Мастер сошел с ума.
И Тэхен в этом не сомневался. Он любил искусство и хотел жить им, пытался развиваться в разных направлениях — от литературы до написания картин (примитивных, наверное, но Тэхен вкладывал в них свою душу). Однако он никогда не знал о еще одном, неизвестном для многих направлении — боли. Боли по нему, по его телу и по сочащейся мраком душе. По его вырванным волосам и по россыпи гематом на коже. По созвездиям порванных капилляров и по красным полосам вдоль его талии.
Чонгук был истинным мастером в этом направлении. Он бы получил первое место за свои шедевры, если бы его, Тэхена, выставили экспонатом в Лувре, закрыли под стеклянным куполом и повесили табличку «Разбитый Ким Тэхен. Художник: Ким Чонгук».
Но Тэхен молчал. Еле-еле содрал себя, окровавленного и изнасилованного, с пола и даже смог одеться. Вот только идти не смог — лишь ползти на четвереньках, приваливаясь боком к стене и стеная сквозь сжатые зубы. Под аккуратные ногти забилась кровь и грязь, волосы слиплись от кровавой жижи, Тэхен не чувствовал половины лица и мог только ронять соленые слезы на крылечко.
Когда его нашел дедушка, первое, что он сделал — вскрикнул. Тэхен, собравший в себе яркость и красоту, чье лицо светилось лучезарно и совершенно ослепительно красиво, был похож на месиво. Скула заплыла и глаз почти не видел, разбитые губы посинели и мелко дрожали, рассеченный лоб с запекшейся кровью слабо блестел раной в свете фонаря. Дедушка поднял его осторожно на руки, умостил ослабшую голову на своем плече и отнес в дом.
Тот вечер Тэхен помнит урывками. Кажется, были крики бабушки и строгий дедушкин голос, холодные компрессы и болеутоляющие, потом его помыли чьи-то заботливые руки и влага на собственном лице. «Кап-кап-кап». То была не вода и не кровь — слезы, которые прародители лили по нем. Дедушка уложил его бережно на кованую железную кровать и накрыл кремового цвета одеялом, целуя в лоб.
Тэхену хотелось плакать от тупой, режущей, колющей, тянущей и еще много «щей» концентрации боли в разных уголках его тела. Если честно, он даже удивился, почему он не умер там, избитый и истекающий кровью. Лежа в своей теплой постели, умытый и согретый, с обработанными ранами и кучей бинтов на лице (он не помнит точно, но, кажется, нос все-таки пострадал), Тэхен думал лишь об одном — Хосок будет ждать его. Принесет свой полароид, просидит на мягкой траве до наступления темноты и появления светлячков, а после уйдет. Тэхен просто не сможет прийти. Не сможет передать дружелюбное «привет» и попросить лунной морковки. И извиниться перед Хосоком тоже не сможет.
А потом — бесконечные расспросы. Кто, почему, как, зачем. Тэхен знал ответ на каждый вопрос, мысленно отвечая на них правду и ничего кроме. Кто? Чонгук, мой брат. Почему? Он меня ненавидит. Как? Избил кулаками, после — ногами. Зачем? Чтобы доказать, что Тэхен — вещь. Игрушка, принадлежащая ему одному. Но вслух Тэхен отвечает совсем другое.
— Кто это был, Тэхен? — спрашивает полицейский. У него во взгляде нет ни жалости, ни скорби, только заинтересованность. Первое громкое дело за такое долгое время.
— Хулиганы, — врет Тэхен.
— В самом деле? — отвечает полицейский.
Тэхен кивает.
— Почему? Ты спровоцировал их?
— Мне это не известно.
— Как они это сделали?
— Один держал, двое били, — Тэхен поражался сам себе. Он уперся взглядом в свои руки со сбитыми костяшками, врал представителю власти и даже не краснел.
— Как думаешь, зачем?
— Вероятно, чтобы отобрать деньги, которых у меня не было.
— Ты помнишь, как они выглядели?
— Нет, было темно.
— Хорошо, — вздохнув, сказал полицейский. Он собрал свои многочисленные листы в красную папку и пообещал: — Мы найдем их.
«Не найдете», грустно усмехнулся Тэхен, «потому что он здесь». Прятаться у всех на виду — лучшее укрытие. Но Чонгук и не прятался. Ему было откровенно плевать. Он учил и наставлял Тэхена, а тот молча и покорно усваивал свой урок. Может быть, если бы он позвал на помощь или не сказал тогда Хосоку «пожалуйста», может, все сложилось бы иначе. Но Тэхен промолчал. Тэхен сам выбрал его, Чонгука, позволяя ранить свое тело и насиловать грубо.
Потому что Тэхен — Маргарита.
Но если Тэхен думал, что самое страшное миновало, то жестко ошибался — самое страшное ждало дома. Дома ждал папа. Плачущий навзрыд папа, прижимающий к себе хрупкого разбитого мальчика, гладил его по волосам и шептал бесконечное «прости», будто был в чем-то виноват. Папа решил, что «монстр», «урод» и просто «конченная мразь» нашел его и там, нашел и избил заново. Омега улыбнулся криво, умолчав, что он всегда находится рядом с ним. Но Тэхену удалось убедить папу, что это дело рук не одного и того же человека. Сначала был столб, теперь трое хулиганов. Он так часто говорил заученные фразы, что и сам поверил в собственную ложь.
Папа хотел ринуться в полицию, но Тэхен осадил его — даже лиц не помнит, нет никакого толка тыкать пальцем в небо. А отец смотрел на него, сжимал челюсть до скрипа зубов и кидал свирепые взгляды на равнодушного Чонгука.
Тэхен искренне не понимал, зачем лжет. Потому что любит. Потому что ценит. Потому что нуждается до поломки костей в себе, внутри, прямо в сердце. Потому что жаждет дышать хотя бы одним воздухом.
— Тэхен-и, малыш, скажи мне честно, кто это был? — умолял папа каждый раз.
— Ты имеешь в виду открытие Америки? Христофор Колумб, папа, это каждому школьнику известно.
— Тэхен, Господь всемогущий, я не шучу с тобой!
— Думаешь, я бы шутил про Колумба? — улыбался Тэхен неизменно фальшиво.
— Тэхен! — вскрикивал папа каждый раз.
— Ньюарк. Тебе на «к».
— Прекрати, хватит! Почему ты выгораживаешь этого... эту... — запинался папа, возмущенно подбирая слова.
— Я должен дорисовать, пока вдохновение не пропало. Поговорим потом, хорошо? — Тэхен чмокал папу в нежную щеку и убегал скорее в комнату, потому что «потом» никогда не наступит.
Папа открыто угрожал, умолял, заставлял Тэхена сказать правду, но каждый раз слышал одно и то же — избили хулиганы. Тэхен, кажется, и сам начал думать, что весь тот вечер — только разыгравшееся воображение и никакого Чонгука там не было, только три его вымышленных хулигана.
Но однажды Тэхен, наконец, понял причину своей лжи.
Потому что Маргарита сошла с ума вслед за Мастером.
Тэхен сходил с ума каждую ночь. Каждую ночь, глуша крики в собственную подушку, когда Чонгук трахал его рвано, толкаясь глубоко и проезжаясь головкой аккурат по простате, Тэхен слезы пускал по впалым щекам, рвал острыми зубами подушку и вслушивался в чонгуково дыхание и стук кровати о тумбочку. Сходил с ума, когда Чонгук толкался в его горячий рот и сжимал в тяжелом, Тэхен теперь точно мог судить, кулаке волосы, не позволяя вздохнуть. Голова кружилась и перед глазами вспыхивали звезды, но Тэхен покорно не дышал, задыхаясь Чонгуком, как и мечтал всегда. А когда чувствовал внутри себя тепло, оставленное братом, его словно уносило в другую Вселенную, где жил другой Тэхен.
Ночью Чонгук принадлежал лишь ему, забирал его тело и душу безвозвратно, без остатка, не оставляя шанса на спасение, а утром уходил. Утром для него не существовало поломанного мальчика, для него были лишь штабели доступных шлюх, любимые стертые перчатки и спертый воздух в подвале, где висела его порядком избитая груша. У него соревнование на днях и мысли лишь об одном — о сладкой победе. А после, может быть, какая-нибудь подстилка, скачущая на его члене.
Одно только раздражало — вторсырье как под копирку желало им быть похожим на оригинал. Чонгук в каждой доступной шлюхе хотел видеть мальчика в красном берете поверх блондинистых волос, в кардигане перламутрово-рубиновом и рубашке в клетку. Хотелось родинки на кончике носа и аккуратной шеи с острыми ключицами, об которые чонгуковы губы резались каждую ночь.
Чонгук, вообще-то, не то, что терпеть не может, он ненавидит математику потому, что не понимает. Но с Тэхеном сплошная математика. Его чувства беспредельно большие и необъятно-огромные, как, например, квадратный корень из бесконечности. Как-то Чонгук краем уха услышал, что это называется «неопределенность». У него, кажется, что-то похожее к Тэхену. У него к Тэхену квадратный корень из бесконечности — неопределенность, некая константа и постоянная, как Солнце.
Может быть, природа. У Чонгука мушки перед глазами, когда в нос бьют ебаные лилии. Ебаная тэхеновая непорочность и чистота, омраченная грехопадением с собственным братом. Чонгук был изгнан из рая добровольно, а Тэхен, как верная собачонка, следом пал к ногам брата, омывая их кровью и чистыми слезами.
Может быть, врожденная привязанность. Выношенные в одном чреве, связанные красной нитью на запястье, которую никакое в мире лезвие не перерубит. Чонгука тянет и ломает, внутренности через мясорубку пропускает, когда он видит Тэхена. Его хотелось вдыхать внутрь, в вену, под кожу, втирать в десна, пустить по капиллярам лишь для себя одного. Как кокаин, как метамфетамин, как спайс и личную дозу кетамина. Он как самый сильный сорт героина — вкусишь один раз и больше не сможешь остановиться.
Чонгук уже вкусил.
У Чонгука к Тэхену — haßliebe. Его швыряет по этому чувству, выворачивает, как при самой худшей ломке, лихорадит и очень хочется Тэхена. К себе, рядом, сожрать можно даже — только бы для себя одного. Чонгук захлебывается собственным рычанием и восхищением, когда тэхенова кожа блестит от пота, когда он наблюдает, как собственный член исчезает внутри его горячего тела, когда Тэхен кусает опухшие губы и глушит стон в укусе собственной ладони до крови. От Тэхена воняет Чонгуком. А от Чонгука воняет шлюхами. И ему мерзко даже от самого себя.
Чонгук резко протер лицо ладонями, опираясь оголенным плечом о косяк двери. Тэхен склонился низко над раковиной. Внизу живота приятно потянуло, когда Чонгук мазнул взглядом по его точеной спине вниз, к округлым ягодицам, едва прикрытых растянутой футболкой.
— Шлюха, — хрипло хмыкнул младший, упираясь дернувшимся от возбуждения членом в тэхеновы ягодицы. Брат вздрогнул резко, уронив в раковину упаковку таблеток. — Что это? — равнодушно спросил он, поднимая пластинку.
— Блокаторы запаха, — ответил Тэхен, сипло выдыхая, когда почувствовал давление на пояснице.
— Блокаторы, значит, — Чонгук поджал губы и кивнул. Он начал выдавливать таблетку за таблеткой в раковину, смывая их водой. Тэхен приоткрыл рот от удивления, не сразу сжимая запястья брата.
— Они же папины... Гук-и, отдай, — попросил Тэхен, пытаясь вырвать пластину.
Чонгук схватил его за шею, впечатав щекой в прохладную поверхность стекла. Тэхен нервно сглотнул, жмурясь и ожидая удара, которого не последовало. Чонгук смотрел долго и безразлично, сжимая горячие пальцы на его затылке.
— Если я увижу еще раз, — шикнул младший, опуская руку вниз, ведя по спине с выпирающими позвонками, пересчитывая все раз за разом и остановился на бедре, сжимая его до побеления костяшек. — Я убью тебя, — выдохнул на ухо.
— Так будет лучше нам обоим, — тихо ответил Тэхен, игнорируя мурашки на спине и чонгукову руку, оглаживающую ягодицы. — Тебе ведь... он все равно противен, — омега сглотнул слюну так тяжело, словно то была не слюна, а те слова, которые он не может сказать.
— Ты мне весь противен, — спокойно ответил Чонгук. Он покрывал поцелуями-укусами острые плечи, разрывал кожу и зализывал капельки крови.
— Поэтому ты спишь с другими? — Чонгук заметил блеснувшие в свете утреннего солнца слезы. Тэхен смотрел на него сквозь отражение. — Тогда зачем ты занимаешься любовью со мной?
— Я не занимаюсь с тобой любовью. Я трахаю тебя, — Чонгук хрипло рассмеялся, вжимая Тэхена щекой в стекло. — Ты такая же шлюха для меня, как и все, — врет он, скалясь.
— Пожалуйста, Гук-и, — шепнул Тэхен, жмурясь. — Пожалуйста, давай прекратим. Что от меня останется, когда ты наиграешься? Я не смогу так долго жить. Просто будь с тем, кого ты будешь лю... — его голос сорвался, — любить, а не хотеть вытрясти всю душу.
Чонгук зарычал, дергая тэхенову футболку вверх, задирая до плеч и вгрызаясь зубами в открытую беззащитную шею. Он сжал хрупкое тело под собой в стальных тисках, врываясь в него без подготовки, привычно больно и привычной заполненностью до краев.
Тэхен цеплялся скользкими пальцами за края раковины, рьяно стараясь удержать равновесие, а Чонгук втрахивал его в кафельную поверхность, не жалея, терзая побледневшую кожу укусами кровавыми, впивался клыками глубоко под кожу и рычал. Старший кусал губы в кровь, захлебывался стонами и чужой яростью. Чонгук схватил его за волосы, оттягивая, заставляя смотреть в свое собственное отражение, на свое раскрасневшееся лицо с кровоточащими губами и Чонгука, вбивающегося в его тело в рваном ритме. Он смотрел на себя и видел это глазами Чонгука — шлюху, готовую разложиться перед братом. Плюющую на будущую себя и на свои будущие слезы.
И ему, блять, так это нравится.
Тэхен ударил ладонью по стеклу от резкого движения, царапая ногтями едва заметно. Чонгук сжимал его горло крепко, смотрел ему в глаза через отражение, а Тэхен смотрел в ответ и видел там себя. Доступного и открытого, только для Чонгука, насаживающего его на свой член. Тэхен выгибался до хруста позвонков и кричать хотел в голос от того, как хорошо. От того, как любит.
Чонгук впился в его губы, ударяясь зубами нелепо и прокусывая до металла на языке, слизывая чужую и собственную кровь, крепко сминая пальцами тэхеновы узкие бедра. Легкие горели и голова кружилась от лилий, забившихся в ноздри, и смазки, которая пошло хлюпала при каждом толчке, скатываясь прозрачными каплями по его коже. Тэхен первым разорвал поцелуй, отстраняясь и не обрывая ниточку слюны, протянувшуюся между их губами.
Альфа излился в Тэхена, прижимая его тазовыми костями к неудобной раковине и впиваясь клыками в тэхеново истерзанное плечо. А Тэхен уже привык кончать без рук — так, как нравится Чонгуку. Брат прижал его к своей взмокшей груди, дышал тяжело и пальцы на хлипкой шее сжимал.
— Мое, — рыкнул Чонгук.
И ушел тогда, хлопая дверью, ставя точку и оборвав все шансы Тэхена закончить. Они не закончат. Чонгук его попросту не отпустит.
Чонгук тонул. Захлебывался собственным эгоизмом и желанием, задыхался от нехватки Тэхена внутри себя и не давал возможности спасти. Как и любой утопающий, он ломал соломинку помощи, протянутую бережно и аккуратно. Он тянул Тэхена за собой, сжимая крепко руки и не дав глотнуть побольше воздуха. Они, наверное, умрут вдвоем. Опустятся на дно своей похоти и останутся там навсегда — отвергнутые, грешные и обреченные.
Самое страшное — Тэхен больше не хочет бороться.
Тэхен любил рисовать солнце. В любом его проявлении — залитых утренними лучами деревьях, голубое небо с пушистыми ватными облаками, смятые постели в вечернем свете, отражение солнечных бликов в спокойном море, персики на бежевой скатерти и светлого цвета собак — больших, маленьких, пушистых, гладких, но неизменно добрых. Тэхен находил в этом солнце.
Но сейчас солнце ему стало чуждо. Тэхен рисовал небо цвета эбонита, огромных умирающих китов и шторм, разбивающий волны о нос тонущего корабля. Тэхен тонул. Может быть, его душа сама была теперь цвета эбонита. Внутри него хрустел и ломался пополам мир. Чонгук — его личный апокалипсис и катарсис.
Чонгука Тэхен в тот день — ни утром, ни в обед, ни вечером больше не видел. На звонки он не отвечал, сообщения и вовсе игнорировал, хотя Тэхен видел, что получатель их просмотрел. Только глубокой ночью раздался телефонный звонок на отцовский телефон. Тэхен выскользнул на цыпочках в коридор, держась за косяк двери и всматриваясь в сонного отца, пятерней зачесывая растрепанные волосы.
— Ким Намджун? — спросил металлический голос на том конце трубки.
— Да, — хрипло ответил отец.
Тэхен подошел ближе.
— Ким Чонгук — Ваш сын?
— Верно, — Намджун заломил брови, кусая губу. — В чем дело?
— Ваш сын в реанимации. Когда Вы смо-
Почему-то стало оглушающе тихо. Тэхен поднял взгляд на отцовские губы — он что-то говорил быстро, резко, как будто кричал. Тэхен больше ничего, кроме биения собственного сердца, не слышал.
прости,
прости
прости меня, брат.
как ни прячь, как ни утаивай — этого не стереть.
т ы н а з ы в а е ш ь м е н я г р е ш н и к о м?
