Брак По Расчёту

21. Отчего гибнут птицы?

Чонгук однажды остался нянчиться с сыном Сокджин-хёна, и тогда для него это было действительно испытанием. Он бы никогда не согласился на такое ещё раз добровольно, но теперь вынужден был заниматься этим изо дня в день, потому что Минджи от ребёнка ничем не отличалась. Она была капризной, привередливой, инфантильной и очень плаксивой. Чонгук не помнил, чтобы раньше она хоть раз при нем заплакала, и он даже думал, что она вообще это делать не умеет, но оказалось, что умеет и очень даже виртуозно. Девушка могла разреветься внезапно и из-за любого пустяка, но, благо, отходила также быстро и легко. Ей постоянно чего-то хотелось, и это, по сути, не было бы проблемой: Чонгук мог бы достать ей все что угодно. Но она никогда не знала, что ей нужно. Просто что-то эдакое просило сердце, а ему нужно было догадываться и перебирать десятки вариантов, прежде чем она бы снова сорвалась, закатила истерику, просидела у себя в комнате от силы двадцать минут, а потом вышла бы с извинениями и просила бы купить фруктов. Но это ничего, эти выходки не так уж сложно было терпеть, ведь они были нормой. По крайней мере женщины, обсуждавшие подобное на своих форумах, которые он почти за три недели перечитал от корки до корки, так утверждали. Хуже всего было то, что Минджи очень часто плохо себя чувствовала. И не так, как это могло бы быть у других беременных. Чонгук не очень разбирался в таких вещах, но даже он понимал, что этот сложный период не может так изводить человека. Минджи иссыхала на глазах. У неё были постоянные боли, слабость и тошнота. Она мало ела, редко выходила на свежий воздух и большую часть времени просто лежала или спала. Чонгуку приходилось уговаривать её поесть, и когда у него получалось покормить девушку, он действительно радовался. Ему было жаль её. Искренне и по-человечески. Она была такой хрупкой и слабой, такой бледной и маленькой, что ему сложно было осознать, как в ней ещё кто-то живет. Впервые Минджи не притворялась и не лукавила, и оттого забота о ней не была ему в тягость, хоть и хотелось часто сорваться, вынести дверь с петель и уйти, спрятаться от нее и максимум час не видеть.

А ещё он скучал по Джису. Так отчаянно и страшно, как никогда раньше. Ему было тяжело и больно, как младенцу, которого оторвали от тепла и защищенности материнской утробы, и он в ужасе и беспомощности кричит, потому что вернуться не может. Чонгук первое время пытался до неё дозвониться, но она не отвечала, и скоро он перестал. Он её понимал. Помнил, с каким надрывом и мукой она крикнула ему, что ненавидит. И вот этот единственный вопль разорвавшегося сгустка чувств казался ему значительнее и важнее всего, что было у него в искалеченном сердце. Его боль была не важна по сравнению с ее; его страдания были жалкими и не шли ни в какое сравнение с тем, от чего Джису мучилась. Так ему казалось. Поэтому он не смел жалеть себя, заперся в коконе отстраненности и равнодушия ко всему и всем, а по ночам с истинно садистским наслаждением купался в самобичевании. Удивительно, что после всего дерьма, через которое жизнь вынудила его пройти, он, в конце концов, больше всего на свете презирал именно себя. Чувствовать себя ничтожеством вошло уже в привычку, и иногда, задумываясь над тем, что бы он сделал с собой и окружающими, окажись сейчас один, его бросало в дрожь. Чонгук боялся себя, боялся мыслей, шепчущихся с ним во тьме сознания. Он ощущал, что тонет, неотвратимо и стремительно, и только обязанность заботиться о Минджи и обещание искупить вину перед Джису вынуждали цепляться за самообладание из последних сил.