Si(n)x

День второй

Нельзя сказать, что встречу со вторым пациентом Юнги ждал с таким же трепетом, что и первую. Любопытство - да, страх - тоже, но липкое и вязкое ощущение неизвестности приклеило юношу на пороге кабинета. Что-то не позволяло ему повернуть эту дверную ручку и войти внутрь, что-то подсказывало, что ничем хорошим этот разговор не закончится.
Он не получил от Хосока ответ на вопрос: «Почему Мин Юнги?» Откуда психологу знать, выйдет ли на этот раз. Ночь сражалась с днём за право воссиять на горизонте, в коридоре было пусто и тихо, а за дверью его ждала очередная загадка, ответ на которую найти было всё сложнее.

- Простите, что заставил Вас ждать, господин Ким Сокджин, - он кивнул мужчине, что восседал на стуле, как на троне, и после охране, чтобы те покинули помещение.
- Ничего, всё в порядке, - начал Сокджин, отмахиваясь двумя руками в серебряных браслетах, - мне некуда торопиться. Здесь всяко лучше, чем в камере. Еда в тюрьме и правда отвратная, а на кухню меня не пускают, представляете? Шеф повару не позволяют готовить!
- Может, это потому, что Вы отравили двадцать человек? - Юнги взглянул на растерявшегося пациента и ухмыльнулся, видя его округлившиеся глаза. Мужчина в ответ ещё раз махнул руками и фыркнул, закидывая ногу на ногу.
Психолог подошёл к столу, где стоял графин с водой, и налил себе немного в небольшой гранёный стакан.
- Не желаете? - поинтересовался Юнги, показывая на воду, но Джин вежливо отказался, ухмыльнувшись.
- А Вы сегодня угрюмей, чем обычно, - начал преступник, почёсывая выглянувшую щетину. - Что-то беспокоит?
- И да, и нет, - пожал плечами и в два глотка проглотил содержимое стакана. Он налил себе ещё и пристроился на стуле напротив заключённого, закидывая ногу на ногу и смотря прямо ему в глаза.
- О, - цокнул Сокджин, натягивая на рот улыбку и облизывая пересохшие губы. - Не хотите поговорить об этом?
Юнги дёрнул уголки губ вверх и прикрыл веки. Он покачал головой и ответил:
- Лучше поговорим о Вас. Каким было Ваше «фирменное блюдо?»
Сокджин не мигая проследил за стаканом с водой, что прильнул к тонким губам психолога и вмиг опустел, но тут же вновь заполнился, и нахмурился, словно вспоминал о том, что ел на завтрак. В коридорах больницы было тише некуда. Каждый считал святым долгом провести это время наедине с собой, пуститься в долгий путь, чтобы перебрать в голове всё то, что уже произошло и могло произойти. В кабинете было прохладней, чем обычно. Осень подкрадывалась незаметно, пуская листву с маленьких кустов возле здания по ветру. Они вальсировали по пустому двору, ограждённому высокими кирпичными стенами с колючей проволокой на макушках, врезались в окно, словно пытались подглядеть за этой парой мужчин, что со стороны, казалось, беседовали о чём-то обыденном и неважном.
Сокджин пожал плечами и поправил выбившуюся тёмную прядь волос. Он сверкнул глазами полными азарта и гордости и ответил:
- Простые мидии со сливочно-чесночным соусом, ничего сверх. Там была простая вечеринка, сложных блюд не заказывали. Мидии шли как основная закуска и, как я и предполагал, понравились всем.
Юнги поджал губы и кивнул, соглашаясь. Он брякал короткими ногтями по толстому стеклу графина, что стоял на его колене и мерил взглядом широкие плечи преступника; его ловкие пальцы, которые много лет держали кухонный острый нож, а сейчас страдали от безделья и одиночества.
- Никогда не умел готовить, но всегда хотел научиться, - вздохнул Юнги и обиженно заглянул в графин. - Насколько я знаю, одна звезда?
- Две, - возмутился Джин, выпрямляя спину. - Две заслуженные и нажитые непосильным трудом!
- Вот только, боюсь, что «Мишлен» заберёт их обратно, раз все Ваши труды оказались непереварены и низвергнуты наружу вперемежку кровью, - заметил Мин, выливая остатки из графина и ставя его на стол возле себя. - Не скажете мне зачем Вы это сделали? И почему не отравили десерт?
Юнги вглядывался в Сокджина через стакан и ждал, готовый с жадностью поглощать каждое его слово. Но преступник не спешил отвечать. Он следил за скачущим вниз-вверх адамовым яблоком психолога и томил под крышкой тишины его любопытство.
- Если бы они съели торт, то, - начал Джин, взглянув на свои ногти, - тогда бы Вас здесь не было, не так ли?
Его взгляд как стрела метнулся из-под бровей прямо в психолога, сбив у того дыхание лишь на миг, но, казалось, что за вечность. Стакан с глухим бряком упал к ногам Юнги, покатившись по толстому ковру прямо под стол, расплескивая скудные капли по алым узорам. С уст Мина сорвался тихий хрип, когда он вцепился пальцами в свой живот и с силой сжал в кулак ткань своего тёмно-синего пиджака.
- Помните то рагу, которое подавали Вам каждый четверг? - начал Сокджин, лениво поднимаясь со стула. Он выпрямился и поднял руки к потолку; потягиваясь, раскрыл рот в смачном зевке, пока психолог, сгибаясь пополам и воя от спазмов, скатывался со стула вслед за стаканом. - Вы терпеть не могли то рагу и давились им всякий раз. Сестра Ким, эта старая шлюха, провозглашающая себя непорочной рабой Бога, пихала эти помои в глотки детей, а десертом служили розги... Сколько же тебе досталось, бедняжка...
Сокджин присел на корточки возле Юнги, что клубком свернулся на ковре и давился рвотными позывами. По его раскрасневшемуся лицу градом катились слёзы, обжигая ланиты, впитываясь в короткий ворс. С этими слезами наружу выплывали все крики, свист от занесённой перед ударом руки прямо над ухом, резкая боль и молитвы, что шептала сестра Ким, когда полоскала святыми розгами нежную и тощую спину мальчишки; когда говорила, что это избавление, что пищу благословил сам Господь и нельзя пренебрегать этим святым даром.
Преступник протянул сцепленные законом руки к юноше и легонько, понимающе сжал его плечо, и касание это стало катализатором, отправной точкой, после которой Юнги уже не мог сдерживаться: он кричал, впиваясь онемевшими пальцами в собственные рёбра, царапая кожу на животе и пытаясь добраться до желудка, чтобы очистить его от скверны. Все те стоны от наказаний старой фанатички-садистки, что прикрывалась саном святой, которые Юнги не в силах был издать, вырывались наружу и словно кислотой прожигали воздух в кабинете. Вся так горечь и обида, которую Мин хранил в себе долгие годы, искрами, вспышками взрывалась, ломая каждую косточку тела, заставляла кровоточить давно зажитые шрамы. Одежда психолога намокала от пота, слёз и крови, а заключённый с упованием смотрел на всё это и кивал, хлопая по плечу, выбивая из Мина ещё больше криков и хрипов.
- Вот так, друг мой, вот так, - шептал Сокджин, склонив голову в бок и счастливо улыбаясь, - не сдерживайся, давай.
И из Юнги непереваренными сгустками вырвалось наружу нечто, что слишком долго копилось в нём все эти годы. Масса эта чёрным пятном разлилась вокруг головы юноши, текла - нет, тянулась, - к Сокджину, словно к хозяину. Чёрнь эта лилась через нос Мина, вязкими нитями тянулась из его уст, стекала по выпирающему кадыку, пачкала белый открахмаленный воротничок и пробиралась под рубашку, затекала под спину и словно облизывала эти рубцы от розги, согревала и вытягивала оттуда боль и долго сдерживаемую обиду.
- Ты слишком долго копил в себе всё это, брат мой. Ты давился теми подачками святош, ты пихал и пихал в себя то, что не хотел. Ты держал свою обиду при себе, и она копилась в тебе, как жир у тех ублюдков, что только и делают, что набивают своё брюхо какой-то дрянью и не ценят вкус. Эй, - преступник прильнул ладонью к щеке выбившегося из сил психолога и повернул его голову, чтобы их глаза встретились, - теперь ты освободился. Ты это чувствуешь? Вкус? Терпкий, вяжущий язык вкус обиды на жизнь, на сестру Ким, на мальчишек, что смеялись над тобой? Когда только и делаешь, что проглатываешь все эти тычки и подзатыльники, то привыкаешь и жуёшь это дальше. Пресыщаешься настолько, что не хочешь пробовать что-то новое. Юнги, мой любимый брат, есть столько вкусов, что ты ещё никогда не пробовал: счастье, ярость, страх, вожделение... Не отдавай предпочтение чему-то одному, хорошо? Пробуй всё, Юнги, и никогда не останавливайся. Ведь гастрономия вкуса жизни так разнообразна...

Сокджин склонился к Юнги и прильнул ко лбу своими разгорячёнными от пылких речей устами. И в этот самый миг все те оковы, что обуяли каждую мышцу Мина, спали. Негой от макушки к ногам разлилось нечто, что всегда звалось умиротворением. Будто бы всего, что гложило юношу долгие годы, проведённые под сводом монастыря, никогда не было; словно всё это низвергнулось пару мгновений назад и уползло, забилось в щель в углу. Отныне оно вынуждено догнивать там, не смея больше подобраться к Юнги и хоть как-то его обидеть.
И это целомудренное, пышущее заботой касание губ стало спасением для Мина. Его избавлением. Его отпущением. Когда психолог открыл глаза, Сокджина в кабинете уже не было, а сам Юнги сидел на стуле, вцепившись в до краёв наполненный графин чуть подрагивающими пальцами.