Сделка

7

За последние годы Люциус почти забыл, как же сладко можно спать и как прекрасно можно отдохнуть за время сна. Сегодняшняя ночь напомнила ему, каково это. Он не просто выспался, нет… Сон оказал на него поистине целительное воздействие, мягко и заботливо врачуя раны, так или иначе оставившие в душе незримые следы. Даже осознавая, что чуда за одну лишь ночь произойти не могло, проснувшись, он все равно чувствовал себя совершенно другим человеком. Пробуждение это стало по-настоящему волшебным еще и потому, что, открыв глаза, Люциус тут же наткнулся взглядом на Гермиону Грейнджер, которая по-прежнему находилась рядом. Она явно уже давно не спала и, не шевелясь, тихонько лежала и смотрела на него. А увидев, что Люциус проснулся, прошептала: — Привет. Он перевернулся на спину и с удовольствием потянулся, разминая затекшие и затвердевшие за последние три года мышцы. Сегодняшнее пробуждение казалось прекрасным, все тело будто переполняла какая-то странная, но очень приятная легкость. — Как же хорошо вернуться домой, правда? — спросила его Гермиона. Малфой повернул голову и внимательно взглянул на нее. — Ты не ушла… Хотя могла бы. Но все же предпочла остаться… Почему? Нет, конечно же, он ни в коем случае не собирался обвинять или подозревать ее в чем-то, но, сказать по правде, червячок любопытства исподволь глодал его, и Люциус до сих пор не мог поверить, что она осталась и осталась сама. — Потому что хотела этого. И потому, что ты, как мне кажется, хотел того же самого. Потому что это было правильно и естественно — остаться здесь, с тобой, — Гермиона замолчала, а потом лукаво усмехнулась: — Ну а то, что необходимость моего пребывания здесь была практически санкционирована Министерством магии, придало ситуации еще бОльшую пикантность. Рассмеявшись, Люциус снова лег на бок и потянулся к ней с поцелуем. — Какая красивая комната, — прерывисто выдохнула Гермиона, когда Малфой отстранился от ее губ. — Тебе правда нравится? Будучи человеком, страшно оголодавшим по красоте окружающего мира, по мягкой постели, по вкусной еде, он все же не мог отогнать от себя мысль, что единственное, чего он жаждет сейчас больше всего на свете, оказалась эта женщина, насытиться которой он сможет, по-видимому, очень и очень не скоро. Люциус до мозга костей был прагматиком и прекрасно понимал, что ему, конечно же, понадобится время, но рано или поздно он вспомнит прежнее сибаритское существование и привыкнет к нему заново. Тем не менее представить себе такое же уютное и сытенькое будущее, но без Гермионы Грейнджер, у него почему-то не получалось. «Как мне совместить свободного себя с… нею? Как она сможет быть с тем, кто откровенно презирал ее долгие годы? Кто был ее врагом… Она должна ненавидеть меня. Ненавидеть! Но почему же я тогда не могу прочесть в ее лице ничего, кроме нежности и ласки?» Ощутив, как почти задыхается от этих горьких мыслей, Малфой судорожно прижал Гермиону к своему телу и уткнулся лицом в ее шею, наслаждаясь запахом волос, о котором мечтал так долго. — Мне… нужно сказать тебе кое-что… очень важное, — хрипло выдавил из себя он. Гермиона машинально гладила его по спине, попутно отмечая выступающие под кожей позвонки. — Говори. — Я… хочу попросить прощения… за все, что… за все, чем обидел тебя. В прошлом... Прости меня. Зная, что он не видит ее лица, Гермиона крепко зажмурилась. На самом деле она простила этого человека уже давно: еще тогда, когда впервые показала свою грудь и с удивлением обнаружила на его лице выражение благоговейного восхищения. Потом, когда он огромным усилием воли заставил себя пожертвовать собственной разрядкой, отказываясь кончить от ее прикосновения, она простила его снова. И наконец полностью простила, когда в убогой тюремной камере (только лишь касаясь и не требуя ничего взамен) он подарил ей самый сладкий оргазм, испытанный когда-либо. И сейчас, чувствуя, как отчаянно и крепко Малфой прижимается к ней, чувствуя, что нужна ему, нужна и телом и душой, она отпустила ему грехи снова. Уже в который раз. Не желая больше возвращаться ко всему этому, Гермиона обхватила ладонями его голову и заставила посмотреть на себя. — Я уже давно простила тебя, Люциус. Давай, наконец, перевернем эту страницу и забудем о ней. Они опять приникли один к другому губами, вот только теперь их поцелуи уже отдавали неистовством. Будто пожирая друг друга, они жадно целовались, проникая языками в теплую влажность ртов и навсегда прощаясь со своим прошлым, так глупо и страшно разделявшим их. А потом Гермиона ощутила, как в нее толкается головка члена. Как уже через мгновение и весь член медленно, но настойчиво проникает во влагалище, заставляя ее восторженно выдохнуть и гостеприимно толкнуться навстречу, словно приглашая не останавливаться и войти еще глубже. Но постепенно пылкость немного стихла, сейчас они двигались медленно, позволяя телам сполна насладиться близостью и желая продлить ее как можно дольше. Поцелуи уже были переполнены нежностью, от которой оба почти задыхались. И оргазм, настигший их почти одновременно, был сильным и глубоким, будто подтверждающим что-то, будто ставящим точку под всеми сомнениями и страхами, мучавшими их несколько месяцев. Потом они долго лежали, восстанавливая сбившееся дыхание, и ласково поглаживали друг друга. — Почему мы никогда не обсуждали наше с тобой будущее? — спросил Люциус, и было заметно, что этот вопрос беспокоит его. — Не обсуждали… — Гермиона улыбнулась. — Да, может, и хорошо. Боюсь, если б мы думали об этом слишком много, то могли окончательно запутаться. — Я… гораздо более счастлив тем, что ты отдалась мне… что осталась со мной. А не тем, что меня освободили. Надеюсь, ты понимаешь это? — Как думаешь, если б ты все еще оставался в Азкабане, мы бы зашли так далеко? — Рано или поздно — да. Не думаю, что смогли бы сопротивляться такому сильному влечению долго. Это неизбежно случилось бы. Но… в любом случае, я пошел бы на близость только при условии, что ты освобождаешь меня от… нашей сделки. Гермиона улыбнулась и наклонилась к нему с поцелуем. Ей нравилось целоваться с этим мужчиной. Нравилось так, что хотелось продолжать это вечно. Она приподнялась, перекинула ногу и нависла над ним, опершись обеими ладошками о грудь Малфоя. Ей ужасно хотелось снова наброситься на него с ласками, но, задумавшись ненадолго, она отстранилась с загадочной улыбкой. — Я хочу принять ванну. — В этом доме ты можешь делать все, что захочешь. Кстати, по-моему, кому и нужно срочно принять ванну, так это мне. Гермиона негромко засмеялась. — С чего бы это? У тебя в камере был умывальник. — Ну да… И еще два раза в неделю разрешали холодный душ. — О-о-о… Да это вообще роскошь, — иронично заметила она. — Ладно, пойдем, примем ванну вместе. Я, знаешь ли, давно мечтаю привести в порядок твои волосы. Малфой мечтательно улыбнулся. — Ванна… Кажется, я уже и забыл, что это такое. — Ну-у-у… если ты предпочитаешь мыться в одиночестве, тогда, конечно, я… — она уже начала приподниматься, слезая с него, когда Люциус цепко схватил ее за запястье. — Нет. Не предпочитаю. Пожалуйста, наполни ее… на двоих. Кивнув, Гермиона отбросила одеяло и поднялась с кровати. Люциус же не сводил с нее глаз до тех пор, пока хрупкая фигурка не исчезла в ванной комнате, а потом со вздохом откинулся на подушку и безучастно уставился в потолок. «Странно… Дверь за Гермионой закрылась только что, а я уже скучаю по ней. Так же, как и тогда, когда она выходила из камеры после своих еженедельных визитов. И азкабанская дверь громко и надрывно стонала, отрезая меня от нее…» Пытаясь отвлечься от горьких воспоминаний, Малфой огляделся. Каким-то невероятным образом они оказались в главной гостевой комнате, куда он вчера вечером, по-видимому, инстинктивно привел Гермиону. Когда-то это действительно была комната для гостей, но в последний год жизни здесь она стала спальней самого Люциуса. Они с Нарциссой перестали делить ложе (по ее, кстати, инициативе) вскоре после его первого возвращения из Азкабана. Сейчас он уже с трудом мог припомнить, почему, оскорбленный поведением жены, выбрал тогда именно ее, но теперь был даже рад этому. Комната и впрямь казалась красивой. Она (уставленная богатой, но не вычурной, а стильной мебелью, и декорированная бордовым шелком и таким же бархатом) смотрелась очень уютно и откровенно радовала глаз. Люциус понимал, что пройдет еще несколько недель, прежде чем он сможет по-настоящему вкусить полученную только что свободу. Потому что сейчас его волновало только одно — Гермиона. И их отношения. Однако не мог не отметить, что эти самые отношения начали приобретать особую прелесть, развиваясь теперь здесь: не в сырой и затхлой камере Азкабана, а в богатых интерьерах его великолепного поместья. И в эту минуту, оглядывая свою прежнюю спальню и слушая, как в ванной журчит вода, он вдруг почувствовал необыкновенную легкость и ощущение давно не испытанного покоя, искренне наслаждаясь происходящим. Дверь, ведущая в ванную, открылась, и на пороге появилась улыбающаяся Гермиона. А поскольку она по-прежнему была обнаженной, Люциус тут же снова почувствовал приятный толчок в паху. Странное дело: ему до сих пор не хотелось пройтись по дому, не хотелось вкусить изощренных яств, приготовленных заботливыми домовиками, не хотелось облачиться, наконец, в добротную и новую одежду, которую и привык носить всю свою жизнь. Нет… Все человеческие желания и потребности оказались практически заглушенными невероятной страстью, которую он испытывал по отношению к этой женщине. Не банальной животной похотью, а именно страстью, поскольку душу Гермионы, ее человеческое тепло и участие он жаждал никак не меньше ее тела. Она появилась в его жизни, словно луч света в непроглядной тьме, окутывающей Люциуса, и теперь он ужасно боялся потерять этот целительный свет. Боялся, что еще немного, и он проснется, с ужасом осознавая, что все это ему лишь приснилось. — Ванна готова, — Гермиона протянула руку, и Малфой позволил поднять себя с кровати и отвести в собственную же ванную комнату. Погружение в горячую воду на какое-то мгновение стало для Люциуса настоящим шоком — он словно погрузился в нирвану, ощущая себя беспомощным от наплыва каких-то странных и не вполне объяснимых эмоций. Ему казалось, что все, окружающее его сейчас (горячая, но не обжигающая вода, лопающиеся на коже пузырьки пены, нежные и мягкие полушария женской груди, служившие ему восхитительной подушкой, стройные ножки Гермионы, обвившие его бедра, и даже кудряшки ее лобка, щекочущие поясницу) создавало вокруг него некий кокон. Кокон покоя и уюта, кокон теплоты, ласки и… безопасности. Этот мир не таил в себе ни капли угрозы. Он, этот нежный и уютный мир, почти любил его. Люциус невольно прикрыл глаза и расслабился, погружаясь в только что созданную чудесную реальность не только телом, но и душой. Растворившись в ощущениях, поначалу он едва обратил внимание, что Гермиона принялась аккуратно тереть его мочалкой, тщательно смывая с тела грязь и запахи тюрьмы. Люциус смог осознать происходящее лишь, когда она начала мыть ему голову, осторожно массируя кожу и растирая пеной волосы. И то, что она делала, было волшебно. Люциусу казалось, что он пребывает в каком-то полусонном или почти бессознательном состоянии, откровенно наслаждаясь прикосновениями ее чутких нежных пальчиков. А еще она негромко мурлыкала какую-то милую мелодию. И все происходящее дарило ему такой покой, какого он не испытывал уже много-много лет, и помогало забыть ту горечь, которую жизнь заставила испить полной чашей. В какой-то момент Люциус даже почувствовал, как захлебывается в этих ощущениях, захлебывается в положительных эмоциях, которых не ощущал уже давно. Но остановить Гермиону сил у него не было. Последней же каплей стал запах, окутывающий его со всех сторон. Сильный пьянящий аромат смеси шампуня и пены для ванны, который он любил всегда и который напоминал ему о самом себе. И запах этот почти сводил его (изголодавшегося по привычной и мирной жизни) с ума. «Черт! Кажется, со мной произошла некая сенсорная перегрузка…» — пытаясь изо всех сил сохранить ясность сознания, подумал Люциус. Он едва дождался, пока Гермиона окончательно промоет ему волосы и ополоснет их, а затем вдруг поднялся и, обмотавшись полотенцем, быстро вышел из ванной. Вернувшись в спальню, он несколько раз глубоко вздохнул и, немного успокоившись, занялся тем, что раньше (в прошлой жизни) было обязанностью его домашних эльфов. С помощью заклинания Калидус Спирантия Люциус начал сушить свою длинную густую шевелюру, используя волшебную палочку, из кончика которой дула сейчас струя горячего воздуха, как самый настоящий магловский фен. Когда волосы стали почти сухими, запах слегка ослаб, продолжая лишь еле заметно, но чувственно овевать его ароматом лаванды. Воспоминание снова кольнуло уставшую память. Но теперь оно было о матери… О том, как тихо и нежно баюкая его на ночь, она каждую ночь клала рядом с детской кроваткой маленькую веточку лаванды, чтобы ему лучше спалось. Лаванда. Всегда лаванда. «Мама так любила этот запах…» Он потянулся за щеткой для волос, но не успел поднять руку к голове, как пальцы Гермионы сомкнулись вокруг его кисти. — Разреши мне. Пораженный Люциус повернулся и взглянул на нее. — Ты не возражаешь? — мягко продолжила она, и Малфой покачал головой. Наконец-то она могла сделать то, чего ей так сильно хотелось с момента первого визита в Азкабан. Она начала медленно расчесывать белоснежную копну волос, аккуратно разбирая спутанные пряди и извиняясь каждый раз, когда ей казалось, что сделала ему больно. Но уже скоро рука забегала гораздо свободней, лишь изредка подергивая оставшиеся не расчесанными участки. Люциус прикрыл глаза, наслаждаясь тем, что она делала так же, как наслаждался ее ласками и, вспомнив, как она впервые обнажила перед ним свою грудь, подумал о том, какой же искренней и безыскусно откровенной является ему эта женщина раз за разом. Хотя Гермиона и не спешила, проводя и проводя щеткой по длинным прядям, с каждым ее движением волосы Малфоя приобретали все более ухоженный вид. Сейчас они уже поблескивали, мягко ниспадая ему на плечи, почти так же, как и тогда, много лет назад, когда она впервые увидела этого волшебника в магазинчике «Флориш и Блоттс». Даже Азкабан не смог лишить Люциуса Малфоя его великолепной и знаменитой шевелюры. Она понимала, что можно уже и остановиться, но почему-то не могла. Ощутив желание сделать это много недель назад, теперь Гермиона по-настоящему упивалась таким простым, казалось бы, и незамысловатым процессом настолько, что потеряла счет времени. А начав снова напевать прежнюю мелодию, услышала негромкий вопрос Люциуса. — Что это такое ты мурлыкаешь? — Она не из волшебного мира. — Это я уже понял. — Мне перестать? — Нет. Мне нравится. Просто скажи, что это за песня. — Да просто старая народная песня, которую рыбак у себя в лачуге поет своему сыну. Маглы обычно поют ее деткам… и моя мама тоже часто пела ее, когда купала меня. Иногда к ней присоединялся и папа, и они пели вдвоем. У него замечательный бас. Я всегда любила слушать его. — Напой слова и мне. Гермиона смущенно засмеялась. — Ну… Давай же, — продолжал настаивать Люциус. Она ощутила вдруг, что стесняется гораздо сильнее, чем когда обнажалась перед ним в Азкабане, но слегка откашлялась и неловко начала: — Танцуй для своего папочки, мой паренек Танцуй для своего папочки, мой маленький мальчуган, Подрастешь, и тоже будешь ловить рыбу, Будешь привозить в своей лодке улов, Будешь запекать на сковородке пикшу и треску на ужин, А пока ты еще маленький мальчик, Так что станцуй своему папочке, мой паренек. Пока ты еще ребенок, ты должен петь и играть, Бродить вдоль берега и бросать в воду камушки, Строить замки на песке и смотреть, как прилив разрушает их. Танцуй же для своего отца, мой малыш. Ну… И так вся песня. Она очень простая и незатейливая. Люциус ничего не ответил, потому что боялся, что его подведет голос. Сегодня он впервые за долгие годы услышал чье-то пение. И ощущения от этого оказались почти такими же сильными, как и от их с Гермионой прикосновений друг к другу, такими же сильными, как от запахов, от вида окружающей красоты. Эти ощущения словно пробуждали его от какого-то сна, заставляя жить заново и заставляя хотеть жить заново. И Люциусу было ужасно страшно потерять это чувство желания жизни. — Почему ты не продолжаешь? Гермиона тихонько засмеялась. — А надо? — Да. Она начала песню сначала и больше не останавливалась, пока не добралась до последних строчек: — Танцуй для своего папочки, мой маленький паренек, Танцуй для папы, мой малыш. Когда ты вырастешь и станешь сам отцом, Будешь петь эту песню своему сыну И вспоминать, как я пел ее для тебя. Танцуй же для своего папочки, мой мальчуган. Малфой бросил взгляд на колдографию, стоящую на столе: на ней был изображен Драко. Его сын, которого он не видел и не мог обнять больше трех лет. И Люциус вдруг ясно и остро осознал, как же хочет встретиться со своим мальчиком. Как скучает по нему. Как ждет его. Но сейчас… именно в этот миг сам он ощущал себя не столько отцом, сколько ребенком. Ребенком в руках невероятно прекрасной женщины, которая постепенно, шаг за шагом щедро дарила ему этот чудесный мир заново. Казалось странным, но в эти минуты он больше не испытывал ни стыда, ни сожалений, думая о своем прошлом. Азкабан, служение Волдеморту, унижения и ужасный животный страх — все будто отодвинулось куда-то далеко. Будто все эмоции, касающиеся этой части его жизни выдохлись и, наконец, закончились. И только одно теперь имело значение — его будущее. А думая о нем, как об общем будущем с Гермионой Грейнджер, он чувствовал себя на редкость спокойно и уютно. Так, как никогда еще до этого не чувствовал. Гермиона положила щетку на место, слегка поправила его волосы сзади, и на губах ее появилась нежная улыбка. Люциус взглянул на их общее отражение в зеркале. — Пока Министерство не снимет с меня домашний арест, ты же должна будешь оставаться здесь? Она приподняла бровь. — А что, вы уже прогоняете меня, мистер Малфой? Люциус запрокинул голову, коснулся затылком ее груди и закрыл глаза. — Ты сама прекрасно знаешь, что я ничего не хочу больше, чем видеть и чувствовать тебя рядом. Каждую минуту, каждый день. Гермиона присела рядышком и, обняв за шею, начала покрывать его лицо легкими поцелуями. — Я только… до сих пор не могу понять, зачем я тебе нужен. Какой смысл тебе вступать в отношения с… таким как я? — пробормотал он, подставляя свой рот ее губам. — Ты прав. Никакого. Будем считать, что моя жизнь — это просто череда бессмыслиц. — Хочу тебя, — глухо прошептал Малфой, и руки сами скользнули под халат, наброшенный Гермионой. — Хочу снова оказаться в тебе. Но она вдруг схватила его за запястья. — Погоди, Люциус… Разве не пора бы тебе пройтись по мэнору? Ты же не видел его больше трех лет. — Он подождет. А я не могу. Потому что тоже слишком долго ждал тебя, Гермиона… Ничего больше не делал — только ждал, ждал и ждал… И устал от этого, не хочу больше ждать. Дай мне насытиться тобой! Хотя бы немного... — Что ж, — Гермиона счастливо рассмеялась и потянула его за собой к кровати. — В таком случае... я целиком и полностью в твоем распоряжении. «Она останется здесь. Навсегда. Со мной. Я сделаю так, чтобы она не захотела никуда уходить. Сделаю!» И на ближайшее время это стало последней связной мыслью чистокровного мага, маглоненавистника и бывшего Пожирателя Смерти — Люциуса Абраксаса Малфоя...