Американская роза

Чёрный.

Гарри слышит только чёрный.

Это больше, чем просто крик; словно тёмные пули прорывают его чистую душу.

— Пожалуйста, папа, не кричи, — умоляет он, и голос затихает к концу предложения.

Дэс, его отец, слишком зациклен на идеальном будущем, которое он планировал для своего сына, чтобы осознавать, какой вред он наносит. Гарри застывает на своём стуле, сжимая края свитера. Все знают, что он улыбчивый и жизнелюбивый человек, но прямо сейчас страх взял контроль над его личностью, что очевидно по бледному лицу и напряжению во всём теле.

Он умоляет, умоляет, чтобы темнота ушла.

— Не будь таким недотрогой, Гарри, — смеётся Дес с намёком на унижение, подчеркиваемым его повышенным тоном голоса.

— Папа, — отчаянно сипит он. Его пульс колеблется, дыхание достигло точки, когда оно не может нормально функционировать, не может доставить воздух в лёгкие. Его разум пытается освободиться от мрака, но когда ты слышишь цветами, мысли ничем не могут помочь. — Твой голос чёрный. Прошу.

— Хватит снова нести эту чушь, — говорит Дес с отчетливо слышимым осуждением. Он стоит перед своим сыном, абсолютно не тронутый его беззащитным положением. Кажется, ему абсолютно плевать на тот факт, что Гарри, испуганный и беззащитный, сидит перед ним, тихо рыдая и прося о помощи. — Ты постоянно оправдываешься своей болезнью. Когда ты уже, наконец, станешь мужчиной, Гарри, прекрати плакать из-за красок.

— Ты не понимаешь, — сипит Гарри, закрывая глаза, чтобы сдержать слёзы. Он чувствует себя неудачником, он всегда им себя чувствовал. Его синестезия делает его чувствительным и слабым; он не хочет быть таким восприимчивым. — Я слышу тебя в чёрном цвете. Это ужасно, пап. Я не могу... Пожалуйста, не кричи на меня.

Дес фыркает, раздраженно закатывая глаза. Вокруг Гарри всё чёрное и серое, он отчаянно пытается уловить оттенок хоть какого-нибудь яркого цвета, но не может.

— Гарри, ты говоришь, что тебя выгнали из колледжа, и просишь, чтобы я относился к этому понимающе? Извини, сын, но в такой ситуации мне остается только кричать.

— Мне больно, — бормочет Гарри слабым голосом. Дес не слышит его, или притворяется, что не слышит. Он подходит к стеллажу, беря стакан и наливая в него виски.

Гарри прикусывает нижнюю губу так сильно, что из нее идет кровь, но ему нет дела до этого.

— Ты сплошное разочарование, Гарри.

Гарри больше не может сдерживаться. Разрываясь от безнадежных рыданий, он встаёт и бросается к себе в комнату. Едва оказавшись там, он запирает дверь и падает на кровать, проливая горькие слёзы, пытаясь выплеснуть через них всю свою грусть.

Это не его вина.

Не его вина, что у него синестезия. Не его вина, что цветной слух делает его таким чутким и ранимым; не его вина, что мир упорно пытается сломать его.

Он плачет, плачет, кажется, вечность, от чего подушка становится мокрой, и прижимает к себе единственную вещь, которая заставляет его чувствовать себя лучше — Его свитер.

Свитер Луи.

Луи Томлинсон — единственный человек во всём мире, который помог ему пережить всё это. Единственный, кто понял синестезию Гарри и восхищался им, как другой человек восхищался бы человеку с талантом к рисованию.

Однако, он... Он ушёл.

Ушёл навсегда, живёт в Ливерпуле, достаточно далеко, чтобы быть в недосягаемости от Гарри.

Гарри берёт телефон, забывая о том, что Луи сделал с ним в прошлом. Двух лет должно быть достаточно, чтобы простить и забыть, однако потребуется гораздо больше, если дружба была очень крепкой.

Он скучает по нему. Ему нужен его красный.

Меланхолия оказывает прямое влияние на уровень безрассудства Гарри, потому как он не задумываясь нажимает кнопку вызова. Как только связь устанавливается, его сердце замирает.

Он осознаёт, что не разговаривал с Луи на протяжении двух лет. Тот не звонил ни разу, даже на день рождения Гарри. Луи пропал в глубокой и гнетущей тишине, которую, как думал Гарри, ничто не могло разрушить.

Ничто, кроме телефонного звонка.

— Привет.

Это Луи.

Голос Луи всегда был красным, постоянно меняющимся красным, переходящим от оттенков кораллового до малинового, от глубокого кармина до светло-вишнёвого и ярко-алого.

— Алло?

Снова. Когда Луи обеспокоен, его голос звучит как кирпично-красный. Он наверняка удалил номер Гарри, потому что, кажется, понятия не имеет, кто ему звонит.

Гарри не отвечает; красного цвета в размеренном дыхании Луи достаточно, чтобы он смог почувствовать себя лучше.

— Лу.

Его имя всегда звучало очень хорошо с губ Гарри. Это было одно из его любимых слов; две буквы слетали с языка так мягко и приятно.

Парень по ту сторону трубки не отвечает. Между ними стоит давящая тишина, но она не причиняет Гарри боли.

— Гарри.

Его имя всегда звучало цветом Американской розы* из уст Луи. Оно порождает жжение и приятное ощущение в нижней части его живота, от него идут мурашки по коже.

— Лу, пожалуйста, спой мне.

Нелепо, что его первые слова Луи спустя два года — это просьба спеть.

Тем не менее, он не может ничего с собой сделать.

Окружённый мраком, осуждением и ненавистью, оставленный из-за вины за болезнь, которую он не выбирал... Это жизнь Гарри. Ничто не шло правильно с тех пор, как Он ушёл.

И, может, это боль очевидна в его голосе, или, может, они всё ещё понимают друг друга с полуслова, но Луи не задаёт вопросов и не кричит на Гарри, требуя объяснений его неожиданному звонку, он просто начинает напевать одну из любимых песен Гарри.

Гарри слушает.

Он слушает, прикрывая глаза. Амарантовый цвет пения Луи оборачивает его в облако спокойствия и тепла, что заставляет мышцы расслабиться, пока разум начинает очищаться от всего, что причинило ему боль.

Луи поёт, и Гарри осознаёт, что любит его всё так же сильно, как и в первый день.

— Тебе лучше, Хаз?

Хаз. Он назвал его Хазом.

— Да. Спасибо, Лу.

— Не за что, — отвечает Луи, так мягко и нежно, как и всегда, когда он говорит с Гарри.

Это неловко. Гарри хочет закричать: «Я люблю тебя! Почему ты ушёл? Ты мне очень нужен, вернись, прошу»; но Луи не даёт ему времени.

— Приятного дня, Гарри. Увидимся. Или нет.

Он бросает трубку.

Луи бросает трубку и разбивает сердце Гарри так же, как и два года назад. Гарри знает, он знает, как сильно Луи ненавидит себя, но единственный способ жить в покое, который тот мог выбрать для себя, — это жить во лжи.

Гарри знает это, потому что он всегда мог понимать его чувства через оттенки в голосе.

— Я всё ещё люблю тебя, — шепчет он, по-прежнему прижимая телефон к уху.

Он скучает по Луи.

__

— Я всё ещё беспокоюсь о тебе, — говорит Луи абоненту, который его уже не услышит.

Он всё ещё волнуется о Гарри.

Ливерпуль в двухстах двадцати милях от Лондона, три часа и пятьдесят четыре минуты езды. Это одна из почти самых больших дистанций, которые Луи мог найти в Англии.

Он сам выбрал этот путь. Он выбрал его, когда принял решение солгать Гарри. Неважно, жалеет он или нет, со стороны Луи сожаление не играет роли. Важно лишь то, что Гарри разрушен и испытывает боль от этого решения.

Понимаете ли, вся опасность лжи состоит в том, что она легко может превратиться в своего рода зависимость. Лгать намного проще, чем прилагать настоящие усилия для принятия себя. Луи знает это как никто другой.

Он знает; тем не менее, он достигает той точки, когда почти забывает, почему начал лгать в первый раз.

Он смотрит на то, что осталось от его лжи, осталось на расстоянии в двести двадцать миль от единственного человека, который любил его безоговорочно и так сильно, как, по его мыслям, было невозможно в человеческой природе.

В голове Луи возникают тысячи вопросов, но самый главный из них — «почему?».

Он всегда будет задаваться этим вопросом почему. Почему Гарри такой... Гарри? Почему Луи беспокоится о нём? Почему Гарри его любит? Почему Луи спел ему, когда Гарри попросил?

Он притворяется, что ему плевать, но, по правде говоря, его голова не может избежать миллиона сценариев повторных встреч с тем прекрасным парнем, которого он оставил с разбитым сердцем два года назад.

Он не хочет находиться под влиянием Гарри. Луи, чёрт возьми, не нуждается в нём, никогда не нуждался, Гарри не лучшая пара для него. Гарри всего лишь его бывший друг, ничего больше.

Луи смотрит на экран телефона, перечитывая номер, удалённый с его контактов два года назад. Время останавливается, останавливается на года и века, пока он не получает сообщение:

между нами ничего не кончено, лу.