Брак По Расчёту

17. Расколотая броня и новые откровения.

Равнодушие — самое отвратительное и низкое чувство, которым человек может ранить и отравить своего ближнего. А когда это равнодушие ещё и напускное, то паршиво становится вдвойне. Ты нервничаешь, злишься, боишься, винишь себя и ненавидишь с каждым днём всё больше и больше, а один мимолетный, по-прежнему тёплый и пропитанный нежностью взгляд любимых глаз становится недостижимой мечтой и самым желанным подарком. Ночью засыпаешь с тяжёлыми мыслями и невыносимо дерущим до крови сердцем, надеясь, что завтра непременно всё изменится, что с восходом жаркого светила разбегутся и все омерзительные сгустившиеся тени обиды и нестерпимого колючего холода, но каждое проклятое утро все наивные надежды крошатся и грязными разводами въедающихся чернил оседают на обратной стороне век и на измученном, тоскующем сердце, потому что снова повторяется одна и та же пытка, готовая довести до помешательства. А после всё по заезженному, ненавистному сценарию: злость на неё за то, что строит из себя колючую льдинку, не желает подпускать к себе ближе чем на три шага, избегает и игнорирует, вынуждая всё настойчивее следовать за ней и собственные кулаки кусать от досады; потом как по расписанию накатывает ненависть на себя и на своё неумение держать язык за зубами. Просыпается порыв ненавязчиво и мягко подступаться к ней по маленьким шажкам, чтобы не спугнуть, а после неизменного провала разгорается дикое желание на зло девчонке ходить за ней хвостиком и без устали требовать нормально поговорить.
Чонгук спятил за целую неделю упорного игнорирования. Он никогда в жизни в такие ситуации не попадал, из-за чего чувствовал себя так потерянно и некомфортно. Как только что родившийся котёнок, который и глазки-то толком не успел раскрыть и ничего совершенно не понимал, ощущая себя до омерзения беспомощно и жалко. Было стыдно, совестно и больно. Там, за грудиной, больно, потому что непривычно колючий и острый, как ядовитый шип, взгляд раньше тёплых карих глаз будто перекрывал ему доступ к кислороду и жестоко душил без единого шанса на помилование. Порой Джису даже этим его не удостаивала, превращая закипающего парня в пустое место. Но что было самое ужасное и по-настоящему разрывающее его несчастные нервы на хлипкие ниточки, так это её спокойствие. Убийственное спокойствие, присущее, наверное, сытому удаву, свернувшемуся кольцами на прогретой солнцем земле. Джису вела и держала себя так, будто не было никогда никакой ссоры, не было их криков и обидных, кинутых в сердцах слов, а старшие даже ни о чём не догадывались. Девушка намеренно вела себя с Чонгуком холодно, отрешённо и сдержанно, прекрасно зная, что его это злит неимоверно, ведь он-то тоже понимал, что Ким не так спокойна и равнодушна к нему, как кажется на первый взгляд. Она зла и обижена, но всё равно упорно скрывает истинные порывы оскорблённого близким сердца, выпячивая свою гордость, которая, как бетонная стена, принимает и поглощает горячие вспышки ещё не утихших раненных чувств. Не хочет ещё больше усугублять ситуацию, выстраивая фальшивые декорации их "нормальных" отношений, а Чонгук крушить готов эти муляжи, страстно желая, чтобы девушка выплеснула именно на него всё негодование, всю ярость и обиду. Он хочет, чтобы Джису сорвала, наконец, все замки, снесла чёртову стену непробиваемого хладнокровия, накричала на него от души, ударила, закатила скандал, сказала, какой он мудак и идиот — всё, что угодно, но только не осточертевшее молчание и хмурый тусклый взгляд обиженного ребёнка из-под насупленных бровей. Чон так соскучился по прежней Ким, так извёлся, что готов был волосы рвать на голове от бессилия. Она всё время была перед глазами: утром, когда парень отвозил её на учёбу по собственной инициативе, чтобы хотя бы так побыть с ней рядом и иметь возможность в любой момент начать разговор; вечером, когда брюнетка передвигалась по дому и каждый раз невольно попадала в поле его зрения; ночью, когда всё так же спала в его постели, пока Чонгук ютился на диване и как пёс неотрывно следил за ней и охранял её сон. И всё это так давило на него, душило и мучило. Буквально восставшая в его груди из мёртвых совесть гадким елейным голоском хрипела из своей заплесневелой ямы обвинения и скребла задубелой грязной косой по сердцу, лакая мерзким языком из раны кровь, упиваясь его отчаянием и гневом. Было до одури противно от тех ужасных слов, которые даже спустя неделю жгли ему кончик языка своей отравой, а ведь Джису было в сто, в тысячу раз больнее, потому что наговорил эти гадости не посторонний злословец, а именно он. Чонгук морально устал и отчаялся, но не собирался сдавать позиции и убавлять свою настойчивость. Не простил бы себе слабости и жалости к собственной персоне. Парень осознал свою ошибку в ту же ночь, когда даже глаз не сомкнул, валяясь на постели, пялясь в потолок и как наркозависимый упиваясь лишь оставшимся на подушках цитрусовым ароматом смоляных волос, и теперь старался добиться желанного прощения от брюнетки всеми возможными способами. Чонгук изо всех сил пытался вывести жену из себя, испытывая её нервы и самообладание на прочность, ведь говорить с айсбергом и что-то ему доказывать не было ни желания, ни сил, а другого способа "расшевелить" девушку он не мог придумать. Да и толку никакого, ведь Джису его даже не слушала: спокойно терпела выходки брюнета до конца, а потом без слов уходила к себе, оставляя разъяренного неудавшейся попыткой парня позади. А он хотел её распалить, оживить, отодрать присохшую к ней корочку льда, чтобы тепло и жар её чувственной натуры вновь поглотили его и дали заживо сгореть в ней. Юноша всегда добивался желаемого. Шёл напролом или по головам, подминал под себя, но никогда и никому не уступал. И Джису не уступит, воспользуется любой представившей возможностью и добьётся её, ведь однажды он уже это сделал. Потому что парню впервые не всё равно на чьи-то раненые им же чувства; впервые настолько хреново из-за девушки, которая невольно умудрилась сорвать с его лица приросшую за много лет маску и оголить его настоящего, такого неидеального, тяжёлого, ещё более странного и сложного, но несомненно искреннего и нежного только с ней одной. Ни с кем другим Чонгук никогда бы не стал так носиться, а сейчас никак не может плюнуть на всё, как делал раньше, и ждать, когда к нему сами прибегут. Такого не будет. Джису слишком горда и знает себе цену, поэтому не станет делать первые шаги в той ситуации, когда виновата не она. А Чонгук ей и не позволит, потому что он — мужчина. Он должен уметь признавать свои ошибки, даже когда это очень тяжело и неприятно, и обязательно исправлять, предпринимая новые и новые попытки, пока девичьи губы не тронет, наконец, мягкая улыбка и глаза не заблестят как прежде от одного зрительного контакта с ним. Чон хочет этого до премерзкого зуда под кожей и трясучки во всём теле; желает так сильно, как ничего до этого. Всего лишь один живой и яркий взгляд похожих на топлёный горький шоколад глаз, и ему больше ничего не нужно будет.
***
Чонгук любил наблюдать за тем, как Джису работает. С недавних пор это стало его любимым занятием, благодаря которому юноша мог без препятствий и холодного игнорирования разглядывать девушку сколько угодно, ведь в работу она погружалась в прямом смысле с головой. Брюнетка переставала что-либо замечать, видеть или слышать, кроме представшего перед ней холста, кистей и красок; игнорировала любой шум, абстрагировалась от всего мира и со всей душой отдавалась любимому делу. В такие моменты Чон особенно пристально и долго изучал девичье лицо, потому что только тогда оно становилось невообразимо светлым, умиротворённым и расслабленным. Таким, каким парень никогда при других обстоятельствах не видел. Казалось, что только наедине со своим наполовину родившимся из-под кисти детищем, таинственными мыслями, шаг за шагом изливающимися на холст масляными красками и обретая там форму, и золотыми руками, творящими работу сами по себе, Джису было хорошо и легко. Будто бы исключительно этим способом она выплёскивала застоявшиеся как вода в заржавевших трубах чувства, переживания и боль на горький плод своих тяжких трудов, постепенно становившийся отражением её души, исцелением и успокоением. Девушка входила в какой-то глазом неуловимый экстаз, который и разглядеть-то толком можно было лишь в отражении тёмных, на миг вспыхнувших прежним жаром радужек, в трепещущих ресницах, чертах лица, крошечных морщинках и даже в чувственных губах, которые брюнетка неосознанно грызла и терзала, когда набитая за много лет и твердая, но вместе с тем лёгкая рука порхала перед мольбертом без остановки. На щеках цвел матовый нежный румянец, тёмные брови над горящими, подобно крошечным огонькам, глазами невольно хмурились, разделяемые появляющейся характерной складкой, пряди отросшей до подбородка чёлки игриво выскальзывали из высокого пучка и назойливо скользили по лицу, кое-где измазанному лёгкими, крошечными мазками красок. Иногда даже появлялся призрачный намёк на улыбку. Возможно, это Чонгуку просто мерещилось, ведь его супруга уже давно никого не удостаивала искренней, настоящей улыбкой, но он готов был поклясться, что пару раз видел, как брюнетка вздёргивала уголки губ, а возле глаз при этом появлялись полюбившиеся морщинки. И вот тогда у юноши у самого за костяной клеткой из рёбер что-то начинало шевелиться и дрожать то ли от облегчения, то ли от радости. Это было бесподобное, чарующее зрелище, которое Чон изо дня в день запечатлевал на подкорках своего мозга, чтобы никогда и ни за что не забыть. И она была невероятна. Даже с ним Джису не была такой. Он словно заново узнал её, но уже с другой, более необычной и таинственной стороны, такой околдовывающей и манящей своей загадочностью и туманностью, потому что в голове и на сердце у девчонки творилось что-то совершенно непостижимое для него. Впервые Чон Чонгук не мог безошибочно прочесть её мысли, предугадать следующее действие или слово, посмотреть в глаза и увидеть там ответы на все свои вопросы. Его не пускали туда, где раньше он был желанным гостем, а потому тёрся рядом с запертыми воротами, дрожа от холода и имея возможность лишь издалека наблюдать за своим трудолюбивым гением, который предпочёл утонуть с концами в работе, потому что нашёл в ней отдушину.
С каждым днём, тайком проведённым возле её комнаты, Чонгуку становилось всё тяжелее продолжать удерживать дистанцию, которую наметила-то сама Джису и негласно заставляла и юношу её сохранять против своей воли. А ведь он не железный. Назревающий тяжелый разговор нельзя вечно откладывать в долгий ящик, а встреч с ним упорно избегать. Рано или поздно бомба замедленного действия просто-напросто разорвётся, и тогда последствия уже нельзя будет предугадать. К тому же эта ситуация больше стала походить на детскую забаву в песочнице, когда малышня пытается перетянуть лопаточку на свою сторону. Так глупо и наивно. Безрезультатно. Поэтому-то терпение парня уже на пределе. Все. Баста. Он проиграл этот молчаливый поединок, длившийся казалось бы сотни лет, а на деле всего-то неделю. Можно сказать, Чон нарочно сдался, наплевав на дурацкие непрошибаемые границы и стены, которые он сегодня намерен разнести к чертовой матери. И пускай потом на него будет сыпаться град возмущений и горькой обиды, пускай, возможно, получит по морде или ещё сильнее разочарует брюнетку, окончательно растеряв остатки доверия, но зато не будет бездействовать. Сегодня удача Чонгуку улыбнётся. Он это чувствует, а чутьё ещё ни разу не подводило. Парень разминает по привычке шею, попутно насыщая затрепетавшую от какой-то волнующей дрожи грудь, и заставляет себя взяться за ручку на приоткрытой двери жены. Сколько дней он провёл на этом самом месте, безотрывно следя за девчонкой? Чон и не помнит. Он даже не считал дни. Просто приходил и смотрел, радуясь хотя бы этой возможности, а сегодня он впервые с того самого дня перешагнет порог её крохотного мира, в котором девушка пряталась от него и от себя. Юноша больше не хочет мучить жену, которая из-за своей неожиданной упёртости, так долго скрывавшейся от его глаз, отталкивала его все эти дни. Она ведь тоже желает, чтобы всё было как прежде, правда? Чонгук очень хочет в это верить, он заставляет себя, а ведь доля сомнения всё же грызёт изнутри. И это злит и удручает одновременно. Неуверенность в себе, в ней, в их отношениях. Неужели у всех так бывает? Или только они такие счастливчики? Мысль о том, что всё было ошибкой и банальным мимолётным желанием обладать исключительно её телом, сурово гналась прочь, потому что парню было противно от глупого предположения. Он был уверен, что все его действия и слова были подкреплены неподдельным, простым и искренним чувством, а не зовом природы или похоти, ведь Чонгук прекрасно знал разницу. Они так отличаются друг от друга, но всё равно неизменно тянутся с неимоверной силой, потому что связаны чем-то неуловимым, невидимым, слишком драгоценным и важным. И Чон ни в коем случае не хочет это нечто терять. Пусть пока тяжело и даже, возможно, больно, но это того определённо стоит. Она того стоит. Юноша без шума открывает дверь и, неосознанно плотно сомкнув бледные губы, проскальзывает тенью в комнату, закрывая за собой с тихим щелчком. Под ложечкой неприятно засосало в ту же секунду, как глаза зацепили узкую девичью спину, освещенную ярким светом стоявшего рядом торшера, и высокий конский хвост из слегка вьющихся густых волос. Чонгук на миг замер, боясь идти дальше, и настороженно наблюдал за девушкой. Подметил, как плечи Джису едва-едва напряглись, а маленькая ладонь, сжимающая кисть, слегка дрогнула, чуть было не испортив аккуратный мазок. Как Чонгук и ожидал, его в очередной раз не удостоили вниманием. Эти крохотные детали в поведении девушки были единственной её реакцией на незваного гостя. А Чонгук наивно чего-то ждал, не мог заставить себя отлипнуть от двери и сделать хотя бы ещё один шаг. Он никогда не был таким неуверенным и робким, никогда и ни перед кем не испытывал подобное волнения, и это по-настоящему пугало его. Впервые не хватало смелости просто подойти к человеку и выложить как на духу всё, что накопилось огромным грязным комком, склеилось и засохло. Возможно, юноша боялся вновь быть отвергнутым? Но ведь не в новинку же! Чонгук привык, но приевшееся глупое беспокойство всё равно никуда не исчезало, появляясь каждый раз, когда брюнетка оказывалась в зоне видимости. И это настолько осточертело парню, что захотелось хотя бы самому себе доказать, что он не трус и не слабак, пасующий перед девушкой и не способный признавать свои ошибки. И в эту самую секунду это маниакальное желание так забурлило и взыграло в нём, что распаленный юноша, усилием воли заткнув галопом скачущее сердце, без колебаний подошёл к напрягшейся ещё больше Ким и встал у неё за спиной настолько близко, что его мерно вздымающаяся грудь упиралась ей в выделяющиеся лопатки. Девчонка испуганно вздрогнула и не удержала шумного вздоха, когда её личное пространство так неожиданно и нагло нарушили. Она попыталась поскорее подавить волнение, задержав дыхание и больно прикусив изнутри щёку, чтобы хотя бы боль помогла ей отвлечься от шумного тёплого дыхания в макушку и собраться с силами. Так непривычно и странно было ощущать его близость спустя столько дней. Чужое тепло, чужой запах, чужое дыхание страшно кружили голову и подавляли голос разума, призывающего оклематься и перестать растекаться, как тряпка. Джису успела отвыкнуть от него, поэтому так бурно реагировала на внезапный пылкий порыв с его стороны. Вновь остро ощущались прежние уверенность, подавляющая властность и решительность парня, которые с самого начала до чертиков пугали её, а после привлекали и невольно подчиняли, заставляя чувствовать себя как за каменной стеной. Признаться, Джису скучала по тем временам и порой одинокими вечерами ностальгировала, борясь вместе с тем с желанием сию же секунду плюнуть на собственную гордость и кинуться в желанные, мягкие и горячие объятия. Девушка каждый раз отдёргивала себя, насильно заставляя перестать думать о нём, и холодно игнорировала ноющее сердце — самую важную её частичку, которая и вовсе ей не принадлежала. Упорно тянулось к хозяину, раскурочивая насиженное место, отрывая себя с кровью и болью, категорически отказываясь слушаться глупую, жестокую бывшую хозяйку. И сейчас, в такой непозволительной близости от упёртого, не желающего отставать от брюнетки барана надоедливый орган был настолько счастливым и взбудораженным, что с неистовой силой колотился в своей слабеющей клетке, перекрывая барабанной дробью в висках и гулом крови все посторонние звуки. К нему рвался, предпочитая биться или же затихнуть именно в его руках, обливаясь рубиновой кровью, вместо того, чтобы мучиться в опостылевшей обители из рёбер. Ноги Ким вдруг ослабли, задрожали, и она непременно позорно упала бы, если бы всё же не взяла под контроль неслушающееся тело. Что-то внутри настойчиво орало, как сирена, и приказывало опереться на позади стоящее тело, а Джису не слушалась, прожигая помутневшим взглядом рабочий стол и откладывая на него нездорово трясущимися руками принадлежности. Нужно бежать! Скорее бежать, чтобы не быть пойманной! Если только Чонгук сейчас ещё немного продвинется за "границу", если только проявит большую настойчивость, то она пропала. Джису, как самый мягкотелый и бесхарактерный человек на свете, поддастся и забудется в нём, вновь добровольно доверяя юноше себя и свои неутихающие, рвущие её из-за отсутствия какого-либо другого способа высвободиться чувства. Кровь, как бурлящая от постепенно увеличивающейся температуры вода, клокочет, плавит щёки и ощерившуюся мурашками шею, в которую доверчиво ткнулся носом юноша, жадно, как безумный, глотая её запах и топя собственный разум в утягивающем на беспросветное дно тепле. Чонгуковы теплые пальцы осторожно прошлись по тыльной стороне маленькой ладони и нежно огладили девичьи, холодные пальчики, перелетая их со своими, подавляя нервную дрожь. Чонгук не верил своей удаче, до конца не понимал, как сейчас близок к своей цели. Он боялся спугнуть свою птичку очередным неосторожным движением, но остановиться сейчас не мог, сколько бы сил не приложил. Вся непомерная нежность к взбалмошной девчонке порывалась вылиться на предмет своего обожания, сжимая сердце в сладких тисках. Она не отталкивала, не пыталась убежать, не дергалась, намеренно показывая, как неприятны ей его прикосновения, принимала до одурения ласковые и желанные касания, прислушиваясь к шумному дыханию юноши, что водил кончиком носа по девичьей шее, продвигаясь выше, к острой линии челюсти, бархатной, пунцовой щеке, чувствительному месту за ухом.