, что усадьба где-то тут, под боком, но подходил-то он к
ней с незнакомой стороны, и так это было все трудно... Ноги от
пяток до бедер были плотно налиты свинцом, как налито свинцом
основание шахматной фигуры. Понемногу исчезли огни, редели
призраки, и волна тяжкой черноты поминутно его заливала. При
каком-то последнем отблеске он разглядел палисадник, круглые
кусты, и ему показалось, что он узнает дачу мельника. Он
потянулся к решетке, но тут торжествующая боль стала одолевать
его, давила, давила сверху на темя, и он как будто сплющивался,
сплющивался, сплющивался и потом беззвучно рассмеялся.
ВЫ ЧИТАЕТЕ
Защита Лужина. Владимир Набоков.
Classics«Защита Лужина» - один из наиболее известных романов Владимира Набокова. В основе сюжета лежат события из жизни друга Набокова - Курта фон Барделебена, гроссмейстера, который покончил жизнь самоубийством в 1924 году. При этом Лужин существенно русск...
