Расул Гамзатов. Горянка

***

Любя, она дочку растила,
Не смея ее баловать.
Порой для науки бранила,
Как всякая строгая мать.

А если, бывало, невольно
В сердцах она дочь ущипнет,
То лишь для острастки, не больно:
Мол, будешь умней наперед.

Боялась и мужа, и бога,
Адаты внушали ей страх.
За это судить ее строго
Решится ль рожденный в горах?

Была б ее воля, едва ли
Прислал бы к ним сватов Осман,
Али это знал, но не знали
Об этом в домах аульчан.

Но страх обуял ее все же,
Когда против воли отца
И против адата — о, боже!
—Пошла ее дочь до конца.

Понятно, что было недолго
Али разразиться грозой.
Мол, нитка идет за иголкой,
Козленок бежит за козой.

«Не ты ль баловством распроклятым
Испортила дочь?» — он басил
И пальцем большим, крючковатым
При этом свирепо грозил.

Попробуй надеждой согреться,
Коль в печке дрова не горят!
И вновь материнское сердце
Сжималось в груди Хадижат.

К ней думы всю ночь до рассвета
Одни лишь тревожные шли:
«О дочь своевольная, где ты?
Смягчи свою душу, Али!»

Когда ей Курбан-письмоносец
От дочери подал письмо,
Казалось, луч солнца сквозь осень
Проник прямо в сердце само.

И нетерпеливо хозяйка
Сказала, тепла не тая:
«Прошу, Бисмаллах, прочитай-ка,
Что пишет мне дочка моя.

Открой осторожно, любезный,
Гляди, чтоб письмо не порвал…»
Очками в оправе железной
Свой нос почтальон оседлал.

И весточку, строчку за строчкой,
Три раза прочел он подряд.
«Не чаяла встретиться с дочкой», —Сказала ему Хадижат.

Открылась печная тут дверца,
Веселый огонь запылал.
Запахло и мясом и перцем,
Готовился срочно хинкал.

Мальчишка соседский, сноровкой
Напомнив лихую стрелу,
Казенную с белой головкой
Бутылку доставил к столу.

Заметил Курбан не без толка:
«Дела подождут. Ничего».
И, как на ягненка у волка,
Глаза разгорелись его.

За первою стопкой вторая.
Спешить за столом не резон.
Поел. И, усы вытирая,
Сказал «благодарствую» он.

О материнское сердце!
Достаточно капли тепла,
Чтоб сразу могло ты согреться
—Душой Хадижат ожила.

От счастья, теперь уж понятно,
Не валится дело из рук.
В платок завернув аккуратно,
Письмо положила в сундук.

Походкой она молодою,
От счастья дыша горячо,
Пошла к роднику за водою,
Поставив кувшин на плечо.

Бежали мальчишки с урока,
Был слышен задиристый смех.
Макушку вершины далекой
Чалмой повязал уже снег.

От дома родник недалече,
Лишь улочку надо пройти.
Приветливо люди при встрече
Здоровались с нею в пути.

Как будто она уезжала
И вот возвратилась назад.
Сойдя к роднику, увидала:
С кувшином стоит Супойнат.

Изодраны старые туфли,
На теле не платье — тряпье.
От слез ее веки припухли,
Разбита губа у нее.

Она, растерявшись сначала,
Угрюмый потупила взгляд
И, горько вздохнув, прошептала:
«Умнее меня Асият.

Скажу, Хадижат, без обмана, 
—Я день ото дня все сильней,
Как стала женою Османа,
Завидую дочке твоей.

Нередко бываю я битой.
Кулак его — слиток свинца.Кричать начинаю:
«Молчи ты!»Молчу:
«Что не блеешь, овца?»

Встаю — еще прячется зорька,
Ложусь — аульчане все спят».
Супа тут заплакала горько,
Склонившись к плечу Хадижат.

А та ее голову нежно
Прижала к себе, словно мать.
Была Супойнат безутешна,
Она причитала опять:

«Все ругань одна да угрозы.
На радость наложен запрет.
В подушку текут мои слезы,
И дела до них ему нет.

Я хуже последней прислуги,
Несчастнее всех аульчан…»
И тут оглянулась в испуге:
Сходил по ступеням Осман.