Свет и Тьма: Переплетение Судеб

34 глава. In vino veritas

- О, вы пришли навестить меня! - Учитель радостно склонил перед ним голову, приветствуя. - Что же... Вас, молодой человек, я всегда раз видеть.

Тристис бегло окинул взглядом два пустых винных сосуда и испачканные чернилами нотные листы, в беспорядке разбросанные на полу и кровати. Из любопытства он поднял один из скомканных жёлтых листов, но нашел там только кривые редкие ноты, непонятно что составляющие и непонятно для чего написанные.

Учитель вяло поманил его рукой, прося усаживаться перед собой, а сам направился к третьей бутыли с вином. Он щелкнул пальцами, и пробка сама по себе выскочила из горла - тогда он наполнил два стакана белой терпкой жидкостью, один из которых забрал себе, а другой протянул Тристису. Тот вежливо отодвинул его от себя, отказавшись.

 - Ох. - Вздохнул на отказ старик и с укором уставился на дно своего стакана. - Понимаю. Чудовищи не любят пьянствовать. Понимаю. Вы и сами смотрите на меня с осуждением.

- Нет.

- Да, смотрите. Не спорьте. Но знаете, я все же прошу меня понять. Я стар, я брошен, и осталось жить мне недолго, поэтому могу топить свои печали в вине. In vino veritas! - И Учитель опрокинул в себя человеческое белое вино.

- In aqua sanitas[1]. - Закончил пословицу Тристис с плохо скрываемым недовольством. - И позвольте напомнить вам ваши же слова, м-м... "Ebrietas certe parit insaniam[2]", что и есть добровольное безумие в ваших "пьяных печалях".

- А, мой дневник! - Воскликнул Учитель, приподнимая бокал в воздух, и в голосе его одновременно звучала и радость, и грусть. - Значит, вы нашли и его. О, времена моей молодости! Латынь тогда казалась мне более прекрасным, французский - более романтичным, а немецкий - привычным и обыденным, чем все остальные языки. Я слыл умным, прекрасно образованным человеком, с твердой волей, довольно вздорным характером и славой, которую не мог бы иметь никто в таком юном возрасте, кроме меня. Я всегда был приближен по двору, поскольку у меня было имение, небольшое, но богатое, доставшееся от деда, и пара грандиозных научных трудов,  в свое время сделавших мне имя.

И он криво качнул стаканом, чуть его не обронив:

- Однако, все менялось. Происходящее утекало сквозь пальцы, неизменным была только Величественная Госпожа Свет, моя страсть к учительству и моя Песня. Правда, я понимал, что так дело долго быть не может, и капитал деда закончится раньше, чем у меня полезут седые волосы. А еще - Ба! - война, на которую мне, молодому, идти не хотелось.