Я пыталась прогнать воспоминания о том, как Антуанетту взяли под руки и повели по длинному коридору, выложенному кафелем, но эта картина твердо засела в моей памяти. Я до сих пор помню этот больничный запах из смеси дезинфицирующих средств, отдающих дешевым мылом, несвежей еды и плесени, который в течение многих десятилетий пропитывал мрачные серые стены. Когда-то в этом здании размещалась богадельня, и бесчисленное множество нищих считало его своим домом. Впервые оказавшись здесь, пятнадцатилетняя Антуанетта задохнулась от тяжелого духа страданий прошлого. Отчаяние сотен людей, проходивших через эти двери, невидимым облаком висело в воздухе, обволакивая ее и угрожая задушить.
Я спрашивала себя, как я смогла найти в себе силы простить родителей за то, что мне пришлось пережить. Я вспоминала часы лечебной терапии, когда психиатры пытались заставить меня принять реальность моего детства и насилие отца.
Но почему это случилось, спрашивала я себя. Почему человек становится таким? Интересно, в какой момент своего детства он понимает, что не такой, как все? — думала я. Когда рождается ребенок, который не может ходить, в каком возрасте, глядя на своих сверстников, он понимает, что они могут бегать, а он только ползать? Когда слепому ребенку становится ясно, что он лишен свободы, которую дает зрение? В каком возрасте глухой ребенок осознает, что окружен постоянной тишиной?
Интересно, когда психопат слышит, как его сверстники говорят о чувствах, которых он никогда не испытывал, завидует ли он им? Хотелось бы ему наслаждаться простыми маленькими радостями жизни? Или он ощущает свое превосходство и ошибочно считает недостаток чувств силой?
Оглядываясь на много лет назад, я вспоминаю страстное желание своего отца нравиться окружающим и вызывать их восхищение, но также я вижу и его ярость при мысли, что им пренебрегают или не уважают его. Я думаю, что причина в последнем.
Уже взрослой, я поняла, кем на самом деле был мой отец, — человеком, который так долго имитировал чувства, что и сам поверил в них. Он не горевал о моей матери, когда она умерла, потому что не мог понять, что потерял. Он просто был не способен на это. Все, что он знал: она была его прошлым — а он жил только настоящим и строил планы на будущее. В некоторой степени, я даже жалею его за неспособность испытывать чувства.
Моя ирландская бабушка оправдывала вспышки гнева моего отца несчастным случаем, который произошел с ним в детстве, вероятно как и каждая мать, вырастившая чудовище. Моя мать вновь и вновь возращалась к этой истории, как будто я смогла бы почувствовать жалость и простить ему его жестокость. Когда я стала старше, она рассказала мне еще одну историю: оказывается, на войне у него так пострадала психика, что он был не способен контролировать себя.
Джо, родившийся в трущобах Коулрейна, был старшим ребенком в семье. Красивый мальчик, он всегда улыбался и очень заразительно смеялся. Высокий для своего возраста, с копной золотисто-каштановых кудрей, он был любимцем моей бабушки. В течение первых двух лет в школе он пользовался популярностью у учителей благодаря блестящему, живому уму. У него всегда были хорошие оценки, и его мать, родившая к тому времени еще двоих детей, гордилась старшим сыном. Трагедия произошла, когда ему было восемь лет.
Моя бабушка, беременная четвертым ребенком, лежала в постели, когда внезапно раздался крик, а затем тяжелый удар. Она поспешила в смежную комнату, где на двуспальной кровати спали все ее трое детей, и увидела только двоих. Джо, перебравшись через спящих брата и сестру, хотел спуститься по лестнице, но споткнулся и упал головой вниз в узкий лестничный проем. Он лежал без сознания, головой почти касаясь двери. Его глаза были закрыты, а длинные ресницы отбрасывали тень на мертвенно-бледное лицо. В какой-то момент моя бабушка подумала, что он мертв.
Тонкие стены их крошечного домика оглушил ее истошный крик, на который сбежались все соседи. В то время в бедных районах Коулрейна обходились без телефонов, и было невозможно срочно вызвать «скорую помощь». Соседский мальчишка был тут же послан за доктором. Но пока тот добирался до дома пострадавшего, убегали драгоценные минуты. Мальчика осторожно подняли, положили на заднее сиденье старой машины доктора и повезли в ближайший госпиталь вместе с обезумевшей от горя матерью.
Прошло несколько недель, и семье сообщили, что он вне опасности.
В течение этого времени моя бабушка навещала его каждый день. Находясь на последних месяцах беременности, она шла на другой конец города в любую погоду, и в дождь и в снег, накинув на плечи теплую шаль, а ее длинная черная юбка обтирала края стоптанных туфель. Она сидела у постели своего сына с золотыми кудрями и молилась, чтобы Господь сохранил ему жизнь. В этот мучительный период она родила четвертого ребенка, мальчика, своего последнего сына. Не успев оправиться после родов, она возобновила свое ежедневное дежурство у постели старшего сына.
Моя бабушка навсегда запомнила тот день, когда он открыл глаза, увидел ее и слабо улыбнулся. Спустя много лет при воспоминании об этом моменте на ее глаза наворачивались слезы. Здоровье Джо постепенно восстанавливалось, но в течение многих месяцев он не мог говорить. Когда наконец ему удалось произнести несколько слов, он так сильно запинался, что его лицо покраснело от напряжения.
Это случилось за тридцать лет до того, как были введены системы социального обеспечения, и найти работу в Белфасте было очень трудно. Мой дед, сапожник, работал целыми днями напролет в крошечной задней комнатке дома, ремонтируя обувь. Надо было кормить детей — малыша и двоих постарше, и денег катастрофически не хватало, еле-еле удавалось набрать на лечение старшего сына. Жизнь была борьбой за выживание, и в такой ситуации нанять частного учителя, который помог бы Джо вернуться в школу, было неслыханной роскошью. У самих родителей образования не было, и помочь сыну они также не могли. В конце концов, год спустя, Джо вернулся в местную школу с огромными пробелами в знаниях и заметным дефектом речи. В возрасте девяти лет его определили в класс, где учились восьмилетки.
Высокий для своего возраста, он как каланча возвышался над остальными ребятами. Он стал для них посмешищем. Они дразнили его, а мой отец просто не выносил, когда его дразнят, и всегда отвечал очень агрессивно. Он перестал пользоваться прежней популярностью. У него изменился характер, и счастливый маленький мальчик исчез навсегда.
Моя бабушка знала, что он страдает в школе, но ничем не могла ему помочь. Тогда-то и начались его внезапные вспышки ярости. С гневным рыком он нападал на своих преследователей, сжимая кулаки и размахивая ими изо всей силы, на какую был способен, пока его мучители не оказывались на земле. Дети быстро поняли, что с ним лучше не связываться, и стали опасаться его кулаков.
Только став взрослым, Джо снова научился вести себя так, чтобы нравиться окружающим людям.
Я проводила параллель между своим детством и детством отца. Мне тоже было очень тяжело, но по-другому: я была лишена возможности самовыражения, и никто не хотел общаться со мной. Меня тоже обижали в школе, но, в отличие от него, я никогда не отвечала своим обидчикам. Когда я была ребенком, я смотрела на мир словно через стекло. Я никогда не чувствовала себя его частью, и, когда стала старше, мне было очень трудно заводить друзей. Я была не такой, как все остальные дети, и поэтому не знала, о чем с ними говорить.
Должно быть, он тоже ощущал себя чужим среди сверстников. Он смотрел, как его одноклассники играют и смеются, и чувствовал себя изгоем. Но если я пыталась подражать им, то он не мог. Мое одиночество вылилось в уединение и депрессию. А ему оно принесло ярость и горечь.
Мой отец считал, что ему не в чем себя винить, и всегда сваливал вину на кого-то другого. Он находил оправдание каждому своему дурному поступку и прощал себе свой эгоизм. Семя, так долго лежавшее на дне, пустило корни и проросло в нечто темное и извращенное. Мой отец выбрал иной путь, чем я.
Иногда я чувствую грусть, вспоминая отца молодым, когда я еще любила его. Но человек, в которого он превратился, когда я подросла, быстро уничтожил о себе все прежние воспоминания. Он вызывал во мне такой дикий страх, что пережить его можно было, лишь полностью отключив все свои чувства.
Мне вспомнились те несколько дней, что я провела в Ларне. Это был последний раз, когда я видела отца живым. Мне позвонили из социальной службы и сообщили, что у отца был приступ после воспаления легких и он в больнице. И если мне хочется в последний раз увидеть его живым, нельзя терять ни минуты. Не осознавая своих действий, я забронировала билеты на утренний рейс, приехала в больницу и спросила, как найти палату отца. Я постоянно задавала себе вопрос: зачем я здесь? Зачем я прилетела из Лондона в Белфаст? Зачем мне нужно видеть его?
Я нашла его палату, открыла двери и вошла в комнату, где пожилые мужчины дремали на металлических кроватях. И увидела отца. Его подготовили к моему приходу: он сидел в кресле рядом с кроватью и был причесан и одет в чистую пижаму и халат. Я поняла, что жить ему осталось совсем недолго. Приближение смерти лишило его силы и превратило в непривычное мягкотелое существо. Его рот был приоткрыт, и слюна, собираясь в уголках, стекала по подбородку, оставляя влажные следы. Слезящиеся глаза, затуманенные катарактой, смотрели в пространство, не узнавая меня.
От его силы и энергии не осталось и следа. Мой отец, тиран моего детства, человек, изнасиловавший меня, когда мне было всего шесть лет, и виновный в моей беременности, когда мне было лишь четырнадцать, умирал.
И снова я спрашивала себя: зачем я приехала? Почему я стою у его постели? Зачем возвращаюсь в свою прежнюю жизнь, полную страданий? Стоя с маленьким чемоданчиком в руках, я убеждала себя, что ни один человек на земле не заслуживает того, чтобы умирать в одиночестве. Но правда заключалась в том, что невидимые оковы наших кровных уз тянули меня увидеть его в последний раз.
Хилое, старое тело моего отца поразило меня. Бледные полоски на его пижаме резко контрастировали с красным дерматином кресла. Его колени были прикрыты пледом, а босые ноги засунуты в теплые тапочки в шотландскую клетку. Он держал край пледа немощной рукой в старческих пятнах, чуть заметно теребя его пальцами. Это было единственное свидетельство того, что он в сознании. Он слабо застонал, не подавая никаких признаков, что заметил мое присутствие, и лишь положил на колени другую руку. Я внимательнее посмотрела на него, чтобы понять причину его беспокойства, и увидела язвы, покрывшие всю полость рта маленькими пузырьками. Я позвала медсестру.
— Пожалуйста, очистите ему рот, — попросила я и с некоторой долей раздражения указала на язвы.
Хотя он уже не может говорить, он все еще способен чувствовать боль, промелькнуло в моей голове.
Увидев его таким беспомощным, неспособным помочь себе, я ощутила, как злость, которая жила во мне в течение многих лет, злость, которой я велела уснуть, умирала внутри меня. Он совсем старик, сказала я себе, чувствуя, как в груди шевельнулось что-то, похожее на жалость.
Придвинув стул, я села рядом с ним и долго рассматривала это лицо, которое теперь потеряло выразительность из-за возраста и болезни. Его волнистые волосы стали совсем седыми, но все такой же густой копной покрывали голову. Ему удалили все зубы, и из-за этого провалились щеки и опустился подбородок. В нем не осталось почти ничего от того обаятельного, харизматичного мужчины, которым он казался на публике. Не осталось ни единого признака чудовища, мучившего меня много лет.
Я вспомнила, как медсестры из хосписа, где умирала моя мать, говорили, что последним из человеческих чувств исчезает слух, но мне нечего было сказать своему отцу. У меня не было ни слов, которыми я могла бы утешить этого человека, ни воспоминаний, которые я могла бы оживить в его памяти, чтобы проводить в последний путь.
Знал ли он, что я здесь? Минуты текли, как часы, тихо и медленно. Достав из сумки книгу, я как за ширмой спряталась за ней. Прием, знакомый с детства. Так маленькая Антуанетта пыталась отгородиться от злых голосов своих родителей. И все же, как я ни старалась, перед моими глазами стоял отец. Он представлялся мне молодым улыбающимся мужчиной, которого я любила много-много лет назад. Зажмурившись, я пыталась прогнать это воспоминание. И образ исчез. Но перед моими глазами появился другой отец, с налитыми кровью глазами и перекошенным от злости ртом. Я видела и малышку Антуанетту, сжимавшуюся от ужаса, и чувствовала ее страх.
Начало смеркаться, и ко мне подошла медсестра.
— Тони, иди домой отдохи, — сказала она. — Это может тянуться еще несколько дней. Как только будут какие-нибудь изменения, мы позвоним.
Не зная о моих отношениях с отцом, она в знак сочувствия положила мне руку на плечо.
Я не пошла в его дом, дом одинокого старика со спертым запахом и грязным постельным бельем. Я остановилась у подруги, где для меня уже была приготовлена комната. Когда я приехала, меня ждал ужин, но больше всего мне хотелось уединиться в своей спальне, где можно было свернуться калачиком в теплой постели и забыть обо всем на свете. Наедине с самой собой я витала бы в облаках приятных мыслей, отгораживающих меня от прошлого. Это был еще один прием, к которому я прибегала уже много лет.
Я чувствовала такую усталость после событий этого дня, что, как только моя голова коснулась подушки, я сразу же уснула крепким сном.
Мне казалось, что прошло всего несколько минут, когда зазвонил телефон. Я неохотно проснулась. Зная, что звонят мне, я устало протянула руку, чтобы снять трубку.
— Вашему отцу стало хуже, — сказала старшая медсестра. — Вам лучше приехать.
Я торопливо натянула теплый спортивный костюм и кроссовки, а затем пошла предупредить друзей. Они уже были на ногах, и муж подруги прогревал машину. Они знали, что звонок в предрассветные утренние часы мог означать только одно.
По пути в больницу мы молчали. Я знала, что скоро все закончится, и испытывала смешанные чувства. Скоро последний из давших мне жизнь людей будет мертв, а смерть родителей всегда наводит на мысли о бренности собственного существования. Когда в жизни не остается никого, кто видел вас ребенком, появляется ощущение уязвимости. Я знала, что вместе с отцом умрут и ответы на вопросы, которые я всегда боялась задать.
В палате нас встретила зловещая тишина, та, что несколько минут витает в воздухе, когда душа покидает тело.
Мой отец умер в одиночестве.
