«Превратности любви» Андре Моруа

24.

Филиппу хотелось показать мне пещеры долины реки Везера. Черная река, вьющаяся среди скал, источенных и отшлифованных водою, мне очень понравилась, зато пещеры меня несколько разочаровали. Приходилось карабкаться по крутым тропинкам, под палящим солнцем, потом проникать в тесные каменные ходы, где на стенах виднелись смутные очертания бизонов, намеченные красной краской.
– Вы что-нибудь видите? – спросила я Филиппа. – Это, пожалуй, бизон... но вверх ногами.
– Я решительно ничего не вижу, – ответил Филипп, – мне хочется на воздух, я прозяб.
Подниматься было очень жарко, а в пещере и я почувствовала ледяной холод. На обратном пути Филипп был молчалив; вечером он сказал, что простудился. На другой день он рано разбудил меня.
– Мне что-то нехорошо, – сказал он.
Я сразу же встала, раскрыла шторы, и меня напугал вид Филиппа: он был бледен, выражение лица у него стало тревожным; глаза ввалились, ноздри странно подергивались.
– Да, у вас совсем больной вид, Филипп; вы вчера простудились...
– Мне трудно дышать, и жар чудовищный. Ничего, пройдет, дорогая. Дайте мне аспирина.
Он не хотел приглашать доктора, а я не решалась настаивать, но, когда вызванная мною свекровь пришла в нашу комнату (это было в девять часов), она заставила его измерить температуру. Она обращалась с ним как с маленьким мальчиком, и ее властность удивила меня.
Невзирая на возражения Филиппа, она велела вызвать из Шардейля доктора Тури. Доктор был немного застенчивый, очень ласковый; прежде чем заговорить, он всегда долго смотрел на вас сквозь роговые очки. Он очень внимательно выслушал Филиппа.
– Изрядный бронхит, – сказал он. – Господин Марсена, вам лежать по меньшей мере неделю.
Он сделал мне знак, чтобы я вышла вместе с ним; он смотрел на меня сквозь очки ласково и смущенно.
– Так вот, сударыня, – сказал он. – Дело довольно неприятное. У вашего мужа бронхопневмония. При прослушивании слышны хрипы во всей грудной полости, почти как при отеке легких. Кроме того, температура – сорок, пульс – сто сорок... Очень тяжелая пневмония.
Я похолодела; я как-то не могла хорошенько понять.
– Но он не в опасности, доктор? – спросила я чуть ли не шутя, так мне казалось невероятным, что мой Филипп, еще накануне совсем здоровый, может быть серьезно болен. Мой тон удивил его.
– Воспаление легких всегда опасно. Высказываться еще преждевременно.
Потом он объяснил мне, что делать.
О последующих днях я почти ничего не помню; я оказалась внезапно ввергнутой в ту таинственную, ту замкнутую обстановку, какая порождается болезнью. Я ухаживала за Филиппом, стараясь быть как можно деятельнее, потому что мне казалось, что настойчивость и старания преодолеют загадочную, грозную опасность. Когда мне уже больше нечего бывало делать, я сидела в белом халате у его постели, смотрела на него и пыталась взглядом передать ему частицу своих сил.
Долгое время он меня узнавал; он был так слаб, что не мог говорить, и только глазами благодарил меня. Потом начался бред. На третий день я пережила особенно страшные минуты: ему померещилось, будто я – Соланж. Вдруг, среди ночи, он заговорил со мной, делая страшные усилия.
– Вот как! Вы пришли, милая Соланж, – говорил он мне, – я так и знал, что вы придете. Это очень мило.
Он произносил слова с большим трудом и смотрел на меня нежно и безнадежно.
– Милая Соланж, поцелуйте меня, – прошептал он, – теперь можно, я очень, очень болен.
Не отдавая себе отчета в том, что я делаю, я склонилась к нему, и, целуя меня, он поцеловал Соланж.
О, как охотно, от всего сердца, я отдала бы тебе Соланж, если бы знала, что ее любовь может тебя спасти! Думаю, что если я любила когда-нибудь совершенной любовью, то именно в эти минуты, ибо тогда я от всего отреклась, я существовала только ради тебя. Пока длился бред, свекрови несколько раз пришлось быть свидетельницей того, как Филипп говорит о Соланж; ни разу во мне не шевельнулось возмущение и чувство оскорбленного самолюбия. Я думала одно: «Только бы он жил, Боже мой, только бы жил!»
На пятый день у меня мелькнула надежда; утром я поставила ему градусник, температура снизилась. Но когда приехал доктор и я сказала ему: «Наконец-то стало получше, сегодня только тридцать восемь», я сразу заметила, что он помрачнел. Доктор осмотрел Филиппа; он находился в почти бесчувственном состоянии.
– Так что же?.. – робко спросила я, когда доктор встал. – Ему не лучше?
Он вздохнул и посмотрел на меня с грустью.
– Нет, – ответил он, – наоборот. Мне такое резкое падение температуры не нравится. Это улучшение мнимое... Это дурной признак.
– Но не признак конца? Доктор промолчал.
В тот же вечер жар снова усилился, черты лица Филиппа страшно исказились. Теперь я знала, что он умрет. Сидя возле него, я взяла его пылающую руку; он, видимо, не почувствовал этого. Я думала: «Значит, ты покинешь меня, дорогой мой!» И я пробовала представить себе эту невообразимую вещь: жизнь без Филиппа. «Боже мой! – думала я. – И я могла ревновать! Ему оставалось жить всего лишь несколько месяцев, а я...»
Тут я дала себе клятву: если чудом Филипп останется в живых, я ни о чем ином не буду думать, как только о его счастье.
В полночь свекровь хотела меня сменить; в ответ я решительно покачала головой: не надо. Говорить я не могла. Я по-прежнему держала в руке руку Филиппа; она покрывалась липким потом. Он дышал с таким трудом, что у меня разрывалось сердце. Вдруг он открыл глаза и сказал:
– Изабелла, мне душно; я, кажется, умираю.
Эти несколько слов он произнес совсем ясным голосом, но тут же снова впал в забытье. Его мать обняла меня за плечи и поцеловала. Пульс, который я нащупывала, все слабел. В шесть часов утра приехал доктор; он сделал укол, и это несколько подкрепило его силы. В семь часов Филипп, не приходя в сознание, испустил последний вздох. Мать закрыла ему глаза. Мне припомнилась фраза, написанная им в связи с кончиной его отца: «Неужели в роковой день я окажусь один перед лицом смерти? Мне хочется, чтобы это случилось как можно раньше».
Это случилось очень рано, Филипп, – как тебе и хотелось, и это грустно, дорогой мой, любимый. Мне кажется, что, если бы мне удалось сохранить тебя, я знала бы, как дать тебе счастье. Но наши судьбы и наша воля почти всегда действуют невпопад.