Чонгука действительно шокирует объём и нелепая нагромождённость кофе, заказанных омегами; какие-то горы сливок, соусы, орехи, вафли, печенье, шоколадная крошка. Когда Чонгук смотрит на это, у него непроизвольно начинают болеть зубы и, чтобы как-то заглушить эту боль, он торопливо отхлёбывает небольшой глоток своего горького, чёрного кофе без ничего. Только вкус настоящего, крепкого кофе — никаких добавок, никаких привкусов и послевкусий. Чимин пьёт американо из гигантской кружки — это Чонгук ещё более-менее может понять. Но то, что своим объёмом чуть ли не целиком загораживает сидящих напротив омег…
Когда Чонгук ловит себя на том, что думает о чём-то настолько бытовом, ему становится смешно, и всё вокруг как-то сразу перестаёт раздражать. Сдутое красное волнение, порванная, не выдержавшая и лопнувшая тревожная нить — всё это плавает где-то внутри, в светло-жёлтом, тёплом, родном, мягком, рыхлом. Чонгук считает, что всё позади. И все четверо мило, по-дружески болтают: Юнги, увидев, что Чонгуку стало лучше, что он расслабился, тоже как-то довольно расплывается на кресле; эти двое заражают своей домашней атмосферой Чимина и Тэхёна. Как будто и не было ничего плохого, как будто так было всегда, как будто так и должно быть. Как будто нет у Юнги на запястье вполне заметных шрамов, которые он скрывает за длинными рукавами чонгуковой рубашки. Как будто не прятался никогда Чимин в искусственно созданный сложенными ладонями мрак. Как будто не помнит Чонгук ту наступавшую когда-то волнами на белёсой лестнице у квартиры Юнги тьму. Как будто не было времени, когда Тэхён ничего не мог чувствовать. Как будто всё это — стёртое, выцветшее, выгоревшее; как будто эти воспоминания, жившие в каждом все эти два месяца, вдруг как-то поблёкли, отошли на второй план, вычеркнулись из списка с жирно обведённым чем-то красным — может, кровью — названием: «НЕ ЗАБЫВАТЬ! ОЧЕНЬ ВАЖНО!»
И Чонгук смотрит на эти воспоминания, тонущие в свете, сгорающие от, казалось бы, нежных, лишь приятно согревающих лучей. И кажется ему: всё. Больше никогда, никогда, никогда. И он почему-то через стол протягивает руку Юнги; тот хватается за неё, как за спасательный круг, сжимает, отпускать не хочет. А у Чонгука в голове всё ещё отголосками: никогда, никогда, ни-ко-гда — по слогам, по буквам, затихает, и последнее, еле слышное почему-то звучит зловеще, как будто враждебный голос шепчет низко из темноты. Но Чонгук теперь уже не придаёт этому значения. Он ищет тепла, он держит в своём льду огонь, и тает, тает — и только рад таять. Куда-то вдруг деваются Тэхён и Чимин, куда-то вдруг теряется столик, четыре чашки с кофе, клетчатая скатерть, уютное кафе — и в абсолютно белом пространстве, пустом и бескрайнем, как сама вечность, остаются двое: Юнги и Чонгук. Они — едины, они растекаются, сплавляются в одно, срастаются кожей прочно, прочнее, чем если бы их сшили стальной нитью. И, слившись, они отращивают крылья и взлетают, взлетают ввысь, над миром, забывают обо всём: о прошлом, о том, что существует будущее — остаётся только настоящее, сиюминутное счастье; они забывают друг о друге, забывают о себе, перестают различать себя в крепком, очень надёжном и нерушимом «мы». И теперь, кажется, ничего не страшно.
