Доктор Хаос

Дело о забытой папке

Несколько дней подряд Глеб ловил себя на том, что совершенно ни о чем не может думать, кроме строгого дядьки Котова. Летел на работу раньше времени, уходил позже всех и думать не думал искать подработку.
— Какой ты, Глебунь, сияющий, — умилилась мать в пятницу вечером, когда блудный сынуля пришел проставляться дешевенькой водкой и купленным на углу тортиком. — И как зовут красавицу?
Глеб покосился на нее удивленно и даже немножко зло. Какая еще «красавица»? Тут не до красавиц, тут сложнейшая операция! Не какой-нибудь тебе простенький открытый переломчик у спортсмена, а, на минуточку, вывих со смещением любимой-дорогой коленочки, да еще осложненный множественными трещинками по соседству! Глеб отчетливо видел перед собой Котова с его сдвинутыми к переносице густыми бровями и тихим низким голосом: «Да-да, понимаю, единственный сын, конечно, очень вам сочувствую. Теперь выйдите из палаты». Не зло, не строго, а тихонечко сказал, но рыдающая мамаша удалилась тут же, как ветром сдуло. Вот это человек! И ведь как потом операцию вел, все по учебнику, ни на секунду не отвлекся. Ни шуточки не отпустил, ни лишнего движения, ни вздоха. Зашел, провел операцию на высочайшем уровне, вышел и только потом спросил: «Кофе будешь?».
— Ой, ты гляди, как глаза-то сияют, Ольгуш, — не унималась мать. — Смотри теперь, как бы не залетели... Ой, беда, — и она, расстроенная, удалилась в свою комнату.
— Сына, ты че пришел-то? — отец похлопал Глеба по плечу, возвращая в суровую реальность. — Мать, вон, до слез довел.
Глеб прислушался к доносящимся из родительской спальни звукам и лишний раз подивился тому, как полное отсутствие каких-либо действий способно вызвать у женщины искренние слезы.
— Да я про работу, — Глеб схватился за бутылку, но батя осадил его жестом и начал разливать по рюмкам самостоятельно.
— И что с работой? — родитель хлопнул рюмашку и повеселел — супружница редко дозволяла поддать водки. На пиве-то уже далеко не уедешь.
— Работа хорошая, — глаза Глеба снова фанатично засияли. — Семен Аркадьевич мне такое место нашел — не передать!
— Что, платить хорошо будут? — понимающе улыбнулся батя.
— Нет. Платить пока будут мало, опыта у меня так себе, — отмахнулся Глеб.
Мать тут же прекратила рыдания и ворвалась на кухню бешеной фурией.
— Как так? Да что ж он за родственник-то такой? И еще ведь брат! Нет, вы посмотрите на него, а! Платить пока мало, опыта мало! Шесть лет, шесть лет на учебу, еще два года коту под хвост — нет я этого не переживу! — и она, исчерпав мизансцену, удалилась переоблачаться и менять реквизит. Для следующего выхода ей надлежало выглядеть солидней — домашний халат и махровое полотенце на голове не добавляли образу состоятельности.
— Ты на мать не смотри, — шепнул батя, разлив по второй. — За родителей, — он негромко чокнулся с сыном. — Ты на мать не смотри, я разберусь. Самому-то нравится?
— Нравится, — счастливо закивал Глеб. — Очень. Прям как в сказке.
— Ну, это главное, — заключил родитель. — Ты только это... презервативы... ну, если что там как...
Глеб мысленно вздохнул — по всей видимости, батя тоже уверен, что работа не имеет никакого отношения к его счастью. Конечно, сложно представить, чтоб профессиональный сантехник и домохозяйка разделяли его энтузиазм. Просто разные приоритеты, только и всего.
На работу ему нужно было и в субботу, и в воскресенье. Выходные разбили и выдавали ему строго по необходимости, нещадно игнорируя и трудовое законодательство, и здравый смысл. Глеб был от этого в восторге. Если б только ему разрешили, он бы и ночевал где-нибудь под рабочим столом в ординаторской. Или в раздевалке. Там потеплее — топят хорошо.
— Глебушка, зайчик, принеси папку, я на столе забыл, а они такие дотошные, — сказал однажды Глебу самый-замечательный-на-свете-человек Котов. Глеб, смирившись, со своим прозвищем, потопал в палату к «дотошной» семейке. Заветная папка действительно лежала на прикроватной тумбочке, но ее окружали аж шесть человек. Разного возраста, но примерно одного уровня дотошности.
— Молодой человек, а вы судно новое нам не принесете? — деловито осведомилась наиболее предприимчивая из дотошных.
— Я не медбрат, сейчас сестру позову, — Глеб высунулся из двери и махнул рукой Наденьке. Та подбежала, выслушала просьбу и удалилась на цыпочках. Должно быть, не хотела заходить в роковую комнату.
— Молодой человек, а кормить когда будут? — на сей раз к Глебу обращался самый строгий. В солидных очках, с представительным портфелем.
Глеб мельком глянул на лежащие возле папки на тумбочке продукты — целый вагонище, стратегический запас на роту. Очевидно, дотошные соревновались в заботливости.
— В шесть часов будут кормить, сестра принесет в палату еду, — объяснил Глеб, бочком пробираясь к папке, как бы между делом.
— Молодой человек, а выписывать когда будут? — вклинилась «квохтушка». Этих Глеб ненавидел больше всего — могли охать и ахать по малейшему поводу. Теперь не отвяжется, пока не сказать подходящую ее настроению дату. Скажешь слишком рано — забеспокоится, что здесь больному не рады, скажешь слишком поздно — решит, что хотят содрать денег. Замкнутый круг, хоть на кофейной гуще гадай. Может, этим Котов и занимается после операции? Гадает, когда бы больного выписать?
— Решает лечащий врач, я только за папкой зашел, — Глеб предпринял отчаянную попытку выскользнуть из лап квохтушки. Тщетно.
— Ну, а вы не врач, что ли?
— Врач, — обреченно ответил Глеб. Он предвкушал, что будет дальше.
— Вот и скажите свое врачебное мнение!
— Я не видел травму, не оперировал, как я могу вам сказать?
— Как есть, так и скажите!
— Послушайте, я только зашел, чтобы взять папку, мне нужно идти, у меня важные...
— Вот куда идут деньги! Вот таким хамам! Дела у него! Тут человек лежит после операции в тяжелейшем состоянии, а у него дела! Вот потому и катится медицина к чертям!
В сознании Глеба всплыла фраза, которая должна была стать апофеозом речи квохтушки: «Развалили страну!». И действительно:
— Развалили...
— Покиньте палату, — со стороны двери донесся знакомый тихий голос Котова. — Перестаньте орать. Посетить больного могут близкие родственники, максимум два человека за день. Он вчера перенес операцию. Выходим-выходим.
Котов помахал рукой в сторону двери, и толпа «дотошных» постепенно высосалась из палаты. Больной продолжал спать. Судя по катетеру и бирочке его обеспечивали лошадиной дозой седативного. Видать, недалеко ушел от родни.
— Глебушка, я же просил, только папку, — Котов смотрел с укоризной.
— Да они вопросами засыпали, — Глебу было неудобно. Действительно, попросили о простенькой услуге, а он бог знает сколько копался.
— Ладно, на будущее имей в виду, с ними говорить толку никакого. Приходят показать, как они любят больного, и чем больше у больного кошелек, тем сильнее будут показывать. Роман Игоревич спортсмен, травмы у него чуть ли не каждый год, — Котов кивнул на больного. — Считай, отоспаться приезжает.
— Их же можно не пускать, — нахмурился Глеб.
— Теоретически да, — кивнул Котов. — Теоретически их сюда пускать вовсе нельзя. Но в регистратуре есть люди, на этаже есть люди, и все эти люди хотят есть. Так что попасть к больному не большая проблема.
— Нужно пожаловаться, я могу к Семену Аркадьевичу сходить, объяснить ситуацию, — предложил Глеб. Очень уж ему не понравилось, что шайка ушлых родственничков сбила его с истинного пути. Помешала принести папку.
— Не надо никуда ходить, Глебунь, — Котов по-отечески похлопал его по плечу. — Ладно тебе, люди хотели родственника увидеть, что ж такого-то?
— Все равно это неправильно, — упрямо гнул свою линию Глеб. Они шли по коридору и постепенно их беседа перерастала в оживленный спор. Возле ординаторской и Глеб, и его мудрый наставник кричали.
— Нельзя идти на поводу у больных! Они приходят сюда лечиться, а не на курорт!
— Да что ты взъелся, ей богу, кому какое дело-то?
— Вот из-за того что никому нет дела, они и ходят!
— Все, брось папку, завари себе кофе и успокойся!
— Да хватит меня учить жизни, я вас ненамного младше!
— Я, если ты помнишь, пока еще тебя учу.
Последняя реплика произвела на Глеба большое впечатление. Он ощутил, как рушатся где-то в нижней части груди авторитеты и ореолы, а к верхней половине подкатывает тошнота. Вот оно, оказывается, как? Пускай все идет своим чередом, главное выполнять свою функцию, не соваться никуда, и тихонько по учебнику строгать людям ручки-ножки. Нечего сказать, хороший врач — туда не лезь, сюда не лезь. Оставил больного после наркоза на седативном, чтоб родственники не измучили. Какое решение! Какой ход! Все склонитесь перед Котовым!
— Вы мне не папа и не мама, — отчеканил Глеб, зло глядя в глаза известному хирургу. — Вы коллега. Вот и не лезьте в мою жизнь. Все, смена закончилась, я ухожу домой.
Переоделся, собрал вещи и действительно ушел, оставив на кончике сердца нехороший осадок. То ли злость, то ли разочарование. Вот он, оказывается, какой? Богдан Сергеевич Консерватор. Ни шагу влево, ни шагу вправо? Как заведено, так и будем? Глеб твердо решил, что не станет больше воспринимать Котова как истину в последней инстанции. В конце концов, медицина давно ушла вперед, и хоть Богдан Сергеевич хорош в хирургии, он пользуется старой доброй классикой и, судя по всему, не собирается двигаться вперед. Таким макаром каши не сваришь — нужно смотреть дальше, и раз уж Котов не хочет этого делать даже для приемного покоя, так чего ждать от него в оперблоке?
— Что, девушка бросила? — зачем-то спросил сосед по комнате. Общались они только по утрам и ночью, перед сном.
— Да что вы все с этой девушкой! — разозлился Глеб. — Нет у меня никакой девушки, не было и не будет!