"Непременно все высыплется",-- сказал Лужин, опять
завладев сумкой.
Она быстро протянула руку, отложила сумку подальше,
хлопнув ею об столик,-- как бы подчеркивая этим запрет. "Вечно
вам нужно теребить что-нибудь",-- проговорила она ласково.
Лужин посмотрел на свою руку, топыря и снова сдвигая
пальцы. Ногти были желтые от курения, с грубыми заусенцами, на
суставах тянулись толстые поперечные морщинки, пониже росли
редкие волоски. Он положил руку на стол, рядом с ее рукой,
молочно-бледной, мягкой на вид, с коротко и аккуратно
подстриженными ногтями.
"Я жалею, что не знала вашего отца,-- сказала она
погодя.-- Он, должно быть, был очень добрым, очень серьезным,
очень любил вас". Лужин промолчал.
"Расскажите мне еще что-нибудь,-- как вы тут жили? Неужели
вы были когда-нибудь маленьким, бегали, возились?"
Он опять положил обе руки на трость,-- и, по выражению его
лица, по сонному опусканию тяжелых век, по чуть раскрывшемуся
рту, словно он собирался зевнуть, она заключила, что ему стало
скучно, что вспоминать надоело. Да и вспоминал-то он
равнодушно,-- ей было странно, что вот, он месяц тому назад
потерял отца и сейчас без слез может смотреть на дом, где он в
детстве жил с ним вместе. Но даже в этом равнодушии, в его
неуклюжих словах, в тяжелых движениях его души, как бы
поворачивавшейся спросонья и засыпавшей снова, ей мерещилось
что-то трогательное, трудно определимая прелесть, которую она в
нем почувствовала с первого дня их знакомства. И как
таинственно было то, что, несмотря на очевидную вялость его
отношения к отцу, он все-таки выбрал именно этот курорт, именно
эту гостиницу, как будто ждал от когда-то уже виденных
предметов и пейзажей того содрогания, которого он без чужой
помощи испытать не мог. А приехал он чудесно, в зеленый и серый
день, под моросящим дождем, в безобразной, черной, мохнатой
шляпе, в огромных галошах,-- и, глядя из окна на его фигуру,
грузно вылезавшую из отельного автобуса, она почувствовала, что
этот неизвестный приезжий -- кто-то совсем особенный, непохожий
на всех других жителей курорта. В тот же вечер она узнала, кто
он. Все в столовой смотрели на этого полного, мрачного
человека, который жадно и неряшливо ел и иногда задумывался,
водя пальцем по скатерти. Она в шахматы не играла, никогда
шахматными турнирами не интересовалась, но каким-то образом его
имя было ей знакомо, бессознательно въелось в память, и она не
могла вспомнить, когда впервые услышала его. Фабрикант,
страдавший давним запором, о котором охотно говорил, человек об
одной мысли, но добродушный, приятный, не без вкуса одетый,--
вдруг забыл о запоре и в галерее, где пили целебную воду,
сообщил ей несколько удивительных вещей о мрачном господине,
который, переменив мохнатую шляпу на старое канотье, стоял
перед витринкой, вделанной в колонну, и разглядывал кустарные
вещицы, выставленные для продажи. "Ваш соотечественник,--
сказал фабрикант, указывая на него бровью,-- знаменитый
шахматный игрок. Приехал из Франции на турнир. Турнир будет в
Берлине, через два месяца. Если выиграет, то вызовет чемпиона
мира. Отец у него недавно умер. Вот тут в газете все это
сказано".
Ей захотелось познакомиться с ним, поговорить по-русски,--
столь привлекательным он ей показался своей неповоротливостью,
сумрачностью, низким отложным воротником, который его делал
почему-то похожим на музыканта,-- и ей нравилось, что он на нее
не смотрит, не ищет повода с ней заговорить, как это делали все
неженатые мужчины в гостинице. Была она собой не очень хороша,
чего-то недоставало ее мелким, правильным чертам. Как будто
последний, решительный толчок, который бы сделал ее прекрасной,
оставив те же черты, но придав им неизъяснимую значительность,
не был сделан. Но ей было двадцать пять лет, по моде
остриженные волосы лежали прелестно, и был у нее один поворот
головы, в котором сказывался намек на возможную гармонию,
обещание подлинной красоты, в последний миг не сдержанное. Она
носила очень простые, очень хорошо сшитые платья, обнажала руки
и шею, немного щеголяя их нежной свежестью. Она была богата,--
ее отец, потеряв одно состояние в России, нажил другое в
Германии. Ее мать должна была скоро приехать на этот курорт, и
с тех пор, как возник Лужин, ожидание ее шумливого появления
стало чем-то неприятно.
Она познакомилась с ним на третий день его приезда, так,
как знакомятся в старых романах или в кинематографических
картинах: она роняет платок, он его поднимает,-- с той только
разницей, что она оказалась в роли героя. Лужин шел по тропинке
перед ней и последовательно ронял: большой клетчатый носовой
платок, необыкновенно грязный, с приставшим к нему карманным
сором, сломанную, смятую папиросу, потерявшую половину своего
нутра, орех и французский франк. Она подобрала только платок и
монету и медленно догоняла его, с любопытством ожидая новой
потери. Лужин шел, держа в правой руке трость, которой он
трогал каждый ствол, каждую скамью, а левой рукой он шарил в
кармане и, наконец, остановился, вывернул карман и стал
разглядывать в нем дырку. При этом выпала еще монета.
"Насквозь",-- сказал он по-немецки, взяв из ее руки платок
("еще вот это",-- сказала она по-русски). "Скверная материя",--
продолжал он, не поднимая головы, не переходя на русский язык,
ничему не удивляясь, словно возвращение вещей было вполне
естественным. "Да не суйте опять туда же",-- сказала она и
покатилась со смеху. Только тогда он поднял голову и хмуро на
нее посмотрел. Его полное, серое лицо, с плохо выбритыми,
израненными бритвой щеками, приобрело растерянное и странное
выражение. У него были удивительные глаза, узкие, слегка
раскосые, полуприкрытые тяжелыми веками и как бы запыленные
чем-то. Но сквозь эту пушистую пыль пробивался синеватый,
влажный блеск, в котором было что-то безумное и
привлекательное. "Не роняйте больше",-- сказала она и пошла от
него прочь, чувствуя его взгляд у себя на спине. Вечером, входя
в столовую, она невольно издали улыбнулась ему, и он ответил
той угрюмой, кривой полуулыбкой, с которой иногда смотрел на
черную отельную кошку, бесшумно проскользавшую от столика к
столику. А на следующий день, в саду, где были гроты, фонтаны и
глиняные карлы, он подошел к ней и густым, грустным голосом
стал благодарить за платок, за монету (и с той поры он смутно,
почти бессознательно все следил, не роняет ли она
чего-нибудь,-- как будто стараясь восстановить какую-то тайную
симметрию). "Не за что, нс за что",-- ответила она и много еще
произнесла таких слов,-- бедные родственники настоящих слов,--
и сколько их, этих маленьких сорных слов, произносимых
скороговоркой, временно заполняющих пустоту. Употребляя такие
слова и чувствуя их мелкую суетность, она спросила, нравится ли
ему курорт, надолго ли он тут, пьет ли воду. Он отвечал, что
нравится, что надолго, что воду пьет. Потом она спросила,
сознавая глупость вопроса, но не в силах остановиться,-- давно
ли он играет в шахматы. Он ничего не ответил, отвернулся, и она
так смутилась, что стала быстро перечислять все
метеорологические приметы вчерашнего, сегодняшнего, завтрашнего
дня. Он продолжал молчать, и она замолчала тоже, и стала рыться
в сумке, мучительно ища в ней тему для разговора и находя
только сломанный гребешок. Он вдруг повернул к ней лицо и
сказал: "Восемнадцать лет, три месяца и четыре дня". Для нее
это было восхитительным облегчением, а к тому же изысканная
обстоятельность его ответа чем-то польстила ей. Впрочем, ее
вскоре начало немного сердить, что он, в свой черед, не задает
ей никаких вопросов, принимает ее как бы на веру.
"Артист, большой артист",-- часто думала она, глядя на его
тяжелый профиль, на тучное, сгорбленное тело, на темную прядь,
приставшую ко всегда мокрому лбу. И может быть именно потому,
что она о шахматах не знала ровно ничего, шахматы не были для
нее просто домашней игрой, приятным времяпровождением, а были
таинственным искусством, равным всем признанным искусствам.
Никогда она еще не встречала близко таких людей -- не с кем
было его сравнить, кроме как с гениальными чудаками,
музыкантами и поэтами, образ которых знаешь так же определенно
и так же смутно, как образ римского императора, инквизитора,
скупца из комедии. В памяти у нее была недлинная темноватая
галерея, череда всех лиц, чем-либо задевших ее воображение. Тут
были школьные воспоминания,-- женская гимназия в Петербурге с
необычным плющем по фасаду на короткой, пыльной, бестрамвайной
улице, и был некий учитель географии, преподававший также в
мужском училище,-- большеглазый белолобый человек со
всклокоченными волосами, больной -- говорили -- чахоткой,
побывавший -- говорили -- в гостях у Далай-ламы, влюбленный --
говорили -- в одну из старших учениц, племянницу седой,
голубоглазой инспектрисы, чей опрятный кабинетик был уютен
своими синими обоями и белой печкой. Географ остался у нее в
памяти именно на синем фоне, окруженный синим воздухом, и
быстро приближался, по привычке своей торопливо и шумно влетая
в класс, и вдруг таял, пропадал, уступая место другому лицу,
показавшемуся ей тоже непохожим на все прочие. Появлению этого
лица предшествовало долгое внушение со стороны инспектрисы, что
не надо смеяться, ни в коем случае не надо смеяться. Это было в
первый советский год, из сорока учениц в классе осталось
семнадцать, ежедневно встречали учителей вопросом "будем ли мы
сегодня учиться?" и неизменно те отвечали: "мы еще не получили
окончательных инструкций". Инспектриса велела, чтобы никаких
смешков добыло, когда приедет сейчас человек из комиссариата
народного просвещения, что бы он ни говорил, как бы он себя ни
вел. И он приехал, и поселился в ее памяти, как человек
чрезвычайно забавный, пришедший из другого, нелепого мира. Он
был хромой, но очень живой и вертлявый, c быстрыми, прыгающими
глазами. Девицы столпились в притихшей зале, и он ходил перед
ними взад и вперед, проворно хромая и с обезьяньей ловкостью
поворачиваясь. И, хромая мимо них, ловко таща ногу на двойном
каблуке, правой рукой разрезая воздух на правильные ломти или
разглаживая его, как сукно, он пространно и быстро говорил о
лекциях по социологии, которые он будет читать, о скором
слиянии с мужской школой,-- и неудержимо, до боли в скулах, до
судорог в горле, хотелось смеяться. И затем, в Финляндии,
оставшейся у нее в душе, как что-то более русское, чем сама
Россия оттого, может быть, что деревянная дача и елки, и белая
лодка на черном от хвойных отражений озере особенно замечались,
как русское, особенно ценились, как что-то запретное по ту
сторону Белоострова,-- в этой, еще дачной, еще петербургской
Финляндии она несколько раз издали видела знаменитого писателя,
очень бледного, с отчетливой бородкой, все посматривавшего на
небо, где начинали водиться вражеские аэропланы. И он остался
странным образом рядом с русским офицером, впоследствии
потерявшим руку в Крыму,-- тишайшим, застенчивым человеком, с
которым она летом играла в теннис, зимой бегала на лыжах, и при
этом снежном воспоминании всплывала вдруг опять на фоне ночи
дача знаменитого писателя, где он и умер, расчищенная дорожка,
сугробы, освещенные электричеством, призрачные полоски на
темном снегу. После этих по-разному занятных людей, каждый из
которых окрашивал воспоминание в свой определенный цвет
(голубой географ, защитного цвета комиссар, черное пальто
писателя и человек, весь в белом, подбрасывающий ракеткой
еловую шишку), была расплывчатость и мелькание, жизнь в
Берлине, случайные балы, монархические собрания, много
одинаковых людей -- и все это было еще так близко, что память
не могла найти фокуса и разобраться в том, что ценно, а что
сор, да и разбираться было теперь некогда, слишком много места
занял угрюмый, небывалый, таинственный человек, самый
привлекательный из всех, ей известных. Таинственно было самое
его искусство, все проявления, все признаки этого искусства.
Она вскоре узнала, что по вечерам, после ужина, до поздней
ночи, он работает. Но эту работу она представить себе не могла,
так как не к чему было прицепиться, ни к мольберту, ни к роялю,
а именно к такой, определенной эмблеме искусства тянулась ее
мысль. Комната его была в первом этаже, гуляющие с сигарами в
темноте по саду иногда видели его лампу, его склоненное лицо.
Кто-то ей, наконец, сообщил, что он сидит за пустой шахматной
доской. Ей захотелось самой посмотреть, и как-то, через
несколько дней после их первого разговора, она пробралась по
тропинке между олеандровыми кустами к его окну. Но,
почувствовав вдруг неловкость, она прошла мимо, не посмотрев,
вышла в аллею, куда доносилась музыка из курзала, и, не
совладев с любопытством, вернулась опять к окну, причем нарочно
скрипела гравием, чтобы убедить себя, что она не подглядывает.
Его окно было открыто, штора не спущена, и в ярком провале она
увидела, как он снимает пиджак и, надув шею, зевает. И в
тяжелом, медленном движении его плеча, которое все повторялось
перед ее глазами, пока она поспешно уходила сквозь темноту к
освещенной площадке перед гостиницей, ей померещилась какая-то
могучая усталость после неведомых и чудных трудов.
Лужин действительно устал. Последнее время он играл много
и беспорядочно, а особенно его утомила игра вслепую, довольно
дорого оплачиваемое представление, которое он охотно давал. Он
находил в этом глубокое наслаждение: не нужно было иметь дела
со зримыми, слышимыми, осязаемыми фигурами, которые своей
вычурной резьбой, деревянной своей вещественностью, всегда
мешали ему, всегда ему казались грубой, земной оболочкой
прелестных, незримых шахматных сил. Играя вслепую, он ощущал
эти разнообразные силы в первоначальной их чистоте. Он не видел
тогда ни крутой гривы коня, ни лоснящихся головок пешек,-- но
отчетливо чувствовал, что тот или другой воображаемый квадрат
занят определенной сосредоточенной силой, так что движение
фигуры представлялось ему, как разряд, как удар, как молния,--
и все шахматное поле трепетало от напряжения, и над этим
напряжением он властвовал, тут собирая, там освобождая
электрическую силу. Так он играл против пятнадцати, двадцати,
тридцати противников и, конечно, его утомляло количество досок,
оттого что больше уходило времени на игру, но эта физическая
усталость была ничто перед усталостью мысли,-- возмездием за
напряжение и блаженство, связанные с самой игрой, которую он
вел в неземном измерении, орудуя бесплотными величинами. Кроме
всего, в слепой игре и в победах, которые она ему давала, он
находил некоторое утешение. Дело в том, что последние годы ему
не везло на турнирах, возникла призрачная преграда, которая ему
все мешала прийти первым. Валентинов это как-то предсказал,
несколько лет тому назад, незадолго до исчезновения. "Блещи,
пока блещется",-- сказал он, после того незабвенного турнира в
Лондоне, первого после войны, когда двадцатилетний русский
игрок оказался победителем. "Пока блещется,-- лукаво повторил
Валентинов,-- а то ведь скоро конец вундеркиндству". И это было
очень важно для Валентинова. Лужиным он занимался только
поскольку это был феномен,-- явление странное, несколько
уродливое, но обаятельное, как кривые ноги таксы. За все время
совместной жизни с Лужиным он безостановочно поощрял, развивал
его дар, ни минуты не заботясь о Лужине-человеке, которого,
казалось, не только Валентинов, но и сама жизнь проглядела. Он
показывал его, как забавного монстра, богатым людям, приобретал
через него выгодные знакомства, устраивал бесчисленные турниры,
и только когда ему начало сдаваться, что вундеркинд
превращается просто в молодого шахматиста, он привез его в
Россию обратно к отцу, а потом, как некоторую ценность, увез
снова, когда ему показалось, что все-таки он ошибся, что еще
годика два-три осталось жить феномену. Когда и эти сроки
прошли, он подарил Лужину денег, как дарят опостылевшей
любовнице, и исчез, найдя новое развлечение в
кинематографическом деле, в этом таинственном, как астрология,
деле, где читают манускрипты и ищут звезд. И уйдя в среду
бойких, речистых, жуликовато-важных людей, говорящих о
философии экрана, о вкусах масс, об интимности в фильмовом
преломлении и зарабатывающих при этом недурно, он выпал из мира
Лужина, что для Лужина было облегчением, тем странным
облегчением, которое бывает в разрешении несчастной любви. К
Валентинову он привязался сразу -- еще в годы шахматных
путешествий по России, а потом относился к нему так, как может
сын относиться к беспечному, ускользающему, холодноватому отцу,
которому никогда не скажешь, как его любишь. Валентинов
занимался им только как шахматистом. Иногда в нем было что-то
от тренера, вьющегося вокруг атлета, с беспощадной строгостью
устанавливающего определенный режим. Так, Валентинов утверждал,
что шахматисту можно курить (оттого что и в шахматах и в
курении есть что-то восточное), но ни в коем случае нельзя
пить, и, во время их совместного житья, в столовых больших
гостиниц, огромных, пустынных в военные дни гостиниц" в
случайных ресторанах, в швейцарских харчевнях и итальянских
тратториях, он заказывал для юноши Лужина неизменно минеральную
воду. Пищу для него он выбирал легкую, чтобы мысль могла
двигаться свободно, но почему-то (быть может, тоже в туманной
связи с "востоком") очень поощрял Лужина в его любви к
сладостям. Наконец у него была своеобразная теория, что
развитие шахматного дара связано у Лужина с развитием чувства
пола, что шахматы являются особым преломлением этого чувства,
и, боясь, чтобы Лужин не израсходовал драгоценную силу, не
разрешил бы естественным образом благодейственное напряжение
души, он держал его в стороне от женщин и радовался его
целомудренной сумрачности. Было что-то унизительное во всем
этом; Лужин, вспоминая то время, с удивлением отмечал, что
между ним и Валентиновым не прошло ни одного доброго
человеческого слова. И все же, когда, через три года после
окончательного выезда из России, ставшей такой неприятной,--
Валентинов исчез, он почувствовал пустоту, отсутствие
поддержки, а потом признал неизбежность случившегося, вздохнул,
повернулся, задумался опять над шахматной доской. Турниры после
войны стали учащаться. Он играл в Манчестере, где дряхлый
чемпион англии, после двух дней борьбы, форсировал ничью, в
Амстердаме, где решающую партию проиграл, оттого что просрочил
время, и противник, взволнованно крякнув, ударил по его часам,
в Риме, где Турати победоносно пустил в ход свой знаменитый
дебют, и во многих других городах, которые все для него были
одинаковы,-- гостиница, таксомотор, зал в кафе или клубе. Эти
города, эти ровные ряды желтых фонарей, проходивших мимо, вдруг
выступавших вперед и окружавших каменного коня на площади,--
были той же привычной и ненужной оболочкой, как деревянные
фигуры и черно-белая доска, и он эту внешнюю жизнь принимал,
как нечто неизбежное, но совершенно незанимательное. Точно так
же и в одежде своей, в образе обиходного бытия, он следовал
побуждениям, очень смутным, ни над чем не задумываясь, редко
меняя белье, машинально заводя на ночь часы, бреясь тем же
лезвием, пока оно не переставало брать волос, питаясь случайно
и просто,-- и по какой-то печальной инерции заказывая к обеду
все ту же минеральную воду, которая слегка била в нос, вызывая
щекотку в углах глаз, словно слезы об исчезнувшем Валентинове.
Он замечал только изредка, что существует,-- когда одышка,
месть тяжелого тела, заставляла его с открытым ртом
остановиться на лестнице, или когда болели зубы, или когда в
поздний час шахматных раздумий протянутая рука, тряся спичечный
коробок, не вызывала в нем дребезжания спичек, и папироса,
словно кем-то другим незаметно сунутая ему в рот, сразу
вырастала, утверждалась, плотная, бездушная, косная, и вся
жизнь сосредоточивалась в одно желание курить, хотя Бог весть,
сколько папирос было уже бессознательно выкурено. Вообще же так
мутна была вокруг него жизнь, и так мало усилий от него
требовала, что ему казалось иногда, что некто,-- таинственный,
невидимый антрепренер,-- продолжает его возить с турнира на
турнир, но были иногда странные часы, такая тишина вокруг, а
выглянешь в коридор,-- у всех дверей стоят сапоги, сапоги,
сапоги, и в ушах шум одиночества. Когда был еще жив отец, Лужин
с тоской думал о его прибытии в Берлин, о том, что нужно
повидать его, помочь, говорить о чем-то,-- и этот веселенький
на вид старик в вязаном жилете, неловко хлопавший его по плечу,
был ему невыносим, как постыдное воспоминание, от которого
стараешься отделаться, щурясь и мыча сквозь зубы. Он не приехал
из Парижа на похороны отца, боясь пуще всего мертвецов, гробов,
венков и ответственности, связанной со всем этим,-- но приехал
погодя, отправился на кладбище, потоптался под дождем между
могил в отяжелевших от грязи калошах, могилы отца не нашел,
увидел за деревьями человека, вероятно сторожа, но странная
лень и робость помешали спросить; он поднял воротник и поплелся
по пустырю к ожидавшему таксомотору. Смерть отца не прервала
его работы. Он готовился к берлинскому турниру с определенной
мыслью найти лучшую защиту против сложного дебюта итальянца
Турати, самого страшного из будущих участников турнира. Этот
игрок, представитель новейшего течения в шахматах, открывал
партию фланговыми выступлениями, не занимая пешками середины
доски, но опаснейшим образом влияя на центр с боков. Брезгуя
благоразумным уютом рокировки, он стремился создать самые
неожиданные, самые причудливые соотношения фигур. Уже однажды
Лужин с ним встретился и проиграл, и этот проигрыш был ему
особенно неприятен потому, что Турати, по темпераменту своему,
по манере игры, по склонности к фантастической дислокации, был
игрок ему родственного склада, но только пошедший дальше. Игра
Лужина, в ранней его юности так поражавшая знатоков невиданной
дерзостью и пренебрежением основными как будто законами шахмат,
казалась теперь чуть-чуть старомодной перед блистательной
крайностью Турати. Лужин попал в то положение, в каком бывает
художник, который, в начале поприща усвоив новейшее в искусстве
и временно поразив оригинальностью приемов, вдруг замечает, что
незаметно произошла перемена вокруг него, что другие, неведомо
откуда взявшись, оставили его позади в тех приемах, в которых
он недавно был первым, и тогда он чувствует себя обокраденным,
видит в обогнавших его смельчаках только неблагодарных
подражателей и редко понимает, что он сам виноват, он,
застывший в своем искусстве, бывшем новым когда-то, но с тех
пор не пошедшем вперед.
Оглядываясь на восемнадцать с лишним лет шахматной жизни,
Лужин видел нагромождение побед вначале, а затем странное
затишье, вспышки побед там и сям, но в общем -- игру в ничью,
раздражительную и безнадежную, благодаря которой он незаметно
прослыл за осторожного, непроницаемого, сухого игрока. И это
было странно. Чем смелее играло его воображение, чем ярче был
вымысел во время тайной работы между турнирами, тем ужасней он
чувствовал свое бессилие, когда начиналось состязание, тем
боязливее и осмотрительнее он играл. Давно вошедший в разряд
лучших международных игроков, очень известный, цитируемый во
всех шахматных учебниках, кандидат, среди пяти-шести других, на
звание чемпиона мира, он этой благожелательной молвой был
обязан ранним своим выступлениям, оставившим вокруг него
какой-то смутный свет, венчик избранности, поволоку славы.
Смерть отца явилась ему, как вешка, по которой он мог
определить пройденный путь. И, на минуту оглянувшись, он с
некоторым содроганием увидел, как медленно он последнее время
шел, и, увидев это, с угрюмой страстью погрузился в новые
вычисления, придумывая и уже смутно предчувствуя гармонию
нужных ходов, ослепительную защиту. Ему стало дурно ночью, в
берлинской гостинице, после поездки на кладбище; сердцебиение,
и странные мысли, и такое чувство, будто мозг одеревенел и
покрыт лаком. Доктор, которого он в то утро повидал,
посоветовал отдохнуть, уехать в тихое место, "...чтобы было
кругом зелено",-- сказал доктор. И Лужин, отказавшись дать
обещанный сеанс игры вслепую, уехал в то очевидное место,
которое ему сразу представилось, когда врач упомянул о зелени,
и даже был смутно благодарен угодливому воспоминанию, которое
так кстати назвало нужный курорт, взяло на себя все заботы,
поместило его в уже созданную, уже готовую гостиницу.
Он действительно почувствовал себя лучше среди этой
зеленой декорации, в меру красивой, дающей чувство сохранности
и покоя. И вдруг, как бывает в балагане, когда расписная
бумажная завеса прорывается звездообразно, пропуская живое,
улыбающееся лицо, появился, невесть откуда, человек, такой
неожиданный и такой знакомый, заговорил голос, как будто всю
жизнь звучавший под сурдинку и вдруг прорвавшийся сквозь
привычную муть. Стараясь уяснить себе это впечатление чего-то
очень знакомого, он совершенно некстати, но с потрясающей
ясностью вспомнил лицо молоденькой проститутки с голыми
плечами, в черных чулках, стоявшей в освещенной пройме двери, в
темном переулке, в безымянном городе. И нелепым образом ему
показалось, что вот это -- она, что вот, она явилась теперь,
надев приличное платье, слегка подурнев, словно она смыла
какие-то обольстительные румяна, но через это стала более
доступной. Таково было первое впечатление, когда он увидел ее,
когда заметил с удивлением, что с ней говорит. И ему было
немного досадно, что она не совсем так хороша, как могла быть,
как мерещилась по странным признакам, рассеянным в его прошлом.
Он примирился и с этим и постепенно стал забывать ее смутные
прообразы, но зато почувствовал успокоение и гордость, что вот,
с ним говорит, занимается им, улыбается ему настоящий, живой
человек. И в тот день, на площадке сада, где ярко-желтые осы
садились на железные столики, поводя опущенными сяжками,--
когда он вдруг заговорил о том, как некогда, мальчиком, жил в
этой гостинице, Лужин начал тихими ходами, смысл которых он
чувствовал очень смутно, своеобразное объяснение в любви. "Ну,
расскажите что-нибудь еще",-- повторила она, несмотря на то,
что заметила, как хмуро и скучно он замолчал.
Он сидел, опираясь на трость, и думал о том, что этой
липой, стоящей на озаренном скате, можно, ходом копя, взять вон
тот телеграфный столб, и одновременно старался вспомнить, о чем
именно он сейчас говорил. Лакей с дюжиной пустых пивных кружек,
висящих на скрюченных пальцах, пробежал вдоль крыла дома, и
Лужин с облегчением вспомнил, что говорил о турнире, некогда
происходившем как раз в этом крыле. Он взволновался, ему стало
жарко, и круг шляпы давил виски, и это волнение было еще не
совсем понятно. "Пойдемте,-- сказал он.-- Я вам покажу. Там
теперь должно быть пусто. И прохладно". Тяжело ступая и таща за
собой трость, которая шуршала по гравию и подпрыгнула на
пороге, он вошел в дверь первым. "Какой неотесанный",--
подумала она и поймала себя на том, что качает головой, и что
это чуть-чуть фальшиво,-- дело совсем не в его неотесанности,
"Вот, кажется, сюда",-- сказал Лужин и толкнул боковую дверь.
Горел огонь, толстый человек в белом кричал что-то, и бежала
башня тарелок на человеческих ногах. "Нет, дальше",-- сказал
Лужин и пошел по коридору. Он открыл другую дверь и чуть не
упал: шли вниз ступеньки, а там -- кусты и куча сору, и
опасливо, дрыгающей походкой, отходящая курица. "Я ошибся,--
сказал Лужин,-- вероятно, вот сюда, направо". Он снял шляпу,
почувствовал, как на лбу горячим бисером собирается пот. Ах,
как ясен был образ просторной, пустой, прохладной залы,-- и как
трудно было ее найти! "Вот эту дверь попробуем",-- сказал он.
Дверь оказалась запертой. Он несколько раз нажал ручку. "Кто
там?"-- вдруг сказал хриплый голос, и скрипнула постель.
"Ошибка, ошибка",-- забормотал Лужин и пошел дальше, потом
оглянулся и остановился; он был один. "Где же она?" -- сказал
он вслух, топчась и озираясь. Коридор, окно в сад, на стене
аппарат с квадратными оконцами для номеров. Где-то пролетел
звонок. В одном из оконец криво выскочил номер. Ему стало
беспокойно и смутно, точно он заблудился в дурном сне,-- и он
быстро пошел назад, повторяя вполголоса: "Странные шутки,
странные шутки". Вышел он неожиданно в сад, и там двое сидели
на скамейке и с любопытством смотрели на него. Вдруг он услышал
сверху смех, поднял лицо. Она стояла на балкончике своей
комнаты и смеялась, положив локти на перила, ладони прижав к
щекам и укоризненно-лукаво кивая. Она видела его большое лицо,
шляпу набекрень и ждала, что он будет теперь делать. "Я не
могла за вами поспеть",-- крикнула она, выпрямившись и открыв
руки в каком-то объяснительном жесте. Лужин опустил голову и
вошел в дом. Она полагала, что он сейчас постучится к ней, и
думала о том, что не впустит его, скажет, что в комнате
беспорядок. Но он не постучался. Когда она спустилась ужинать,
его в столовой не было. "Обиделся",-- решила она и пошла спать
раньше обыкновенного. Утром она вышла гулять и смотрела, не
ждет ли он в саду, на скамейке, с газетой, как всегда. Его не
было ни в саду, ни в галерее, и она пошла гулять без него.
Когда он и к обеду не явился, и за его столиком оказалась
престарелая чета, давно на этот столик метившая, она спросила в
конторе, не болен ли господин Лужин. "Господин Лужин сегодня
утром уехал в Берлин",-- ответила барышня.
Через час вернулся в гостиницу его багаж. Швейцар и
мальчишка деловито и равнодушно внесли обратно чемоданы,
которые утром вынесли. Лужин возвращался со станции пешком,--
полный, унылый господин, придавленный жарой, в белых от пыли
башмаках. Он отдыхал на всех скамейках, раза два сорвал ягоду
ежевики и сморщился от кислятины. Идя по шоссе, он вдруг
заметил, что мелкими шажками следует за ним белокурый мальчик,
с пустой бутылкой из-под пива в руке и нарочно его не обгоняя,
смотрит на него в упор с невыносимой детской внимательностью.
Лужин остановился. Мальчик остановился тоже. Лужин двинулся,
мальчик тоже двинулся. Тогда он рассердился и, обернувшись,
погрозил тростью. Тот замер, удивленно и радостно ухмыляясь. "Я
тебя..." -- густым голосом сказал Лужин и пошел на него, подняв
трость. Мальчик прыгнул на месте и отбежал. Лужин, бурча и
сопя, продолжал свой путь. Внезапно камушек, очень ловко
пущенный, попал ему в левую лопатку. Он ахнул и обернулся.
Никого,-- пустая дорога, лес, вереск. "Я его убью",-- громко
сказал он по-немецки и пошел быстрее, стараясь вилять, как это
делают (он читал где-то) люди, боящиеся выстрела в спину, и
повторяя вслух свою беспомощную угрозу. Он тяжело дышал,
ослабел, чуть не плакал, когда добрался до гостиницы.
"Раздумал,-- сказал он мимоходом, обращаясь, к решетке
конторы.-- Остаюсь, раздумал". "Наверное у себя в комнате",--
произнес он, поднимаясь по лестнице. Он вошел к ней с размаху,
словно бухнул в дверь головой, и, смутно увидев ее, лежащую в
розовом платье на Кушетке, сказал торопливо: "Здрасте-здрасте",
и кругами зашагал по комнате, предполагая, что это все выходит
очень остроумно, легко, забавно, и вместе с тем задыхаясь от
волнения. "Итак продолжая вышесказанное, должен вам объявить,
что вы будете моей супругой, я вас умоляю согласиться на это,
абсолютно было невозможно уехать, теперь будет все иначе и
превосходно", и тут, присев на стул у дарового отопления, он
разрыдался, закрыв лицо руками: потом, стараясь одну руку так
растопырить, чтобы она закрывала ему лицо, другою стал искать
платок, и в дрожащие от слез просветы между пальцев видел
двоящееся расплывающееся розовое платье, которое с шумом
надвигалось на него.
"Ну, будет, будет,-- повторяла она успокаивающим
голосом,-- взрослый мужчина, и так плачет". Он схватил ее за
локоть, поцеловал что-то холодное и твердое (часики на кисти).
Она сняла с него соломенную шляпу и погладила по лбу,-- и
быстро отодвинулась, избегая его неловких, хватающих движений.
Лужин затрубил в платок, раз, еще раз, громко и сочно; затем
вытер глаза, щеки, рот, и облегченно вздохнул, облокотившись на
паровое отопление и глядя перед собой светлыми, влажными
глазами. Ей тогда же стало ясно, что этого человека, нравятся
ли он тебе или нет, уже невозможно вытолкнуть из жизни, что
уселся он твердо, плотно, по-видимому надолго. И вместе с тем
она думала о том, как же она покажет этого человека отцу,
матери, как это он будет сидеть у них в гостиной,-- человек
другого измерения, особой формы и окраски, несовместимый ни с
кем и ни с чем.
Она сначала примеряла его так и этак к родным, к их
окружению, даже к обстановке квартиры заставляла воображаемого
Лужина входить в комнаты, говорить с ее матерью, есть домашнюю
кулебяку, отражаться в роскошном, купленном заграницей
самоваре,-- и эти воображаемые посещения кончались чудовищной
катастрофой, Лужин неуклюжим движением плеча сшибал дом, как
валкий кусок декорации, испускающий вздох пыли. Квартира же
была дорогая, благоустроенная, в бель-этаже огромного
берлинского дома. Ее родители, снова разбогатев, решили зажить
в строгом русском вкусе, как-то сопряженном со славянской
вязью, с открытками, изображающими пригорюнившихся боярышень, с
лакированными шкатулками, на которых красочно выжжена тройка
или жар-птица, и с тем, прекрасно издававшимся, давно опочившим
журналом, где бывали такие превосходные фотографии старый
усадеб и фарфора. Отец говорил друзьям, что ему особенно
приятно, после деловых свиданий и разговоров с людьми
подозрительного происхождения, окунуться в настоящий русский
уют, есть настоящую русскую пищу. Одно время прислуживал
настоящий денщик, солдат, взятый из русского барака под
Берлином, но ни с того, ни с сего он стал необыкновенно груб и
был замещен немецкой полькой. Мать, статная, полнорукая дама,
называвшая самое себя бой-бабой или казаком (след смутных и
извращенных реминисценций из "Войны и мира"), превосходно
играла русскую хозяйку, имела склонность к теософии и порицала
радио, как еврейскую выдумку. Была она очень добра и очень
бестактна, искренно любила ту размалеванную, искусственную
Россию, которую вокруг себя понастроила, ио иногда скучала
невыносимо, в точности не зная, чего ей недостает, ибо, как
говорила она, свою-то Россию она вывезла. Дочь же была
совершенно равнодушна к этой лубочной квартире, столь непохожей
на их тихий петербургский дом, где у мебели, у вещей была своя
душа, где в киоте был незабвенный гранатовый блеск и
таинственные апельсиновые цветы, где по шелку на спинке кресла
была вышита толстая, умная кошка, где была тысяча мелочей,
запахов, оттенков, которые все вместе составляли что-то
упоительное, и раздирающее, и ничем незаменимое.
Молодые люди, бывавшие у них, считали ее очень милой, но
скучноватой барышней, а мать про нее говорила (низким голосом,
с усмешечкой), что она в доме представительница интеллигенции и
декаденства,-- потому ли, что знала наизусть стихи Бальмонта,
найденные в "Чтеце-Декламаторе", или по какой другой причине --
неизвестно. Отцу нравилась ее самостоятельность, тишина и
особая манера опускать глаза, когда она улыбалась. Но до самого
пленительного в ней никто еще не мог докопаться: это была
таинственная способность души воспринимать в жизни только то,
что когда-то привлекало и мучило в детстве, в ту пору, когда
нюх у души безошибочен; выискивать забавное и трогательное;
постоянно ощущать нестерпимую, нежную жалость к существу,
живущему беспомощно и несчастно, чувствовать за тысячу верст,
как в какой-нибудь Сицилии грубо колотят тонконогого осленка с
мохнатым брюхом. Когда же и в самом деле она встречала
обижаемое существе, то было чувство легендарного затмения,
когда наступает необъяснимая ночь, и летит пепел, и на стенах
выступает кровь,-- и казалось, что если сейчас-- вот сейчас --
не помочь, не пресечь чужой муки, объяснить существование
которой в таком располагающем к счастью мире нет никакой
возможности, сама она задохнется, умрет, не выдержит сердце. И
потому жила она в постоянном тайном волнении, постоянно
предчувствуя новое увлечение или новую жалость, и про нее
говорили, что она обожает собак и всегда готова одолжить
денег,-- и слушая мелкую молву, она чувствовала себя, как в
детстве, во время той игры, когда уходишь из комнаты, а другие
выдумывают про тебя разнообразные мнения. И среди играющих,
среди тех, к которым она выходила после пребывания в соседней
комнате (где сидишь, ожидая, что тебя позовут, и честно
напеваешь что-нибудь, чтобы только не подслушать, или
открываешь случайную книгу, и, как освобожденная пружина,
выскакивает кусочек романа, конец непонятного разговора), среди
этих людей, мнение которых требовалось угадать, был теперь
человек, довольно молчаливый, тяжелый на подъем, совершенно
неизвестно, что о ней думающий. Она подозревала, что вообще
никакого мнения у него нет, и что он не представляет себе вовсе
ее среду, обстановку ее жизни, и потому может ляпнуть
что-нибудь ужасное.
Решив, что она отсутствовала достаточно, она легонько
провело рукой по затылку, приглаживая волосы и, улыбаясь, вошла
в холл. Лужин и ее мать, которых она только что познакомила,
сидели в плетеных креслах под пальмой, и Лужин, насупившись,
рассматривал свою неприличную соломенную шляпу, которую он
держал на коленях, и в эту минуту ей было одинаково страшно
подумать о том, какими словами о ней говорил Лужин (если,
вообще, говорил), как и о том, какое впечатление сам Лужин
произвел на ее мать. Накануне, как только мать приехала и стала
пенять на то, что окно на север, и не горит лампочка на ночном
столике, она рассказала, стараясь держать слова на том же
уровне, как и все предыдущие, что очень подружилась со
знаменитым шахматистом Лужиным. "Наверное, пвсевдоним,--
сказала мать, копаясь в несессере,-- какой нибудь Рубинштейн
или Абрамсон". "Очень, очень знаменитый,-- продолжала дочь,-- и
очень милый". "Помоги-ка мне лучше найти мое мыло",-- сказала
мать. И теперь, познакомив их, оставя их наедине под предлогом
заказать лимонаду, она ощущала, возвращаясь в холл, такой
страх, такую непоправимость уже происшедших катастроф, что еще
издали стала громко говорить, и споткнулась о край ковра, и
рассмеялась, балансируя руками. Бессмысленная игра с соломенной
шляпой, молчание, удивленные, блестящие глаза матери,
неожиданное воспоминание о том, как он на днях плакал, обняв
паровое отопление,-- все это было очень тяжело вынести. Но
вдруг Лужин поднял голову, его рот скривился знакомой хмурой
улыбкой,-- и сразу ее страх исчез, и возможная беда показалась
чем-то удивительно забавным, ничего не меняющим. Лужин, как
будто ожидавший ее прихода, чтобы ретироваться, крякнул, встал
и замечательным образом кивнув-- ("по-хамски",-- весело
подумала она, переводя этот кивок на язык матери), направился к
лестнице. По дороге он встретил лакея, несшего на подносе три
стакана лимонаду. Он остановил его, взял один из стаканов и,
осторожно держа его перед собой, бровями вторя колеблющемуся
уровню жидкости, стал медленно подниматься по лестнице. Когда
он исчез за поворотом, она стала преувеличенно внимательно
сдирать тонкую бумажку с соломинки. "Хам",-- довольно громко
сказала мать, и дочь почувствовала то удовольствие, которое
бывает когда угаданное значение иностранного слова находишь в
словаре. "Это же не человек,-- продолжала с сердитым изумлением
мать.-- Что это такое? Ведь это же не человек. Он меня называл
мадам, просто мадам, как приказчик. Не человек, а Бог знает
что. И у него, наверное советский паспорт. Большевик, просто
большевик. Я сидела, как дура. Ну и разговорчики. Совершенно
грязные манжеты. Ты заметила? Совершенно грязные и
обдрипанные".
"О чем были разговорчики?"-- спросила она, улыбаясь
исподлобья.
"Да, мадам, нет, мадам. Тут приятная атмосфера. Атмосфера,
а? Словцо-то? Я его спросила, давно ли он из России, чтоб
как-нибудь разговориться. Он просто молчит. Просто молчит.
Потом он сказал про тебя, что ты любишь прохладительные
напитки. Прохладительные! А морда какая, морда-то. Нет, нет,
подальше от таких..."
Продолжая игру в мнения, она поспешила к Лужину. За время
его неудачного отъезда успели сдать его комнату, и он был
помещен в другую, повыше. Он сидел, облокотившись о стол, как
будто пораженный горем, и в пепельнице мучительно дымилась
недобитая папироса. На столе и на полу рассыпаны были листки,
исписанные карандашом. Ей показалось мельком, что это счета, и
она удивилась их количеству. Ветер, дувший в открытое окно,
рванулся, когда она открыла дверь, и Лужин, выйдя из раздумья,
поднял с полу листки, аккуратно сложил их, улыбаясь ей и
моргая. "Ну что? Как?"-- спросила она. "Оформится во время
игры,-- сказал Лужин.-- Просто-напросто намечаю некоторые
возможности". У нее было чувство, что она ошиблась дверью,
попала не туда, куда метила, но в этом неожиданном мире было
хорошо, и не хотелось переходить в тот, где играют в мнения. Но
вместо того, чтобы продолжать говорить о шахматах, Лужин,
подъехав к ней вместе со стулом, взял ее за талию трясущимися
от нежности руками и, не зная, что предпринять, попытался ее
посадить к себе на колени. Она уперлась ему в плечи, отстраняя
лицо, будто глядит на листки. "Это что?"-- спросила она.
"Ничего, ничего,-- сказал Лужин,-- запись различных партий".
"Пустите",-- попросила она тонким голосом. "Запись различных
партий, запись..."-- повторял Лужин, прижимая ее к себе и
прищуренными глазами глядя снизу вверх на ее шею. Лицо его
вдруг исказилось, глаза на миг потеряли выражение; потом черты
его как-то обмякли, руки разжались сами собой, и она отошла от
него, сердясь, не совсем точно зная, почему сердится, и
удивленная тем, что он ее отпустил. Лужин откашлялся. жадно
закурил, с непонятным лукавством следя за ней. "Я жалею, что
пришла,-- сказала она.-- Во-первых, я вам помешала в работе..."
"Ничуть",-- с неожиданной веселостью ответил Лужин и хлопнул
себя по коленкам.
"Во-вторых, я собственно хотела узнать ваши впечатления".
"Дама большого света,-- сказал Лужин,-- это сразу видно".
"Послушайте,-- воскликнула она, продолжая сердиться,-- вы
где-нибудь воспитывались? Вы где-нибудь учились? Вы вообще
встречались когда-нибудь с людьми, говорили с людьми?"
"Я много вояжировал,-- сказал Лужин.-- Там и сям. Повсюду
понемножку".
"Где я? Кто он? Что же дальше будет?"-- мысленно спросила
она себя и оглядела номер, стол, покрытый бумажками, смятую
постель, умывальник, где валялось ржавое лезвие "жиллет",
полуоткрытый шкап, откуда, как змея, выползал зеленый в красных
пятнах галстук. И, среди этого холодного беспорядка, сидел
замысловатейший человек, человек, занимавшийся призрачным
искусством, и она старалась остановиться, ухватиться за все его
недостатки и странности, сказать себе раз навсегда, что этот
человек ей не пара,-- и в то же время совершенно отчетливо
беспокоилась о том, как это он будет держаться в церкви, как он
будет выглядеть во фраке.
ВЫ ЧИТАЕТЕ
Защита Лужина. Владимир Набоков.
Classics«Защита Лужина» - один из наиболее известных романов Владимира Набокова. В основе сюжета лежат события из жизни друга Набокова - Курта фон Барделебена, гроссмейстера, который покончил жизнь самоубийством в 1924 году. При этом Лужин существенно русск...
