Рукавицы

-Бонус 3-

Пульс участился, а тело сковала неприятная судорога. Хотелось кричать, но изо рта вырывались лишь слабые хрипы. Тэхен резко распахнул глаза, глотая воздух и рыская ослабевшей рукой по кровати.

— Чонгук... — он пытался нащупать запястье своего альфы, который должен был нежиться совсем рядом, под боком. Пальцы, наконец, настигли в темноте чужую руку и крепко сжали, боясь отпустить, — Мне приснился кошмар...

Тэхен отчетливо помнил силуэты в черных одеждах на похоронах, будто это было на самом деле. Он помнил слезы на глазах бабушки и друзей Чонгука, помнил его бледное лицо и закрытые глаза, внушающие ужас и холод, говорящие, что теперь он один.

— Тэхен-и, снова? — раздался хриплый голос откуда-то сбоку, и рука, которая должна была принадлежать Чонгуку, сжала его пальцы в ответ.

— Бабушка? — почти надрывно спросил омега, в который раз чувствуя себя обманутым. Женщина придвинулась ближе, прижимая дрожащего внука к себе. Тот, будто еще не совсем понимая, что происходит, спросил:

— А где Чонгук?

Женщина, закрывая свой рот, чтобы сдерживать рыдания, мягко баюкала Тэхена, который продолжал задавать ей такой болезненный и глупый вопрос. Это не первый раз. Такое повторялось каждую ночь. И каждую ночь он задавал ей один и тот же вопрос: «Где Чонгук?». Что она должна была ему ответить? Она просто ждала, пока тревога омеги спадет, а его глаза плавно закроются, потому что только так он мог не думать, что остался без Чонгука.

***

Тэхен чувствовал пустоту, сидя на кровати и высматривая на стекле самодельные снежинки. Они сделали их, когда украшали квартиру к рождеству, истратив при этом немало бумаги из скетчбука Чонгука. Тот ворчал, но все равно позволял ему раз за разом ошибаться в нарезании и брать новый, совсем чистый листок. Что-то болезненно сжалось внизу живота, и Тэхен вдохнул в себя побольше воздуха, в котором витали слабые остатки запаха альфы. Запаха, который был так нужен их сыну.

В уборке квартиры не хотелось напрягать бабушку, потому что та и так уставала от постоянных нервов и его ночных кошмаров, поэтому Тэ, подавив подступающую тошноту, встал и направился к шкафу. Женщина с утра прочитала ему целую лекцию по поводу чистоты в доме и периодической переборке вещей, но не потому что она винила его в свинарнике, а потому что пыталась хоть как-то успокоить, отвлекая от пожирающих мыслей и слез. Когда она ушла, Тэхен понял, как страшно ему было оставаться одному, и он всеми силами пытался держать в голове ее монотонную лекцию, лишь бы не думать о Чонгуке.

Он оказался возле зеркала, рассматривая свое помятое отражение: бледная кожа, чуть впалые щеки от недоедания, темные круги под некогда красивыми и радостными глазами. Если бы Чонгук увидел, с укором посмотрел бы и потащил на кухню, кушать, а потом завернул бы в одеяло и кинул на кровать гусеничкой, заставляя спать несколько дней подряд. Но Чонгука нет. От него осталась лишь белая рубашка, сидящая на Тэхене словно ночнушка, и метка, которая, если не обновлять, зарастет. Он вздрогнул, руками нащупывая ее на загривке, и прикусил губы до крови. Стал яростно ногтями драть затылок, чтобы больно, чтобы метка не смогла зарасти никогда. Потому что он только для Чон Чонгука, только для него.

Щеки окрасились в прозрачные слезы, а губы с затылком ужасно горели. Хотелось кричать, плакать, биться в истерике, как тогда, в то утро, в больничной палате Чонгука. Он проснулся тогда, потому что медсестра разбудила. Она смотрела долго и внимательно своими грустными, почти безжизненными глазами, а потом, словно обыденная вещь произошла, сказала: «Он умер. Мне жаль». Да по глазам ее было видно, что ей плевать. А Тэхен горло надрывал, завывая, и плакал ей в лицо, что не верит, хотя запаха чонова уже не ощущал. Верить не хотелось, но пришлось. Реальность сначала ткнула его носом в библию, заставив молиться, а после плюнула, сказав, что плохо, и шибанула лицом о стекло, которое из кожи теперь, наверное, не вытащить никогда.

Вместо криков и завываний Тэхен смотрел в собственные глаза в зеркале и думал, думал о том, что жизнь чертовски несправедлива. Он бы принял смерть, если бы причина была ощутимей и серьезней: авария, болезнь или, в конце концов, старость. Но глупость. Такая маленькая чертова забава, казалось бы, обернулась чудовищным. Тэхен не мог простить себе такой оплошности, и, если бы была возможность, руки бы на себя наложил, но такой не было. Он просто не мог, потому что внутри живая крохотная часть его Чонгука. Чонгука, который целовал с утра его сонного в макушку, который укрывал одеялом его замерзшие ноги, который шептал своим прекрасным голосом слова любви, и который натягивал рукавицы на его холодные руки. Все это отложилось в памяти, и чем больше времени проходило, тем больше Тэхен вспоминал моментов их счастливой жизни. Теперь вся она собралась в их ребенке, большими и красными буквами сигналя, мешая что-либо сделать с собой.

Сколько прошло времени с похорон? Тэхен не запоминал. Он не хотел помнить. Хотел стереть этот отрывок из своей жизни, забыть Чон Чонгука раз и навсегда, а потом его руки ведь были такими теплыми и нежными, качали ночью, обвивали талию и гладили оголенные бедра, и Тэ понимал, что не смог бы жить без Чонгука в своих воспоминаниях. Если он не будет помнить, то кто будет? Друзья, которые за спинами только и говорят о его «дурацкой» смерти? Коллеги, многие из которых поувольнялись с работы буквально за считанные дни?..

Тэхен сдвинулся к дверце шкафа, слегка морщась от боли в разодранной шее. Они купили его на свои первые общие деньги. И общим он стал для одежды. Там всегда вперемешку складывались вещи двух разных размеров и ставились кроссовки с сандаликами на нижних полках. От него ликорисами пахло больше всего, и Тэхен не открывал его уже вторую неделю, боясь лишиться последнего глотка любимого воздуха.

Рука дернула дверцу, и в лицо ударил свежий и сильный запах ликорисов. Живот обдало приятной судорогой. Тэ аккуратно залез дрожащими пальцами под рубашку и стал гладить его:

— Тише, тише, маленький. Видишь, отец рядом. Теперь все хорошо.

Он стал судорожно вдыхать воздух, чтобы не заплакать. Тэхен не считал это обманом. Это вынужденная мера. Ему самому эта мера была необходима. Успокоившись и подождав, пока болеть внизу живота перестанет, он заглянул в шкаф.

Все те же несколько пиджаков, которые он так старательно выбирал для Чонгука, тот же белый свитер с большим воротом, подаренный ему Чоном на день рождения. Он тогда сказал, что в дополнение к рукавицам, а сам с цветом напутал и долго-долго извинялся. Взгляд наткнулся на бледно-синее худи. То самое, в котором был Чонгук в тот роковой день. Даже многократная стирка не помогла до конца смыть багровое пятно на капюшоне, зато лишила его запаха альфы. Тэ закусил губу, подавляя рвущийся наружу крик. Не нужно, не нужно было истерить. Слезы и припадки не помогут ничего изменить, и он понимал это. Пытался держаться за дверцу, но ноги подкашивались просто от слабости, от усталости. Чертовы вещи в шкафу выбивали всю собранность. Было такое чувство, что Чонгук просто напросто ушел на работу утром, забыл разбудить, поцеловать в макушку и забыл поставить кофе на варку. Да. Определенно Тэхену легче думать именно о таком. Вот только он прекрасно понимал, что вечером, когда Чонгук не вернется вновь, будет гораздо больнее. Он устал плакать, устал просыпаться ото сна, который постоянно путал с реальностью, устал доводить бабушку до давления и устал видеть в каждом уголке дома силуэт Чон Чонгука.

Надо бороться с болью, хотя бы ради их сына.

Выдохнув, Тэхен расслабился и нырнул за первыми попавшимися вещами. Стоило бы послушать бабушку и перестирать всю одежду, а запах Чонгука... Запах можно воссоздать. У бабушки множество ваз с ликорисами, это должно было помочь. Он еле-еле поднялся на ноги, утягивая за собой кучу приятно пахнущих вещей, и был так увлечен этим запахом, что не сразу услышал, как об пол что-то стукнулось. Разлепив глаза, Тэхен увидел на полу маленькую коробочку темно-зеленой расцветки: в такие они клали маленькие игрушки из-под киндеров и дарили друг другу в рождество, собирая коллекцию. Впервые за две недели на лице расплылась улыбка, пусть и вымученная, но это была она. Он отложил вещи в сторону и поднял коробочку, на которой все еще болталась узкая рождественская ленточка. Видимо, Чонгук приготовил заранее, не то что он. Под напором маленьких пальцев крышка щелкнула и открылась.

«Зима — наше время года. Выходи за меня» — гласила маленькая записка, пропихнутая в тонкий обруч серебряного кольца.

Все началось по новой.