Над лесом мягко шелестел дождь. Начало лета выдалось удушливо-жарким, но август принёс с собой приятную свежесть, низко нависшие над землёй серебристые тучи и бесчисленный жемчуг прохладных капель по тёмной, уже зрелой, уже почти слишком тяжёлой, чтобы удержаться на ветвях, зелени. Иван любил такую погоду: лучше уж так, чем тягостная жара, предвестница страшных московских пожаров. Они с Федей пару часов назад приехали в небольшую избу на берегу озера неподалёку от Александровской слободы. Судя по всему, обычно здесь жил лесничий, но сейчас избушка очень кстати пустовала: Иван Васильевич и Федя возвращались с охоты, отделились от придворных, чтобы поскорее добраться до дома, но заплутали, их нагнала ночь, и они искали приют до утра. «Не думаю, что хозяин будет против», — улыбнулся Иван, спрыгивая с коня и с царской бесцеремонностью проходя внутрь.
От воды тянуло густым, молочно-белым, студёным туманом, но от двери за спиной дышало мягким домашним теплом, и потому холод снаружи казался даже приятным. Мужчина вышел на крыльцо — высокий, широкоплечий, он источал силу, несмотря даже на худобу и костлявые, тонкие пальцы — и прислонился к косяку, впитывая в себя умиротворяющую лесную тишину. Сгущались сумерки, между деревьями уже таились тени. Скоро они неслышными шагами скользнут ближе к дому, окутают, захватят, укроют прохладной, уже слишком долгой, слишком тёмной для лета ночью, скоро загорятся первые звёзды… Иван легко улыбнулся. Можно будет показать Федьке созвездия, рассказать, как по ним ориентируются моряки, может быть, они увидят даже звездопад, и юноша загадает желание. Мокрая трава блестела в последних солнечных лучах, как серебро. Где-то в отдалении звонко свиристели, о чём-то весело споря, лесные птахи, и легко, легко дышалось здесь в лесу — вдали от слободы. За спиной послышался едва слышный скрип, но Иван не вздрогнул, не напряг спину, как это обычно бывало, а обернулся с мягкой улыбкой и поймал тонкие, белые запястья. Федя покорно прижался к его боку. — Я развёл огонь. — Я вижу. — Окна избушки теперь сияли тёплым янтарём, от неё дышало уютным теплом. — Дай-ка сюда… Иван властно повернул ладони Феди, внимательно изучая тонкие, длинные пальцы: нет ли заноз? Удивительно, как у него может быть такая белая, гладкая кожа, если Федя каждый день упражняется с саблей и одним движением способен остановить бегущую галопом лошадь? Иван недоумённо покачал головой и легонько поцеловал мягкие подушечки, машинально скользнув по ним горячим языком. — Спасибо, Феденька. — И прижал тёплую ладонь к своей щеке. — Ты устал? С губ юноши сорвался хриплый, неровный вздох, скулы вспыхнули румянцем, а ладонь чуть дрогнула, послушно обмякая в плену крепких пальцев. — Нет... Я бы еще птицы побил, кабы не стемнело. Федька по-мальчишески встряхнул густыми смоляными кудрями, и что-то в груди у Ивана отозвалось горячей судорогой. Красивый… Какой он красивый… Мужчина невольно стиснул объятия сильнее, почти до боли, не позволяя отстраниться, мимолетно и жадно втягивая сладкий запах его волос. От Феди всегда пахло лесом, цветами, ягодами... Его собственный чародей. — Я тебе верю, Феденька... — Прохладные пальцы ласково скользнули по шее юноши сзади, властно оглаживая загривок, бархатистую кожу под волосами. — Ты хороший охотник. Храбрый, быстрый... Ты любишь охоту? Жаркое дыхание щекотало щёку Басманова, и тот прижался к мужчине сильнее. От пальцев царя по коже бежала горячечная дрожь, а от взгляда в серые, как грозовое небо, глаза немного кружилась голова. — Да… — едва слышно выдохнул парнишка, покорно подставляясь под ласковую ладонь. Всегда, когда Федор был рядом, он делал с Иваном что-то невообразимое. Его близость, его податливость, его тёплое дыхание, одуряющий аромат его волос, то, как послушно он прижимался к нему, как едва слышно всхлипывал, вспыхивал от самых лёгких прикосновений… Иван на секунду прикрыл глаза и едва заметно повернул голову, чтобы вдохнуть вместо сладкого дурмана с привкусом диких ягод холодный, безопасный воздух с озера — чтобы хоть немного прояснились мысли. Как у Феди это получалось? Словно колдовство, словно жаркая поволока, в которой тонут все другие мысли, кроме исступлённого желания целовать эти горячие, податливые губы, эту по-юношески тонкую шею, эти глаза, руки, всё, что скрывал строгий, наглухо застёгнутый, чёрный кафтан… Из горла царя вырвался глухой, низкий звук, и он притиснул юного Басманова к себе сильнее, исступлённей, заставляя прильнуть к себе каждым изгибом и впадинкой, каждой проступающей косточкой, от беззащитных ключиц до по-мальчишески острых тазобедренных. Жадная ладонь властно нырнула в густые локоны на затылке, заставляя Федю приподнять голову.
-Хочешь, будем ездить чаще? — Иван обжёг его податливый, тёплый рот коротким, алчным поцелуем. — Вдвоём…
— Государь! — Ахнув, Федька послушно прижался сильнее, и под плотной тканью кафтана Иван ощутил лёгкий трепет, словно юноша подошёл слишком близко к огню… А затем все мысли из его головы выбило, выжгло влажными, горячими губами и жарким всхлипом: — Хочу…
Прозвучало настолько бесстыдно, что Иван вмиг забыл, что речь была об охоте. Ладони царя жадно скользнули по спине Басманова, лаская, поглаживая, но — натыкаясь на ткань кафтана вместо горячей и податливой, гладкой кожи. Близость податливого, упругого, юношеского тела отзывалась приятным теплом под кожей, лёгким головокружением, горячими мурашками… Тяжестью внизу живота. Иван прижался щекой к густым волосам Басманова, глубоко втягивая в себя холодный воздух: успокоиться, перевести дух, не делать ничего срамного — Федя и так провёл весь день на ногах, неужели не можешь хоть немного перетерпеть, унять исступлённую тягу, алчную жажду до него, дать ему отдохнуть?.. Поэтому мужчина прижимал его к себе крепко и ласково, оберегая от сырого холода вокруг, и приходил в себя, утопая взглядом в густеющих сумерках.
