Gods and Monsters

Burning desire

  Жарко. Душно. Невыносимо. Кожа плавится, кусками на простыни сползает, обнажает красную, трепещущую под чужими пальцами плоть. Если бы Чимин хоть немного контролировал свой мозг, то, конечно же, понял бы, что это вовсе не кожа с него слезает. Но одурманенное алкоголем сознание не помогает, не объясняет хозяину, что это с него одежду срывают, что на тело посягают. Чимин только потягивается полусонно, неосознанно помогая Хосоку его раздевать, что-то невнятное бормочет, и вот он уже полностью обнажённый на алтарь чужой похоти положен.

Монстр нависает сверху, слюной давится, облизывается, она у него чуть ли с клыков не капает. Чудовище дорвалось — перед ним на блюдечке лучшее лакомство, осталось только клыки вонзить. Нежнейшая плоть, не видавшая до него ни женщины, ни мужчины, никого настолько близко не подпустившая, никому до этого не раскрывшаяся. Тело, которое он себе присвоит, заклеймит, но сперва обязательно сожрёт. Кусочек за кусочком, смакуя дорогим коньяком, тончайшей белой дорожкой и закусывая сладкими, как густой клубничный сироп, губами. Хосок предвкушает, мысленно ладони потирает, наконец-то всё это время на внутренней стороне сосудов выжженное огнём «хочу» на «получаю» заменяет, наслаждается зрелищем. Водит руками по плоскому животу, по округлым бёдрам, поднимается выше, обхватывает пальцами Чимина за горло, легонько давит, играется. Чимин рвано дышит, пытается воздух губами ловить, а Хосок по новой заводится, в раж входит. Как заворожённый, следит за раскрывающимися в немом крике губами, приближает лицо вплотную, делит с ним ничтожные крупицы воздуха, заставляет дышать только собой.

Чимин задыхается, но не из-за обхвативших горло обручем пальцев, а из-за огня, ласкающего его внутренности, будто бы ещё секунда и это адское пламя его сожрёт. Только Хосок даже огню из преисподней своё не отдаст. Сегодня это тело — его и только его. Он придавливает его к постели своим весом, трётся. Хосок сам всё ещё в джинсах, но он позволяет Чимину своё возбуждение даже через них почувствовать, показывает, насколько сильно хочет, пусть Пак сейчас ничего, кроме скручивающегося в узлы желания, внизу живота и не чувствует.

Чимин тянет руки к Монстру, водит пальчиками по мышцам живота, по плечам, поглаживает, жмётся. Всё бормочет «пожалуйста», а Хосок джинсы расстёгивает, с себя стаскивает. Какое терпение, какая выдержка, когда твоя одержимость последних месяцев голая перед тобой лежит. Пусть и не в себе, но себя предлагает, блядскими губами причмокивает, всё нутро переворачивает.

— Пожалуйста, — повторяет Чимин, хаотично руками по красивому телу водит. Не понимает, где он, что происходит, ноет, думает, это сон и он вовсе не страшный. Не может быть в кошмарном сне настолько хорошо, и пусть у Монстра, над ним склонившегося, глаза цвета самого кровавого озера — Чимин в нём искупаться готов.

Хосока от его податливости и нежности кроет, и похуй, что мальчишка себя не контролирует. Он не может оторвать глаз от обнажённого его же усилиями, подтянутого тела, от заломленных бровей, распухших, манящих губ. Хосок останавливает очередное нытьё глубоким поцелуем, продолжает ласкать его пальцами, языком, губами, а потом делает то, что, не переставая, видел с самой первой их встречи — разводит широко ноги, поглаживает гладкие бёдра и, опустившись ниже, целует. Водит языком по внутренней стороне, пробует на вкус, легонько покусывает, пальцами от нетерпения простыню чуть ли не рвёт.

Нежно не получится.

С Чимином вообще все планы и принципы летят к чертям, с ним по-хосоковски никогда не получается. В голове он дико трахал его, свалив на первую же попавшуюся поверхность, в реале планировал нежно и осторожно. Но какая, нахуй, обходительность, когда перед тобой ангел в образе демона похоти? Какая осторожность, когда один взгляд из полуопущенных ресниц все триггеры к чертям срывает, заставляет только желать? Желать так, как никогда доселе, до натянутых до предела нервов, до дрожи в коленях. Ангел в теле бляди. Тут никакой выдержки не хватит.

Хосок не рассчитывал на секс так быстро, но, усадив в ламборгини почти безжизненное тело, которое собирался отвезти домой, сорвался. Пак ластился, как котёнок, что-то несвязное рассказывал и дул свои самые ахуенные из всех губы, просто идеальные для члена Хосока. Он, сам не ведая, провоцировал Монстра, выманивал его наружу, дал ему затмить человеческую сущность. Хотя была ли она...

Хосок не видит Пак Чимина. Никогда не видел. Хосок видит томный взгляд, толкающие на грех губы, видит молочные бёдра, освобождённые от ненужной ткани, видит упругую задницу, которую до горящих ладоней бы шлёпать, ноги, которым место на его плечах, видит плоский живот, на котором будет размазываться его сперма. Хосок видит божественное тело. Ему плевать на какого-то там Пак Чимина.

Хосоку сейчас нужно только одно — эта задница на его члене, сладкий язык у него во рту, эти хрипы и стоны, льющиеся в его уши, и он своё возьмёт. Это не проблема Хосока, что мальчишка не умеет пить, и тем более, не его проблема, что он так открыто сейчас подставляется, тянет к нему руки, обвивает ногами торс.

Хосок тянется за смазкой, потому что сдерживать себя превращается в пытку, стоит так, что больно. Хосок вообще до Чимина, кажется, не знал, что такое желание, именно этот мальчишка внутри такую бурю вызывает, что плевать, где и чем занят Хосок, одна мысль о нём — и рука к члену тянется. Хосок этой задницей одержим, и сегодня ночью он свою одержимость покормит, затрахает его до полусмерти, отыграется, потому что слишком долго ждал, терпел. Слишком долго своё желание в узде держал.

Он обильно выдавливает на пальцы смазку и, аккуратно перевернув Чимина на живот, размазывает её между его ягодицами. Не сдерживается, легонько шлёпает по ним пару раз, примеряет ладони. Наслаждается бархатной кожей, планирует его всего вылизать, но позже, намного позже, сперва он хочет в него. Сильно хочет. Аж пальцы дрожат, как в ломке, — так сильно хочет, что боится отключиться от желания. Упирается носом в выемку между лопатками, вдыхает, нюхает, а руками ягодицы разводит. Мозг Чимина истошно орёт, что кто-то трогает его там, где не должен, но Пак не в силах сопротивляться. Особенно когда Хосок медленными движениями массирует кольцо мышц, шепчет на ухо, как же он прекрасен, манит, завлекает, и Пак слушает его, как под гипнозом. Впитывает в себя каждое слово, каждую ласку, сам пальцы в чужую ладонь вкладывает, сам за порог преисподней переступает, поддаётся. Даже когда Хосок сильно сжимает в ладонях половинки, рычит, обещает выебать до потери сознания, Чимин не понимает. Его разум притуплён чужими сладкими речами, его тело давно уже не его, а перед глазами только одна реальность, где кроваво-красное озеро зазывает, на самое дно тащит. Он всё так же в выстроенном алкоголем и расслабленным разумом вакууме, слова бьются о него и отлетают назад, а предательское тело подчиняется умелым рукам, только их слушает, приказы выполняет, большего жаждет. Пак выгибается, подставляет задницу, тянется за руками и всхлипывает прямо в губы Хосоку, когда тот, продолжая сосать его язык, просовывает внутрь первый палец. Чимин сопротивляется, ёрзает, пытается соскочить, выталкивает изо рта чужой язык, даже на локтях приподнимается, но сильное тело вдавливает его в простыни, а властный голос шепчет:

— Терпи.

Чимин бы и рад, но ему слишком больно, и он уже готов начать кричать, не понимая, за что с ним так, как Хосок сгибает уже два пальца в нём, и тело прошибает волна сумасшедшего, невиданного доселе удовольствия. Крик плавно перетекает в стон, ладони комкают простыню, а обезвоженные губы просят «ещё». Монстр победно скалится, трахает его пальцами, второй рукой смазку по своему члену размазывает.

Нахуй все прелюдии, всю подготовку, парнишка течёт, как последняя сучка, сдыхает от перевозбуждения, будто бы Хосоку лучше. Чон и так свои губы жуёт, цепями себя обматывает, но больше терпеть не получится. Чимин уже сам себя его пальцами трахает, и Монстр понимает, что время.

Он пристраивается, входит медленно, осторожно — рвать его не хочется. Вся смелость Чимина с членом внутри улетучивается. Больно до искр перед глазами, до вытянутых в судороге пальцев на ногах, он отчаянно пытается отодвинуться, но Хосок стальной хваткой вжимает его в простыню и вновь толкается. Чимин визжит, боится лишнее движение делать, потому что каждое — это боль адская, просит отпустить его. Но Хосок не останавливается, всё твердит: «терпи, пройдёт», — прикладывает ладонь к его губам, и пусть Чимин кусает почти что до крови, всё равно его трахает, насильно заставляет к размеру привыкнуть. И Чимин привыкает, перестаёт зажиматься, расслабляет тело. Делает это не для чужого удовольствия, а чтобы себе страдания облегчить, и это помогает.

Хосок трахает размашисто — стоит оказаться в горячем узком теле, дорваться до так сильно желаемой награды, что он забывает обо всём, в том числе и о том, что парень под ним пару минут назад был девственником, так ещё и гетеросексуален. Хосок натягивает его на свой член так же, как это делал в своих мыслях: нетерпеливо, глубоко, оставляет на молочной коже синяки, царапины, отпечатки своих пальцев, мнёт, сжимает, не насыщается. От резких движений и глубоких толчков кровать по полу ходит. Чимин вообще своё тело ниже поясницы почти не чувствует, оно будто онемело. Он думает, больше не выдержит, только разрыдаться собирается, как Хосок находит правильный угол, и первый стон удовольствия сменяет первый всхлип и слетает с покусанных губ. Чимин зарывается лицом в простыни, мычит что-то несвязное, но Хосок обхватывает пальцами его за горло, заставляет поднять лицо от простыни, выгнуться, и, продолжая трахать, нагибается к уху:

— Продолжай стонать, я хочу слышать твои стоны от моего члена в тебе.

И Чимин выполняет, захотел бы отказать — не смог. Потому что Хосок внутри сейчас нужнее воздуха. Он сильнее его в себе зажимает, молит не останавливаться, чувствует себя распятым на этой огромной постели и, выгнувшись так, как ни один танцор в этой долбанной вселенной не выгнется, кончает только от того, что его член трётся о простыни, только от того, что в нём Чон Хосок. У Чимина лёгкое головокружение, кажется, кровать вместе с ними от стены к стене швыряет, оргазм продолжает волнами накатывать, заставляет до боли ребро ладони кусать. Слишком хорошо, слишком невероятно.

Чимин испачкан в собственной сперме, только облегчения никакого, наоборот, пламя внутри в синее окрашивается, его рвёт на куски и растаскивает это дикое, необузданное желание. Хосок переворачивает его на спину, подтаскивает за бёдра к себе и продолжает трахать на весу, заставляя Чимина чуть ли не кричать в голос от продолжающего долбиться в простату члена. У Чимина перед глазами очередной огненный шар, готовящийся вот-вот взорваться, под пальцами чужие упругие мускулы, в заднице далеко не маленький член, и ему нравится. До кровавых полос на чужом теле, до глубоких укусов и сорванного охрипшего голоса. Он сам приподнимается, сам насаживается, умоляет не останавливаться, сильнее ноги вокруг его торса обвивает, буквально впечатывает в себя, пусть и воздух не просочится. Хосок вгрызается в молодое, девственное тело, портит, пачкает, оставляет свои знаки и метки. Выходит, несмотря на протест Пака, продолжает сам себе надрачивать и с издёвкой на губах любуется. Наслаждается триумфом, наблюдая за горящими от нетерпения глазами, так жаждущими его члена, за пальчиками, тянущимися к нему.

— Крошка хочет мой член в себе?

— Хочу, — просит Пак, с трудом отдышавшись после бешеной скачки.

Хосок издевается, медлит, водит пальцами по стволу, горящего взгляда с парня не убирает, но стоит и Чимину последовать его примеру, как подаётся вперёд, валит его на лопатки и загоняет член по самое основание. Чимин задыхается в экстазе, бьётся в конвульсиях и кончает уже во второй раз с протяжным стоном и прослезившимися от потрясения глазами.

— Прости, крошка, я кончу в тебя, — ставит его перед фактом Хосок и, не дав Чимину опомниться, бурно изливается в него. Продолжает медленно толкаться, содрогаясь в оргазме, накачивает его своей спермой и валится рядом, отдышаться.

Чимин уже отключается, когда чувствует, как его притягивают ближе и как, проведя пальцами по его губам, шепчут:

— Сладкая кроха.