Лужина призналась самой себе, что для нее не прошло
бесследно трехнедельное пребывание дамы из России. В суждениях
дамы была ложь и глупость,-- но как это докажешь? Она
ужаснулась тому, что в продолжение последних лет так мало
занималась наукой изгнания, равнодушно принимая лаком и золотой
вязью блещущие воззрения своих родителей и без внимания слушая
речи на собраниях, которые одно время полагалось посещать. Ей
пришло в голову что и Лужин, быть может, найдет вкус в
гражданственных изысканиях, быть может, увлечется, как,
по-видимому увлекаются этим миллионы умных людей. А новое
занятие для Лужина было необходимо. Он стал странен, появилась
знакомая ей хмурость, и бывало у него часто такое скользящее
выражение глаз, будто он что-то от нее скрывает. Ее волновало,
что еще ни к чему он по-настоящему не пристрастился, и она
корила себя, что, по узости умственного зрения, не может найти
ту область, ту идею, тот предмет, которые дали бы работу и пищу
бездействующим талантам Лужина. Она знала, что нужно спешить,
что каждая пустующая минута лужинской жизни -- лазейка для
призраков. До отъезда в живописные страны надобно было найти
для Лужина занимательную игру, а уж потом обратиться к бальзаму
путешествий, решительному средству, которым лечатся от хандры
романтические миллионеры.
Началось с газет. Она стала выписывать "Знамя",
"Россиянина", "Зарубежный Голос", "Объединение", "Клич", купила
последние номера эмигрантских журналов и, для сравнения,
несколько советских журналов и газет. Было решено, что
ежедневно, после обеда, они будут друг Другу читать вслух.
Заметив, что в некоторых газетах попадается шахматный отдел,
она сперва подумала, не вырезать ли эти места, но побоялась
этим обидеть Лужина. Раза два, как пример интересной игры,
мелькнули старые лужинские партии. Это было неприятно и опасно.
Прятать номера с шахматным отделом не удавалось, так как Лужин
копил газеты, желая впоследствии их переплести в виде больших
книг. Когда в газете, им открытой, оказывалась темная шахматная
диаграмма, она следила за выражением его лица, но ее взгляд он
чувствовал и на диаграмму смотрел только мимоходом. И она не
знала, с каким грешным нетерпением он ожидал тех четвергов или
понедельников, когда бывал шахматный отдел, и не знала, с каким
любопытством он просматривал в ее отсутствие напечатанные
партии. Задачи же он запоминал сразу, искоса взглянув на
рисунок и схватив этим взглядом распределение фигур, и потом
решал про себя, пока жена вслух читала ему передовую. "...Вся
деятельность исчерпывается коренным изменением и дополнением,
которые должны обеспечить..." -- ровным голосом читала жена.
"Построение любопытное,-- думал Лужин.-- Ферзь черных
совершенно свободен", "...проводит четкую грань между
жизненными интересами, причем нелишним было бы отметить, что
ахиллесова пята этой карающей длани..." "Против угрозы на
аш-семь у черных есть очевидная защита", -- думал Лужин и
механически улыбнулся оттого, что жена, прервав на миг чтение,
вдруг сказала вполголоса: "Не понимаю". "Если в этом плане,--
продолжала она,-- рассматривать их дальнейшие планы...". "Ах,
какая роскошь",-- мысленно воскликнул Лужин, найдя ключ к
задаче -- очаровательно изящную жертву, "...и катастрофа не за
горами",-- докончила статью жена и, окончив, вздохнула. Дело в
том, что чем внимательнее она читала газеты, тем ей становилось
скучнее, и туманом слов и метафор, предположений и выводов
заслонялась ясная истина, которую она всегда чувствовала и
никогда не могла выразить. Когда же она обращалась к газетам
потусторонним, советским, то уже скуке не было границ. От них
веяло холодом гробовой бухгалтерии, мушиной канцелярской
тоской, и чем-то они ей напоминали Образ маленького чиновника с
мертвым лицом в одном учреждении, куда пришлось зайти в те дни,
когда ее и Лужина гнали из канцелярии в канцелярию ради
какой-то бумажки. Чиновник был обидчивый и замученный, и ел
диабетический хлебец, и, вероятно, получал мизерное жалованье,
был женат, и у ребенка была сыпь по всему телу. Бумажке,
которой у них не было и которую следовало достать, он придавал
значение космическое, весь мир держался на этой бумажке и
безнадежно рассыпался в прах, если человек был ее лишен. Мало
того: оказывалось, что Лужины получить ее не могли, прежде чем
не истекут чудовищные сроки, тысячелетия отчаяния и пустоты, и
одним только писанием прошений было позволено облегчать себе
эту мировую скорбь. Чиновник огрызнулся на бедного Лужина за
курение в присутственном месте, и Лужин, вздрогнув, сунул
окурок в карман. В окно был виден строящийся дом в лесах, косой
дождь; в углу комнаты висел черный пиджачок, который чиновник в
часы работы менял на люстриновый, и от его стола было общее
впечатление лиловых чернил и все того же трансцендентального
уныния. Они ушли, ничего не получив, и Лужина чувствовала,
словно ей пришлось повоевать с серой и слепой вечностью,
которая и победила ее, брезгливо оттолкнув робкую земную мзду--
три сигары. Бумажку они получили в другом учреждении мгновенно.
Лужина потом с ужасом думала, что маленький чиновник, уславший
их, представляет себе, вероятно, как они безутешными призраками
бродят в безвоздушных пространствах, и, быть может, все ждет их
покорного, рыдающего возвращения. Ей было неясно, почему именно
его Образ мерещился ей, как только она принималась за
московскую газету. Скука и жалость были, что ли, такого же
свойства, но ей было мало этого, ум не был удовлетворен,-- и
вдруг она понимала, что тоже ищет формулу, официальное
воплощение чувства, а дело совсем не в том. Уму была
непостижима сложная борьба туманных мнений, высказываемых
различными газетами изгнания; это разнообразие мнений особенно
поразило ее, привыкшую равнодушно думать, что все, которые не
мыслят так, как ее родители, мыслят так, как хромой забавник,
говоривший о социологии толпе смешливых девиц. Оказывалось, что
были тончайшие оттенки мнений и ехиднейшая вражда,-- и если все
это было слишком сложно для ума, то душа одно начинала
постигать совершенно отчетливо: и тут, и там мучат или хотят
мучить, но там муки и хотение причинить муку в сто крат больше,
чем тут, и потому тут лучше.
Когда приходила Лужину очередь читать вслух, она выбирала
для него фельетон с шутливым названием или коротенький,
прочувствованный рассказ. Он читал, смешно запинаясь, странно
произнося некоторые слова, переезжая иногда за точку или не
доезжая до нее и бессмысленно повышая и понижая голос. Ей
нетрудно было понять, что газеты его не занимают; когда же она
затевала разговор, соответствовавший только что прочитанной
статье, он поспешно соглашался со всеми ее заключениями, и
когда, чтобы проверить его, она нарочно сказала, что
эмигрантские газеты все врут, он согласился тоже.
Газеты одно, люди другое; хорошо бы послушать этих людей.
Она представила себе, как у нее в квартире будут собираться
люди разного толка,-- "всякая интеллигентщина", по выражению
матери,-- и как, слушая живые споры и беседы на новые темы,
Лужин, если не расцветет, то по крайней мере найдет временное
развлечение. Из всех знакомых ее матери наиболее просвещенным и
даже "левым", как с некоторым кокетством утверждала мать,
считался Олег Сергеевич Смирновский,-- но, когда Лужина к нему
обратилась с просьбой привести к ней несколько интересных,
свободомыслящих людей, читающих не только "Знамя", но и
"Объединение" и "Зарубежный Голос",-- Смирновский ответил, что
он, мол, не вращается в таких кругах, и стал порицать подобное
вращение и быстро объяснил, что вращается в других кругах, где
вращение необходимо, и у Лужиной неприятно закружилась голова,
как в Луна-парке на вращающемся диске. После этой неудачи она
из разных келеек памяти стала извлекать людей, которых случайно
встречала и которые могли ей теперь пособить. Она вспомнила
русскую девицу, которая сидела с ней рядом в школе прикладных
искусств, дочь политического деятеля из демократов; вспомнила и
Алферова, который бывал всюду и охотно рассказывал, что однажды
у него на руках умер старый поэт; вспомнила мало ценимого
родственника, служившего в конторе русской газеты, название
которой с гортанными руладами выкрикивала под вечер толстая
газетчица на углу. Выбрала еще кое-кого и кроме того подумала,
что многие, вероятно, помнят Лужина писателя и знают о Лужине
шахматисте и с удовольствием будут посещать его дом.
И что было Лужину до всего этого? Единственное, что
по-настояшему занимало его, была сложная, лукавая игра, в
которую он -- непонятно как -- был замешан. Беспомощно и хмуро
он выискивал приметы шахматного повторения, продолжая
недоумевать, куда оно клонится. Но всегда быть начеку, всегда
напрягать внимание он тоже не мог: что-то временно ослабевало в
нем, он беззаботно наслаждался партией, напечатанной в газете,
и, вдруг спохватившись, с тоской отмечал, что опять
недосмотрел, и в его жизни только что был сделан тонкий ход,
беспощадно продолжавший роковую комбинацию. Тогда он решал
удвоить бдительность, следить за каждой секундой жизни, ибо
всюду мог быть подвох. И больше всего его томила невозможность
придумать разумную защиту, ибо цель противника была еще скрыта.
Слишком .полный и дряблый для своих лет, он ходил между
людей, придуманных его женой, старался найти тихое место и все
время смотрел и слушал, не проскользнул ли где намек на
следующий ход, не продолжается ли игра, не им затеянная, но с
ужасной силой направленная против него. Случалось, что намек
такой бывал, что-то подвигалось вперед, но общее значение
комбинации от этого не становилось яснее. И тихое место трудно
было отыскать,-- к нему обращались с вопросами, которые ему
приходилось несколько раз про себя повторить, прежде чем понять
их простой смысл и найти простой ответ. Во всех трех,
телескопом раскрывшихся, комнатах было очень светло,-- ни одной
не пощадили лампочки,-- люди сидели в столовой, и на неудобных
стульях в гостиной, и в кабинете на оттоманке, а один, в
бледных фланелевых штанах, все норовил устроиться на письменном
столе, отстраняя для удобства коробку с красками и кучку
нераспечатанных газет. Пожилой актер, с лицом, перещупанным
многими ролями, весь мягкий, мягкоголосый, почему-то
производивший впечатление, что лучше всего он играет в ночных
туфлях, там, где требуется кряхтение, охание. ужимчивое
похмелье, заковыристые, сдобные словечки,-- сидел на оттоманке,
рядом с добротной, черноглазой женой журналиста Барса, бывшей
актрисой, и вспоминал с ней, как они когда-то в Самаре вместе
играли в "Мечте Любви". "Помните, какой вышел конфуз с
цилиндром? И как я ловко нашелся?"-- мягко говорил актер.
"Бесконечные овации,-- говорила черноглазая дама,-- мне были
устроены такие овации, что никогда не забуду..." Так они
перебивали друг друга, вспоминая каждый свое, а человек в
бледных штанах уже третий раз просил у замечтавшегося Лужина
"папиросу, папиросочку". Был он начинающий поэт, читал свои
стихи с пафосом, с подпеванием, слегка вздрагивая головой и
глядя в пространство. Вообще же держал он голову высоко, отчего
был очень заметен крупный, подвижной кадык. Папиросы он так и
не получил, ибо Лужин задумчиво перешел в гостиную, и, глядя с
благоговением на его толстый затылок, поэт думал о том, какой
это чудесный шахматист, и предвкушал время, когда с
отдохнувшим, поправившимся Лужиным можно будет поговорить о
шахматах, до которых был большой охотник, а потом увидел в
пройму двери жену Лужина и некоторое время решал про себя
вопрос, стоит ли за ней поволочиться. Лужина, улыбаясь,
слушала, что говорит высокого роста, со щербатым лицом,
журналист Барс, а сама думала, как трудно усаживать этих гостей
за общий чайный стол, и не лучше ли в будущее просто разносить
чай по углам. Барс говорил с необычайной быстротой и всегда
так, словно ему необходимо в кратчайший срок выразить очень
извилистую мысль со всеми ее придатками, ускользающими
хвостиками, захватить, подправить все это, и, если слушатель
попадался внимательный, то мало-помалу начинал понимать, что в
лабиринте этой спешащей речи постепенно проступает удивительная
гармония, и самая эта речь, с неправильными подчас ударениями и
газетными словами, внезапно преображалась, как бы перенимая от
высказанной мысли ее стройность и благородство. Лужина, увидев
мужа, сунула ему в руку тарелочку с красиво очищенным
апельсином и прошла мимо него в кабинет. "И заметьте",-- сказал
невзрачного вида человек, выслушав и оценив мысль журналиста --
заметьте, что тютчевская ночь прохладна, и звезды там круглые,
влажные, с отливом, а не просто светлые точки". Он больше
ничего не сказал, так как говорил вообще мало, не столько из
скромности, сколько, казалось, из боязни расплескать что-то
драгоценное, не ему принадлежащее, но порученное ему. Лужиной,
кстати сказать, он очень нравился, именно невзрачностью,
неприметностью черт, словно он был сам по себе только некий
сосуд, наполненный чем-то таким священным и редким, что было бы
даже кощунственно внешность сосуда расцветить. Его звали
Петров, он ничем в жизни не был замечателен, ничего не писал,
жил, кажется, по-нищенски, но об этом никогда не рассказывал.
Единственным его назначением в жизни было сосредоточенно и
благоговейно нести то, что было ему поручено, то, что нужно
было сохранить непременно, во всех подробностях, во всей
чистоте, а потому и ходил он мелкими, осторожными шажками,
стараясь никого не толкнуть, и только очень редко, только,
когда улавливал в собеседнике родственную бережность, показывал
на миг -- из всего того огромного и таинственного, что он в
себе нес,-- какую-нибудь нежную, бесценную мелочь, строку из
Пушкина или простонародное название полевого цветка. "Я
вспоминаю его отца,-- сказал журналист, когда спина Лужина
удалилась в столовую.-- Лицом не похож, но есть что-то
аналогичное в наклоне плеч. Милый, хороший был человек, но как
писатель... Что? Вы разве находите, что эти олеографические
повести для юношества..." "Пожалуйста, пожалуйста, в
столовую,-- заговорила Лужина, возвращаясь из кабинета с
найденными там тремя гостями.-- Чай подан. Ну, я прошу вас".
Те, которые уже были за столом, сидели в одном конце,-- в
другом же одиноко сидел Лужин, мрачно нагнув голову, жевал
апельсин и мешал чай в стакане. Был тут Алферов с женой,
смуглая, ярко накрашенная барышня, чудесно рисовавшая жар-птиц,
лысый молодой человек, с юмором называвший себя газетным
работником, но втайне мечтавший быть коноводом в политике, две
дамы-- жены адвокатов... И еще сидел за столом милейший Василий
Васильевич, застенчивый, благообразный, светлобородый, в
старческих штиблетах, кристальной души человек. В свое время
его ссылали в Сибирь, потом за границу, оттуда он вернулся,
успел одним глазком повидать революцию и был сослан опять. Он
задушевно рассказывал о подпольной работе, о Каутском, о Женеве
и не мет без умиления смотреть на Лужину, в которой находил
сходство с какими-то ясноглазыми идеальными барышнями,
работавшими вместе с ним на благо народа. И в этот раз, как и в
предыдущие разы, Лужина заметила, что, когда, наконец, все
гости были собраны и посажены все вместе за стол, .наступило
молчание. Молчание было такое, что ясно слышно было дыхание
горничной, разносившей чай. Лужина несколько раз ловила себя на
невозможной мысли, что хорошо бы спросить у горничной, почему
она так громко дышит, и не может ли она это делать тише. Была
она вообще не очень расторопна, эта пухленькая девица, особенно
-- беда с телефонами. Лужина, прислушиваясь к дыханию, мельком
вспомнила, что на днях горничная ей со смехом доложила: "Звонил
господин Фа... Фа... Фати. Вот, я записала номер". Лужина по
номеру позвонила, но резкий голос ответил, что тут
кинематографическая контора и никакого Фати нет. Какая-то
безнадежная путаница. Она собралась было попенять на немецких
горничных, чтобы вывести из молчания соседа, но тут заметила,
что разговор уже вспыхнул, говорят о новой книге. Барс
утверждал, что она написана изощренно и замысловато, и в каждом
слове чувствуется бессонная ночь; дамский голос сказал, что "ах
нет, она так легко читается"; Петров нагнулся к Лужиной и
шепнул ей цитату из Жуковского: "Лишь то, что писано с трудом,
читать легко"; а поэт, кого-то перебив на полслове, запальчиво
картавя, крикнул, что автор дурак; на что Василий Васильевич,
не читавший книги, укоризненно покачал головой. Только уже в
передней, когда все Друг с другом прощались в виде пробного
испытания, ибо потом все опять прощались друг с другом на
улице, хотя всем было идти в одну сторону,-- актер с
перещупанным лицом вдруг хватил себя по лбу ладонью: "Чуть не
забыл, голубушка,-- сказал он, при каждом слове почему-то
пожимая Лужиной руку.-- На днях у меня опрашивал ваш телефон
один человек из кинематографического королевства".-- Тут он
сделал удивленные глаза и отпустил руку Лужиной. "Как, вы не
знаете, что я теперь снимаюсь? Как же, как же. Большие роли, и
во всю морду". На этом месте его оттеснил поэт, и Лужина так и
не узнала, о каком человеке хотел сказать актер.
Гости ушли. Лужин сидел боком к столу, на котором замерли
в разных позах, как персонажи в заключительной сцене
"Ревизора", остатки угощения, пустые и недопитые стаканы. Одна
его рука была тяжело растопырена на скатерти. Из-под
полуопущенных, снова распухших век, он смотрел на черный,
свившийся от боли кончик спички, которая только что погасла у
него в пальцах. Его большое лицо, с вялыми складками у носа и
рта, слегка лоснилось, и на щеках, золотистой от света щетиной,
уже успел за день наметиться вечно сбриваемый и вечно всходящий
волос. Темно-серый, мохнатый на ощупь костюм облегал его
теснее, чем прежде, хотя был задуман просторным. Так сидел
Лужин, не шевелясь, и блестели стеклянные вазочки с конфетами;
и какая-то ложечка застыла на скатерти, далеко от всякого
прибора, и в полной неприкосновенности почему-то остался
маленький, не прельщавший взгляда, но очень, очень вкусный
пирог. "Что же это такое,-- думала Лужина, глядя на мужа,--
Господи, что же это такое?" И она почувствовала бессилие,
безнадежность, мутную тоску, словно взялась за дело, слишком
для нее трудное. И все пропадало зря, как этот пирог, все
пропадало зря,-- незачем было стараться, придумывать
развлечения, созывать занятных гостей. Она попробовала
представить себе, как вот этого, опять слепого, опять хмурого,
Лужина станет возить по Ривьере, и всего только и увидела:
Лужин сидит в номере гостиницы, уставившись в пол. С неприятным
чувством, что подглядывает сквозь замочную скважину судьбы, она
на миг нагнулась и увидела будущее,-- десять, двадцать,
тридцать лет,-- и все было то же самое, никакой перемены, все
тот же хмурый, согбенный Лужин, и молчание, и безнадежность.
Дурная, недостойная мысль, Ее душа сразу разогнулась опять, и
кругом были знакомые образы и заботы: пора спать, 'песочного
пирога в следующий раз не нужно, какой милый Петров, завтра
утром придется ехать насчет паспортных дел, опять откладывается
кладбище. Казалось, чего проще,-- сесть им в таксомотор и
покатить туда, за город, на маленькое, окруженное пустырем
кладбище. Но все случалось так, что ехать нельзя было, то зубы
у Лужина болели, то вот паспортные хлопоты, то еще
что-нибудь,-- мелкие, незаметные помехи. И сколько теперь будет
разных дел... Непременно нужно будет Лужина повести к дантисту.
"Опять болит?" -- спросила она и опустила ладонь на руку
Лужина. "Да-да",-- сказал он и, скривив лицо, вобрал одну щеку
с чмокающим звуком. Зубную боль он придумал на днях, чтобы
объяснить как-нибудь свою подавленность и молчание. "Завтра же
позвоню дантисту",-- решительно сказала она. "Не надо,--
протяжно проговорил Лужин,-- пожалуйста, не надо". Губы у него
задрожали. Он почувствовал, что сейчас разрыдается, слишком уж
становилось все это страшно. "Чего не надо?" -- спросила она
ласково и вопросительный знак выразила маленьким звуком, вроде
"ым?" с закрытыми губами. Он потряс головой и на всякий случай
опять пососал зуб. "К дантисту не надо? Нет, Лужина к дантисту
поведут. Это нельзя запускать", Лужин встал со стула и, держась
за щеку, ушел в спальню. "Я ему дам облатку,-- сказала она.--
Вот что".
Облатка не подействовала. Лужин долго еще бодрствовал,
после того как заснула жена. По правде сказать, ночные часы,
часы бессонницы в темной, запертой комнате, были единственные,
когда можно спокойно думать и не бояться пропустить новый ход в
чудовищной комбинации. Ночью, особенно если лежать неподвижно,
с закрытыми глазами, ничего произойти не могло. Тщательно и по
возможности хладнокровно Лужин проверял уже сделанные против
него ходы, но, как только он начинал гадать, какие формы примет
дальнейшее повторение схемы его прошлого, ему становилось
смутно и страшно, будто надвигалась на него с беспощадной
точностью неизбежная и немыслимая беда. В эту ночь он особенно
остро почувствовал свое бессилие перед этой медленной,
изощренной атакой, и ему захотелось не спать вовсе, продлить
как можно больше эту ночь, эту тихую темноту, остановить время
на полночи. Жена спала совершенно безмолвно; вернее всего -- ее
не было вовсе. Только тиканье часов на ночном столике
доказывало, что время продолжает жить. Лужин вслушивался в это
мелкое сердцебиение и задумывался опять, и вдруг вздрогнул,
заметив, что тиканье часов прекратилось. Ему показалось, что
ночь застыла навсегда, теперь уже не было ни единого звука,
который бы отмечал ее прохождение, время умерло, все было
хорошо, бархатная тишь. Этим счастьем и успокоением незаметно
воспользовался сон, и уже во сне покоя не было, а простирались
все те же шестьдесят четыре квадрата, великая доска, посреди
которой, дрожащий и совершенно голый, стоял Лужин, ростом с
пешку, и вглядывался в неясное расположение огромных фигур,
горбатых, головастых, венценосных.
Он проснулся оттого, что жена, уже одетая, наклонилась над
ним и поцеловала в переносицу. "Здравствуйте, милый Лужин,--
сказала она.-- Уже десять часов. Что мы сегодня делаем,--
дантист или виза?" Лужин посмотрел на нее светлыми,
растерянными глазами и сразу прикрыл веки опять. "А кто забыл
на ночь часы завести? -- засмеялась жена, слегка тормоша его за
полную белую шею.-- Так можно проспать всю жизнь". Она
наклонила голову набок, глядя на профиль мужа, окруженный
вздутием подушки, и заметив, что он снова заснул, улыбнулась и
вышла из комнаты. В кабинете она постояла перед окном, глядя на
зеленовато-голубое небо, по-зимнему безоблачное, и подумала,
что сегодня, должно быть, очень холодно, и Лужину надо
приготовить шерстяной жилет. На письменном столе зазвонил
телефон, это, очевидно, мать спрашивала, будут ли они сегодня у
нее обедать. "Алло?" -- сказала Лужина, присев на край стола.
"Алле, алле",-- взволнованно и сердито закричал в телефон
неизвестный голос. "Да-да, я слушаю",-- сказала Лужина и
пересела в кресло. "Кто там?" -- по-немецки, но с русской
растяжкой, спросил недовольный голос. "А кто говорит?" --
понаведалась Лужина. "Господин Лужин дома?" -- спросил голос
по-русски. "Кто говорит?" -- с улыбкой повторила Лужина.
Молчание. Голос как будто решал про себя вопрос, открыться или
нет. "Я хочу говорить с господином Лужиным,-- начал он опять,
вернувшись к немецкому языку.-- Очень спешное и важное дело".
"Минуточку",-- сказала Лужина и прошлась раза два по комнате.
Нет, Лужина будить не стоило. Она вернулась к телефону. "Еще
спит,-- сказала она.-- Но если хотите ему что-нибудь
передать..." "Ах, это очень досадно,-- заговорил голос,
окончательно усвоив русскую речь.-- Я звоню уже второй раз. Я
прошлый раз оставил свой телефон. Дело для него крайне важное и
не терпящее отлагательств". "Я-- его жена,-- сказала Лужина.--
Если что нужно..." "Очень рад познакомиться,-- деловито перебил
голос.-- Моя фамилия-- Валентинов. Ваш супруг, конечно,
рассказывал вам обо мне. Так вот: скажите ему, как только он
проснется, чтобы он садился в автомобиль и ехал бы ко мне.
Кино-концерн "Веритас", Рабенштрассе 82. Дело очень спешное и
для него очень важное!"-- продолжал голос, опять перейдя на
немецкий язык, потому ли, что этого требовала важность дела,
или потому просто, что немецкий адрес увлек его в
соответствующую речь,-- неизвестно. Лужина сделала вид, что
записывает адрес, и потом сказала: "Может быть, вы мне все-таки
скажете сперва, в чем дело". Голос неприятно взволновался: "Я
старый друг вашего мужа. Каждая секунда дорога. Я его жду
сегодня ровно в двенадцать. Пожалуйста, передайте ему. Каждая
секунда".-- "Хорошо,-- сказала Лужина.-- Я ему передам, но
только не знаю,-- может быть, ему сегодня неудобно". "Шепните
ему одно: Валентинов тебя ждет",-- засмеялся голос и, пропев
немецкое "до свидания", провалился в щелкнувший люк. Несколько
мгновений Лужина просидела в раздумье, потом она назвала себя
дурой. Надо было прежде всего объяснить, что Лужин перестал
заниматься шахматами. Валентинов... Тут только она вспомнила
визитную карточку, найденную в шапокляке. Валентинов, конечно,
знакомый Лужина по шахматным делам. Других знакомых у него не
было. Ни о каком старом друге он никогда не рассказывал. Тон у
этого господина совершенно невозможный. Нужно было потребовать,
чтобы он объяснил, в чем дело. Дура. Что же теперь делать?
Спросить у Лужина? -- нет. Кто такой Валентинов? Старый друг...
Граальский говорил, что у него справлялись... Ага, очень
просто. Она пошла в спальню, убедилась, что Лужин еще спит,-- а
спал он по утрам удивительно крепко,-- и вернулась к телефону.
Актер, к счастью, оказался дома и сразу принялся рассказывать
длинную историю о легкомысленных и подловатых поступках,
совершенных когда-то его вчерашней собеседницей. Лужина,
нетерпеливо дослушав, спросила, кто такой Валентинов, Актер
ахнул и стал говорить, что "представьте себе, вот я какой
забывчивый, без суфлера не могу жить"; и наконец, подробно
рассказав о своих отношениях с Валентиновым, мельком упомянул,
что Валентинов, по его, валентиновским, словам, был шахматным
опекуном Лужина и сделал из него великого игрока. Затем актер
вернулся ко вчерашней даме и, рассказав еще одну ее подлость,
стал многоречиво с Лужиной прощаться, причем последние его
слова были: "целую в ладошку".
"Вот оно что,-- проговорила Лужина, повесив трубку.-- Ну,
хорошо". Тут она спохватилась, что в разговоре раза два
произнесла фамилию Валентинова и что муж мог случайно слышать,
если выходил из спальни в прихожую. У нее екнуло сердце, и она
побежала проверить, спит ли он еще. Он проснулся и курил в
постели. "Мы сегодня никуда не поедем,-- сказала она.-- Очень
все поздно вышло. А обедать будем у мамы. Полежите еще, вам
полезно, вы толстый". Крепко прикрыв дверь спальни и затем
дверь кабинета, она торопливо выискала в телефонной книге номер
"Веритаса" и, прислушавшись, не ходит ли поблизости Лужин,
позвонила. Оказалось, что Валентинова не так-то легко добиться.
Трое разных людей, сменяясь, подходили к телефону, отвечали,
что сейчас позовут, а потом барышня разъединяла, и надо было
начинать сызнова. При этом она старалась говорить по
возможности тише, и приходилось повторять, и это было очень
неприятно. Наконец, желтенький, худенький голос уныло сообщил
ей, что Валентинова нет, но что он непременно будет в половине
первого. Она попросила передать, что Лужин не может приехать,
так как болен, будет болеть долго и убедительно просит, чтобы
его больше не беспокоили. Опустив трубку на вилку, она опять
прислушалась, услышала только стук своего сердца и тогда
вздохнула и с безмерным облегчением сказала "уф!". С
Валентиновым было покончено. Слава Богу, что она оказалась одна
у телефона. Теперь это миновало. А скоро отъезд. Еще нужно
позвонить матери и дантисту. А с Валентиновым покончено. Какое
слащавое имя. И на минуту она задумалась, совершив за эту одну
минуту, как это иногда бывает, долгое и неторопливое
путешествие: направилась она в лужинское прошлое, таща за собой
Валентинова, которого по голосу представила себе в черепаховых
очках, длинноногого и, путешествуя в легком тумане, она искала
место, где бы опустить наземь Валентинова, скользкого,
отвратителью ерзавшего, но места она не находила, так как о
юности Лужина не знала почти ничего. Пробираясь еще дальше,
вглубь, она, через призрачный курорт с призрачной гостиницей,
где жил четырнадцатилетний вундеркинд, попала в детство Лужина,
где было как-то светлее,-- но и тут Валентинова не удалось
пристроить. Тогда она вернулась вспять со своей все мерзостнее
становившейся ношей, и кое-где, в тумане лужинской юности, были
острова: он уезжает за границу играть в шахматы, покупает
открытки в Палермо, держит в руках визитную карточку с
таинственной фамилией... Пришлось возвратиться восвояси с
пыхтящим, торжествующим Валентиновым и вернуть его фирме
"Веритас", как заказной пакет, посланный по ненайденному
адресу. Пускай же он и останется там, неведомый, но несомненно
вредный, со страшным своим прозвищем: шахматный опекун.
По дороге к родителям она, идя под руку с Лужиным по
солнечной, морозцем тронутой улице, стала говорить о том, что
через неделю, самое позднее, они должны уехать, а до этого
непременно посетить всеми забытую могилу. Тут же она наметила
план этой недели,-- паспорта, дантист, покупки, прощальный
прием и -- в пятницу -- поездка на кладбище. В квартире у
матери было холодно, не так, как месяц тому назад, но все-таки
холодно, и мать куталась в замечательдую шаль с пионами по
зелени, и, кутаясь, зябко поводила плечами. Отец приехал во
время обеда, и требовал водочки, и с сухим шелестом потирал
руки. И Лужина в первый раз заметила, как грустно и пусто в
этих звонких комнатах, и заметила, что веселость отца такая же
притворная, как улыбка матери, и что оба они уже старые и очень
одинокие, и бедного Лужина не любят, и стараются не упоминать о
предстоящем отъезде. Она вспомнила все то ужасное, что о женихе
говорилось, зловещие предостережения и крик матери: "на куски
разрубит, в печке тебя сожжет..." А из всего этого вышло теперь
что-то очень мирное и невеселое, и все улыбалось мертвой
улыбкой: фальшиво разудалые бабы на картинах, овальные зеркала,
берлинский самовар, четверо людей за столом.
"Затишье, -- думал Лужин в этот день. -- Затишье, но
скрытые препарации. Оно желает меня взять врасплох. Внимание,
внимание. Концентрироваться и наблюдать".
Все мысли его за последнее время были шахматного порядка,
но он еще держался,-- о прерванной партии с Турати запрещал
себе думать, заветных номеров газет не раскрывал -- и все-таки
мог мыслить только шахматными образами, и мысли его работали
так, словно он сидит за доской. Иногда, во сне, он клялся
доктору с агатовыми глазами, что в шахматы не играет,-- вот
только однажды расставил фигуры на карманной доске да
просмотрел две-три партии, приведенные в газете,-- просто так,
от нечего делать. Да и эти падения случались не по его вине, а
являлись серией ходов в общей комбинации, которая искусно
повторяла некую загадочную тему. Трудно, очень трудно заранее
предвидеть следующее повторение, но еще немного -- и все станет
ясным, и, быть может, найдется защита...
Но следующий ход подготовлялся очень медленно. Два-три дня
продолжалось затишье; Лужин снимался для паспорта, и фотограф
брал его за подбородок, поворачивал ему чуть-чуть лицо, просил
открыть рот пошире и сверлил ему зуб с напряженным жужжанием.
Жужжание прекращалось, дантист искал на стеклянной полочке
что-то, и, найдя, ставил штемпель на паспорте, и писал,
быстро-быстро двигая пером. "Пожалуйста",-- говорил он, подавая
бумагу, где были нарисованы зубы в два ряда, и на двух зубах
стояли чернилом сделанные крестики. Во всем этом ничего
подозрительного не было, и это лукавое затишье продолжалось до
четверга. И в четверг Лужин все понял.
Еще накануне ему пришел в голову любопытный прием,
которым, пожалуй, можно было обмануть козни таинственного
противника. Прием состоял в том, чтобы по своей воле совершить
какое-нибудь нелепое, но неожиданное действие, которое бы
выпадало из общей планомерности жизни и таким образом путало бы
дальнейшее сочетание ходов, задуманных противником. Защита была
пробная, защита, так сказать наудачу,-- но Лужин, шалея от
ужаса перед неизбежностью следующего повторения, ничего не мог
найти лучшего. В четверг днем, сопровождая жену и тещу по
магазинам, он вдруг остановился и воскликнул: "Дантист. Я забыл
дантиста". "Какие глупости, Лужин,-- сказала жена.-- Ведь вчера
же он сказал, что все сделано". "Нажимать,-- проговорил Лужин и
поднял палец.-- Если будет нажимать пломба. Говорилось, что
если 6удет нажимать, чтобы я приехал пунктуально в четыре.
Нажимает. Без десяти четыре". "Вы что-то спутали,-- улыбнулась
жена.-- Но, конечно, если болит, поезжайте. А потом
возвращайтесь домой, я буду дома к шести". "Поужинайте у
нас",-- сказала с мольбой в голосе мать. "Нет, у нас вечером
гости,-- гости, которых ты не любишь". Лужин махнул тростью в
знак прощания и влез в таксомотор, кругло согнув спину.
"Маленький маневр",-- усмехнулся он и, почувствовав, что ему
жарко, расстегнул пальто. После первого же поворота он
остановил таксомотор, заплатил и не торопясь пошел домой. И тут
ему вдруг показалось, что когда-то он все это уже раз проделал,
и он так испугался, что завернул в первый попавшийся магазин,
решив новой неожиданностью перехитрить противника. Магазин
оказался парикмахерской, да притом дамской. Лужин, озираясь,
остановился, и улыбающаяся женщина спросила у него, что ему
надо. "Купить..." -- сказал Лужин, продолжая озираться, Тут он
увидел восковой бюст и указал на него тростью (неожиданный ход,
великолепный ход). "Это не для продажи",-- сказала женщина.
"Двадцать марок",-- сказал Лужин и вынул бумажник. "Вы хотите
купить эту куклу?"-- недоверчиво спросила женщина, и подошел
еще кто-то. "Да",-- сказал Лужин и стал разглядывать восковое
лицо. "Осторожно,-- шепнул он вдруг самому себе,-- я, кажется,
попадаюсь". Взгляд восковой дамы, ее розовые ноздри,-- это тоже
было когда-то. "Шутка",-- сказал Лужин и поспешно вышел из
парикмахерской. Ему стало отвратительно неприятно, он прибавил
шагу, хотя некуда было спешить. "Домой, домой,-- бормотал он,--
там хорошенько все скомбинирую". Подходя к дому, он заметил,
что у подъезда остановился большой, зеркально-черный
автомобиль. Господин в котелке что-то спрашивал у швейцара.
Швейцар, увидав Лужина, вдруг протянул палец и крикнул: "Вот
он!" Господин обернулся.
...Слегка посмуглевший, отчего белки глаз казались
светлее, все такой же нарядный, в пальто с котиковым воротником
шалью, в большом белом шелковом кашне, Валентинов шагнул к
Лужину с обаятельной улыбкой,-- озарил Лужина, словно из
прожектора, и при свете, которым он обдал его, увидел полное,
бледное лужинское лицо, моргающие веки, и в следующий миг это
бледное лицо потеряло всякое выражение, и рука, которую
Валентинов сжимал в обеих ладонях, была совершенно безвольная.
"Дорогой мой,-- просиял словами Валентинов,-- счастлив тебя
увидеть. Мне говорили, что ты в постели, болен, дорогой. Но
ведь это какая-то путаница"... И, при ударении на "путаница",
Валентинов выпятил красные, мокрые губы и сладко сузил глаза.
"Однако, нежности отложим на потом,-- перебил он себя и со
стуком надел котелок.-- Едем, Дело исключительной важности, и
промедление было бы... губительно",-- докончил он, отпахнув
дверцу автомобиля; после чего,, обняв Лужина за спину, как
будто поднял его с земли и увлек, и усадил, упав с ним рядом на
низкое, мягкое сиденье. На стульчике, спереди, сидел боком
небольшой, востроносый человечек, с поднятым воротником пальто.
Валентинов, как только откинулся и скрестил ноги, стал
продолжать разговор с этим человеком, разговор, прерванный на
запятой и теперь ускоряющийся по мере того, как расходился
автомобиль. Язвительно и чрезвычайно обстоятельно он распекал
его, не обращая никакого внимания на Лужина, который сидел, как
бережно прислоненная к чему-то статуя, совершенно оцепеневший и
слышавший, как бы сквозь тяжелую завесу, смутное, отдаленное
рокотание Валентинова, Для востроносого это было не рокотание,
а очень хлесткие, обидные слова,-- но сила была на стороне
Валентинова, и обижаемый только вздыхал да ковырял с несчастным
видом сальное пятно на черном своем пальтишке, а иногда, при
особенно метком словце, поднимал брови и смотрел на
Валентинова, но, не выдержав этого сверкания, сразу жмурился и
тихо мотал головой. Распекание продолжалось до самого конца
поездки, и, когда Валентинов мягко вытолкнул Лужина на панель и
захлопнул за собой дверцу, добитый человечек продолжал сидеть
внутри, и автомобиль сразу повез его дальше, и, хотя места было
теперь много, он остался, уныло сгорбленный, на переднем
стульчике. Лужин меж тем уставился неподвижным и бессмысленным
взглядом на белую, как яичная скорлупа, дощечку с черной
надписью "Веритас", но Валентинов сразу увлек его дальше и
опустил в кожаное кресло из породы клубных, которое было еще
более цепким и вязким, чем сиденье автомобиля. В этот миг
кто-то взволнованным голосом позвал Валентинова, и он, вдвинув
в ограниченное поле лужинского зрения открытую коробку сигар,
извинился и исчез. Звук его голоса остался дрожать в комнате, и
для Лужина, медленно выходившего из оцепенения, он стал
постепенно и вкрадчиво превращаться в некий обольстительный
образ. При звуке этого голоса, при музыке шахматного соблазна,
Лужин вспомнил с восхитительной, влажной печалью, свойственной
воспоминаниям любви, тысячу партий, сыгранных им когда-то. Он
не знал, какую выбрать, чтобы со слезами насладиться ею, все
привлекало и ласкало воображение, и он летал от одной к другой,
перебирая на миг раздирающие душу комбинации. Были комбинации
чистые н стройные, где мысль всходила к победе по мраморным
ступеням; были нежные содрогания в уголке доски, и страстный
взрыв, и фанфара ферзя, идущего на жертвенную гибель... Все
было прекрасно, все переливы любви, все излучины и таинственные
тропы, избранные ею. И эта любовь была гибельна.
Ключ найден. Цель атаки ясна. Неумолимым повторением ходов
она приводит опять к той же страсти, разрушающей жизненный сон.
Опустошение, ужас, безумие.
"Ах, не надо",-- громко сказал Лужин и попробовал встать.
Но ori был слаб и тучен, и вязкое кресло не отпустило его. Да и
что он мог предпринять теперь? Его защита оказалась ошибочной.
Эту ошибку предвидел противник, и неумолимый ход,
подготавливаемый давно, был теперь сделан. Лужин застонал и
откашлялся, растерянно озираясь. Спереди был круглый стол, на
нем альбомы. журналы, отдельные листы, фотографии испуганных
женщин и хищно прищуренных мужчин. А на одной был бледный
человек с безжизненным лицом в больших американских очках,
который на руках повис с карниза небоскреба,-- вот-вот сорвется
в пропасть. И опять раздался невыносимо знакомый голос:
Валентинов, чтобы не терять времени, заговорил с Лужиным, еще
только подходя к двери, и, когда дверь открыл, то продолжал
начатую фразу: "...крутить новый фильм. Манускрипт сочинен
мной. Представь себе, дорогой, молодую девушку, красивую,
страстную, в купе экспресса. На одной из станций входит молодой
мужчина. Из хорошей семьи. И вот, ночь в вагоне. Она засыпает и
во сне раскинулась. Роскошная молодая девушка. Мужчина,--
знаешь, такой, полный соку,-- совершенна чистый, неискушенный
юнец, начинает буквально терять голову. Он в каком-то трансе
набрасывается на нее (...и Валентинов, вскочив, сделал вид, что
тяжело дышит и набрасывается...). Он чувствует запах духов,
кружевное белье, роскошное молодое тело... Она просыпается,
отбрасывает его, кричит (...Валентинов прижал кулак ко рту и
выкатил глаза...), вбегает кондуктор, пассажиры. Его судят,
посылают на каторгу. Старуха мать приходит к молодой девушке
умолять, чтобы спасли сына. Драма девушки. Дело в том, что с
первого же момента -- там, в экспрессе,-- она им увлеклась,
увлеклась, увлеклась, вся дышит страстью, а он, из-за нее,--
понимаешь, вот в чем напряжение,-- из-за нее отправлен на
каторгу". Валентинов передохнул и продолжал более спокойно:
"Дальше следует его бегство. Приключения. Он меняет фамилию и
становится энаменитым шахматистом, и вот тут-то, мой дорогой,
мне нужно твое содействие. У меня явилась блестящая мысль. Я
хочу заснять как бы настоящий турнир, чтобы с моим героем
играли настоящие, живые шахматисты. Турати уже согласился,
Мозер тоже. Необходим еще гроссмейстер Лужин..."
"Я полагаю,-- продолжал Валентинов после некоторой паузы,
во время которой он глядел на совершенно бесстрастное лицо
Лужина,-- я полагаю, что он согласится. Он многим обязан мне.
Он получит некоторую сумму за это коротенькое выступление. Он
вспомнит при этом, что, когда отец бросил его на произвол
судьбы, я щедро раскошелился. Я думал тогда, что ничего,--
свои, сочтемся. Я продолжаю так думать".
В это мгновение дверь с размаху открылась, и кудрявый
господин без пиджака крикнул по-немецки, с тревожной мольбой в
голосе: "Ах, пожалуйста, господин Валентинов, на одну
минуточку!" "Прости, дорогой",-- сказал Валентинов и пошел к
двери, но, не доходя, круто повернулся, порылся в бумажнике и
выбросил на стол перед Лужиным какой-то листок. "Недавно
сочинил,-- сказал он.-- Ты реши покамест. Я через десять минут
вернусь".
Он исчез. Лужин осторожно поднял веки. Машинально взял
листок. Вырезка из шахматного журнала, диаграмма задачи. В три
хода мат. Композиция доктора Валентинова. Задача была холодна и
хитра, и, зная Валентинова, Лужин мгновенно нашел ключ. В этом
замысловатом шахматном фокусе он, как воочию, увидел все
коварство его автора. Из темных слов, только что в таком обилии
сказанных Валентиновым, он понял одно: никакого кинематографа
нет, кинематограф только предлог... ловушка, ловушка...
Вовлечение в шахматную игру, и затем следующий ход ясен. Но
этот ход сделан не будет.
Лужин рванулся и, мучительно оскалившись, вылез из кресла.
Им овладела жажда движений. Играя тростью, щелкая пальцами
свободной руки, он вышел в коридор, зашагал наугад, попал в
какой-то двор и оттуда на улицу. 'Трамвай со знакомым номером
остановился перед ним. Он вошел, сел, но тотчас встал опять и,
преувеличенно двигая плечами, хватаясь за кожаные ремни,
перешел на другое место, около окна. Вагон был пустой.
Кондуктору он дал марку и сильно затряс головой, отказываясь от
сдачи. Невозможно было сидеть на месте. Он вскочил снова, чуть
не упал, оттого что трамвай заворачивал, и пересел поближе к
двери. Но и тут он не усидел,-- и, когда, вдруг, ни с того ни с
сего, вагон наполнился оравой школьников, десятью старухами,
пятьюдесятью толстяками, Лужин продолжал двигаться, наступая на
чужие ноги, и потом протиснулся к площадке. Увидев свой дом, он
покинул трамвай на ходу, асфальт промчался под левым каблуком
и, обернувшись, ударил его в спину, и трость, запутавшись в
ногах, вдруг выскочила, как освобожденная пружина, взлетела к
небу и упала рядом с ним. Две дамы подбежали к нему и помогли
ему встать. Он ладонью стал сбивать пыль с пальто, надел шляпу
и, не оглядываясь, зашагал к дому. Лифт оказался испорченным, и
Лужин на это не попенял. Жажда движений еще не была утолена. Он
стал подниматься по лестнице, а так как жил он очень высоко,
это восхождение продолжалось долго, ему казалось, что он
влезает на небоскреб. Наконец он добрался до последней
площадки, передохнул и, хрустнув ключом в замке, вошел в
прихожую. Из кабинета вышла ему навстречу жена. Она была очень
красная, глаза блестели. "Лужин,-- сказала она,-- где вы были?"
Он снял пальто, повесил его, перевесил на другой крюк, хотел
еще повозиться; но жена подошла к нему вплотную, и, дугообразно
ее миновав, он вошел в кабинет, и она за ним. "Я хочу, чтобы вы
сказали, где вы были. Отчего у вас руки в таком виде? Лужин!"
Он зашагал по кабинету, а потом кашлянул и через прихожую пошел
в спальню, где принялся тщательно мыть руки в большой,
бело-зеленой чашке, облепленной фарфоровым плющом. "Лужин,--
растерянно крикнула жена,-- я же знаю, что вы не были у
дантиста. Я только что звонила к нему. Ну, ответьте мне
что-нибудь". Вытирая руки полотенцем, он обошел спальню и, все
по-прежнему неподвижно глядя перед собой, вернулся в кабинет.
Она схватила его за плечо, но он не остановился, подошел к
окну, отстранил штору, увидел в синей вечерней бездне бегущие
огни и, пожевав губами, пошел дальше. И тут началась странная
прогулка,-- по трем смежным комнатам взад и вперед ходил Лужин,
словно с определенной целью, и жена то шла рядом с ним, то
садилась куда-нибудь, растерянно на него глядя, и иногда Лужин
направлялся в коридор, заглядывал в комнаты, выходившие окнами
во двор, и опять появлялся в кабинете. Минутами ей казалось,
что, может быть, все это одна из тяжеленьких лужинских шуток,
но было в лице у Лужина выражение, которого она не видела
никогда, выражение... торжественное, что ли... трудно было
определить словами, но почему-то, глядя на это лицо, она
чувствовала наплыв неизъяснимого страха. И он все продолжал,
откашливаясь и с трудом переводя дыхание, ровной поступью
ходить по комнатам. "Ради Христа, садитесь, Лужин,-- тихо
говорила она, не сводя с него глаз.-- Ну, поговорим о
чем-нибудь. Лужин! Я купила вам несессер. Ах, садитесь,
пожалуйста! Вы умрете, если будете так много гулять. Завтра мы
поедем на кладбище. Завтра еще нужно многое сделать. Несессер
из крокодиловой кожи. Лужин, пожалуйста!"
Но он не останавливался и только изредка замедлял шаг у
окон, поднимал руку, но, пораздумав, шел дальше. В столовой
было накрыто на восемь человек. Она спохватилась, что вот,
сейчас-сейчас, придут гости,-- поздно уже отзванивать,-- а
тут... этот ужас. "Лужин,-- крикнула она,-- ведь сейчас будут
люди. Я не знаю, что делать... Скажите мне что-нибудь. Может
быть, у вас несчастье, может быть, вы кого-нибудь встретили из
неприятных знакомых? Скажите мне. Я так вас прошу, больше не
могу просить..."
И вдруг Лужин остановился. Это было так, словно
остановился весь мир. Случилось же это в гостиной, около
граммофона.
"Стоп-машина",-- тихо сказала она и вдруг расплакалась.
Лужин стал вынимать вещи из карманов,-- сперва самопишущую
ручку, потом смятый платок, еще платок, аккуратно сложенный,
выданный ему утром; после этого он вынул портсигар с тройкой на
крышке, подарок тещи, затем пустую красную коробочку из-под
папирос, две отдельных папиросы, слегка подшибленных; бумажник
и золотые часы-- подарок тестя-- были вынуты особенно бережно.
Кроме всего этого, оказалась еще крупная персиковая косточка.
Все эти предметы он положил на граммофонный шкапчик, проверил,
нет ли еще чего-нибудь.
"Кажется, все",-- сказал он и застегнул на животе пиджак.
Его жена подняла мокрое от слез лицо и с удивлением уставилась
на маленькую коллекцию вещей, разложенных Лужиным.
Он подошел к жене и слегка поклонился. Она перевела взгляд
на его лицо, смутно надеясь, что увидит знакомую кривую
полуулыбку,-- и точно: Лужин улыбался.
"Единственный выход,-- сказал он.-- Нужно выпасть из
игры". "Игры? Мы будем играть?"-- ласково спросила она и
одновременно подумала, что нужно напудриться, сейчас гости
придут.
Лужин протянул руки. Она уронила платок на колени и
поспешно подала ему пальцы.
"Было хорошо",-- сказал Лужин и поцеловал ей одну руку,
потом другую, как она его учила. "Вы что, Лужин, как будто
прощаетесь?" "Да-да",-- сказал он, притворяясь рассеянным.
Потом повернулся и, кашлянув, вышел в коридор. В это мгновение
раздался звонок из прихожей,-- простосердечный звонок
аккуратного гостя. Она поймала мужа в коридоре, схватила его за
рукав. Лужин обернулся и, не зная, что сказать, смотрел ей на
ноги. Из глубины выбежала горничная, и, так как коридор был
довольно узкий, произошло легкое, торопливое столкновение:
Лужин слегка отступил, потом шагнул вперед, его жена тоже
двинулась туда-сюда, бессознательно приглаживая волосы, а
горничная, приговаривая что-то и нагибая голову, старалась
найти лазейку, где бы проскочить. Когда она, наконец,
проскочила и исчезла за портьерой, отделявшей от коридора
прихожую, Лужин, как давеча, поклонился и быстро открыл дверь,
у которой стоял. Сама не зная, почему,-- его жена схватилась за
ручку двери, которую он уже закрывал за собой; Лужин нажал, она
схватилась крепче и стала судорожно смеяться, пытаясь просунуть
колено в еще довольно широкую щель,-- но тут Лужин навалился
всем телом, и дверь закрылась, щелкнула задвижка, да еще ключ
повернулся дважды в замке. Меж тем в прихожей уже были голоса,
кто-то отдувался, кто-то с кем-то здоровался.
Лужин, заперев дверь, первым делом включил свет. Белым
блеском раскрылась эмалевая ванна у левой стены. На правой
висел рисунок карандашом: куб, отбрасывающий тень. В глубине, у
окна, стоял невысокий комод. Нижняя часть окна была как будто
подернута ровным морозом, искристо-голубая, непрозрачная. В
верхней части чернела квадратная ночь с зеркальным отливом.
Лужин дернул за ручку нижнюю раму, но что-то прилипло или
зацепилось, она не хотела открыться. Он на мгновение задумался,
потом взялся за спинку стула, стоявшего подле ванны, и перевел
взгляд с этого крепкого, белого стула на плотный мороз стекла.
Решившись наконец, он поднял стул за ножки и краем спинки, как
тараном, ударил. Что-то хрустнуло, он двинул еще раз, и вдруг в
морозном стекле появилась черная, звездообразная дыра. Был миг
выжидательной тишины. Затем глубоко-глубоко внизу что-то нежно
зазвенело и рассыпалось. Стараясь расширить дыру, он ударил еще
раз, и клинообразный кусок стекла разбился у его ног. Тут он
замер. За дверью были голоса. Кто-то постучал. Кто-то громко
позвал его по имени. Потом тишина, я совершенно ясно голос
жены: "Милый Лужин, отоприте, пожалуйста". С трудом сдерживая
тяжкое свое дыхание, Лужин опустил на пол стул и попробовал
высунуться в окно. Большие клинья и углы еще торчали в раме.
Что-то полоснуло его по шее, он быстро втянул голову обратно,--
нет, не пролезть. В дверь забухал кулак. Два мужских голоса
спорили, и среди этого грома извивался шепот жены. Лужин решил
больше не бить стекла, слишком оно звонко. Он поднял глаза.
Верхняя оконница. Но как до нее дотянуться? Стараясь не шуметь
и ничего не разбить, он стал снимать с комода предметы:
зеркало, какую-то бутылочку, стакан. Делал он все медленно и
хорошо, напрасно его так торопил грохот за дверью, Сняв также и
скатерть, он попытался влезть на комод, приходившийся ему по
пояс, и это удалось не сразу. Стало душно, он скинул пиджак и
тут заметил, что и руки у него в крови, и перед рубашки в
красных пятнах. Наконец, он оказался на комоде, комод трещал
под его тяжестью. Он быстро потянулся к верхней раме и уже
чувствовал, что буханье и голоса подталкивают его, и он не
может не торопиться. Подняв руку, он рванул раму, и она
отпахнулась. Черное небо. Оттуда, из этой холодной тьмы,
донесся голос жены, тихо сказал: "Лужин, Лужин". Он вспомнил,
что подальше, полевее, находится окно спальни, из него-то и
высунулся этот шепот. За дверью, меж тем, голоса и грохот
росли, было там человек двадцать, должно быть,-- Валентинов,
Турати, старик с цветами, сопевший, крякавший, и еще, и еще, и
все вместе чем-то били в дрожащую дверь. Квадратная ночь,
однако, была еще слишком высоко. Пригнув колено, Лужин втянул
стул на комод. Стул стоял нетвердо, трудно было балансировать,
все же Лужин полез. Теперь можно было свободно облокотиться о
нижний край черной ночи. Он дышал так громко, что себя самого
оглушал, и уже далеко, далеко были крики за дверью, но зато
яснее был пронзительный голос, вырывавшийся из окна спальни.
После многих усилий он оказался в странном и мучительном
положении: одна нога висела снаружи, где была другая --
неизвестно, а тело никак не хотело протиснуться. Рубашка на
плече порвалась, все лицо было мокрое. Уцепившись рукой за
что-то вверху, он боком пролез в пройму окна. Теперь обе ноги
висели наружу, и надо было только отпустить то, за что он
держался,-- и спасен, Прежде чем отпустить, он глянул вниз. Там
шло какое-то торопливое подготовление: собирались,
выравнивались отражения окон, вся бездна распадалась на бледные
и темные квадраты, и в тот миг, что Лужин разжал руки, в тот
миг, что хлынул в рот стремительный ледяной воздух, он увидел,
какая именно вечность угодливо и неумолимо раскинулась перед
ним.
Дверь выбили. "Александр Иванович, Александр Иванович!" --
заревело несколько голосов. Но никакого Александра Ивановича не
было.
ВЫ ЧИТАЕТЕ
Защита Лужина. Владимир Набоков.
Classics«Защита Лужина» - один из наиболее известных романов Владимира Набокова. В основе сюжета лежат события из жизни друга Набокова - Курта фон Барделебена, гроссмейстера, который покончил жизнь самоубийством в 1924 году. При этом Лужин существенно русск...
