The Degradation

Глава 22.

  Ночью я не смог сомкнуть глаз из-за волнения, которое не утихло до сих пор. Я сказал врачу, что улучшения точно будут, потому что я доверяю Гарри, но... Это ведь ложь. Я не доверяю ему. Ни капли. Всю ночь думал об этом. Мне кажется, что сейчас Гарри — человек, которому я доверяю меньше всего. Я так верил в него, а он хотел умереть. Просто взял скальпель и перерезал себе вены. Так как я вообще могу употреблять слово «доверие», говоря о нём? Я не знаю, будет ли улучшение просто потому, что, похоже, не знаю Гарри.

Смотрю на свои часы. 9:45. Я должен был зайти к нему ещё пятнадцать минут назад, но не могу заставить себя выйти из машины из-за страха перед его состоянием. Это мой единственный шанс, а я просиживаю его в машине. Повторяю себе слова тренера о том, что Гарри стоит того, чтобы за него бороться. Снова проверяю, взял ли я маленький чёрный блокнот, который купил вчера вечером и наконец-то открываю дверцу машины. Поехали.

Подхожу к стойке и мне впервые не говорят уйти отсюда. Женщина улыбается, протягивает мне пропуск и говорит: «Он в 394 комнате». Направляюсь к разводным дверям, когда она окрикивает меня и добавляет: «Всё пройдёт хорошо». Киваю ей и вхожу в коридор. Мне бы её уверенность. На этот раз поднимаюсь на лифте и как последний идиот поправляю волосы в зеркале. Как только оказываюсь перед нужной дверью, несколько секунд неподвижно стою, глубоко дыша. Ты доверяешь ему, Луи. Доверяешь. Давай. Я верю в него.

Стучу в дверь — тишина, стучу ещё раз — снова тишина. Сам вхожу в комнату и закрываю за собой дверь. Он лежит на кровати, его голова повернута к окну.

— Хей...

Он не двигается, не отвечает, я даже не уверен, слышит ли он меня. У меня болит живот. Его комната нагнетает, она большая и белая, ничем не отличается от обычной больничной палаты. Кроме того, что на окнах решётки. А так, всё по стандарту: кровать, кресло, стол, шкаф, дверь, ведущая в ванную и среди всего этого Гарри, неподвижно лежащий на белых простынях. На стене весит телевизор, но он вынут из розетки. Возле кровати стоит монитор и капельница, от которых тянется миллион проводов. Здесь столько всего, а я смотрю только на одну вещь — на его перебинтованные запястья. Обхожу кровать, сажусь с краю, на уровне его бёдер, и снова повторяю:

— Привет...

А он снова молчит. Смотрю на него и сердце сжимается. Его кожа не просто бледная, она болезненно-белая, черты лица стали жёстче из-за скул, которые теперь намного глубже, и сильно выраженных синяков под глазами, он очень похудел. Но это не самое страшное, самое страшное — его взгляд. Он пуст. Буквально. Он не смотрит ни в окно, ни на меня, он будто совершенно ничего не видит. Его здесь нет. Я не могу с ним поговорить, потому что говорить-то не с кем.

Прикасаюсь к его руке и на глаза наворачиваются слёзы. Его ногти подстрижены до основания, кожа вокруг них красная, это должно быть больно. Зачем они сделали это? Чтобы он не царапал себя? Преподношу его руку к своим губам и на пару минут застываю в этом положении. Он всё ещё неподвижен. Он вообще понимает, что я здесь? Или все эти лекарства слишком затуманили ему мозг? Замечаю его дневник, лежащий на прикованном столике.

— Тебе передали твой дневник?

Всё ещё тишина. Я не свожу с него взгляд, боясь, что если отвернусь — он исчезнет. После той ужасной ночи, я всё время вспоминаю о его окровавленном теле. Всё время.

— Ты жив.

Это само вырвалось, мой голос охрипший, но это единственное, о чём я могу думать. Он меня даже не слышит, но я всё равно продолжаю повторять.

— Ты так напугал меня.

Вздыхаю, снова преподношу его руку к своим губам, не сводя с него глаз. Не знаю, сколько времени проходит, я думаю лишь о том, как же мне повезло, что он всё ещё здесь. Пусть не морально, но физически, он здесь. Я могу прикасаться к нему, я могу видеть его и это то, без чего я жить не смогу. Его сердце всё ещё бьётся, а значит, бьётся и моё. Повязки на его руках поднимаются до самых локтей и напоминают мне о том, что сейчас я сижу не на кладбище, а в больнице, что всё могло быть куда хуже. Я хочу сказать ему столько всего, но не могу. Я не могу говорить с ним, если он даже не смотрит на меня.

— Гарри.

Дверь открывается, и к нам входит медсестра. Она смотрит на Гарри и, заметив, что никаких улучшений нет, грустно смотрит на меня.

— Думаю, вам пора идти.

Уже?! Да я пришёл всего секунду назад.

— Дайте мне ещё пять минут, пожалуйста, — умоляюще смотрю на неё и она кивает, выходя из комнаты. Снова перевожу внимание на Гарри, сильнее сжимая его пальцы в своих. — Я не знаю, слышишь ли ты меня, но... — закрываю глаза, слова застревают в горле, мне бы так хотелось попросить его вернуться, выздороветь, жить, но я не могу. Я не могу смириться с тем, что я должен говорить такие вещи. Не могу смириться с тем, что он заставляет меня их говорить. — Если тебе не станет лучше, то меня больше к тебе не пустят, — тихо шепчу. — Я не знаю, хочешь ли ты этого, но я хочу, мне нужно видеть тебя. Пожалуйста, Гарри, — ничего не происходит, дверь за моей спиной открывается, но я не свожу с него глаз. — Я... Я отправлял тебе мейлы с отсчётом каждый день, но... Так как ты не читал их, я записал их в этом блокноте. Здесь все дни, что я провёл без тебя. Я не пропустил ни одного, клянусь.

— Мистер Томлинсон, выйдите из палаты.

Кладу блокнот на кровать и встаю на ноги, прежде, чем наклониться и поцеловать его в лоб.

— Вернись, пожалуйста, ты нужен мне.

Выхожу из комнаты не оглядываясь.

Прохожу больничные коридоры, опустив голову, ни на кого не смотря. Сажусь в машину, меня всего трясёт. Руки на руле подрагивают. Это всё какой-то бесконечный кошмар. У меня ничего не получилось.